Кортеж из черных автомобилей исчез, как и появился, и площадка перед НИИ опустела. Хмурый весенний день был как будто не в духе: надвинулись тучи, посыпался мокрый снег с крупным холодным дождем, и солнце раньше времени засобиралось за горизонт. В просторном кабинете сгустились тревожные сумерки, и пришлось включить лампы дневного света, отчего стало еще тоскливее и бесприютнее.
Савва с Гуревичем сидели за длинным широким рабочим столом, заваленным высокими пачками перфорированной бумаги с расчетами, черновиками, рулонами миллиметровки, перфокартами и промасленной оберткой из-под Галиной снеди, и играли в шахматы. Партия не клеилась: фигуры словно утратили интерес к состязанию, прониклись друг к другу неожиданным миролюбием и бесцельно толклись на доске, сцепившись в итоге в неразрешимый цугцванг, явно стремясь свести поединок к ничьей. Настроение у обоих друзей было подавленным: вроде бы и защита прошла без сучка и задоринки, и оценка работы оказалась самой высокой, но то ли погода стала тому причиной, то ли усталость, то ли неожиданное осознание, к чему и насколько близко они подошли в своих изысканиях, но в голову лезли невеселые мысли, и радоваться не хотелось.
Они долго играли молча. Потом Савва задумчиво произнес:
– Думаешь, наши это действительно сделают?..
– Что?
– Ударят первыми.
Гуревич покачал головой.
– Нет, не думаю. Но… Не знаю, старик. Не знаю.
– Даже при ограниченном поражении последствия для планеты могут быть катастрофическими, – заметил Савва.
Гуревич шумно вздохнул.
– Не хотел тебе говорить, но если уж зашла речь… Мне тут по секрету шепнули, что специализированному НИИ уже дали задание просчитать экологические последствия ядерного удара по Северной Америке и Западной Европе. Я лично думаю, что до этого не дойдет, просто для полноты картины анализируют… Хотя кто знает. Будем надеяться на здравый смысл.
– Я тоже только на него и надеюсь. Смогли же остановиться во время Карибского кризиса.
– Сейчас ситуация другая. Знаешь, если сравнивать, то в шестидесятые напротив друг друга стояли взвинченные, разгоряченные мальчишки с ножами в руках, вдруг осознавшие, что действительно могут пролить кровь и что дело, скорее всего, закончится двумя трупами. А сегодня это двое взрослых мужчин с крупнокалиберными пистолетами, раздраженных и, что самое главное, изрядно друг от друга уставших. Если что-то и сдерживает их от того, чтобы начать стрельбу, то только перспектива отхватить пулю в ответ, пусть и от фактически убитого оппонента. А представь, что один из них получает возможность спокойно выстрелить в лоб другому, так, чтобы точно и наверняка?
Они помолчали. В окно настойчиво бились тяжелые капли дождя. Монотонно гудели лампы под потолком.
– У меня сегодня министр спрашивал, уверен ли я в том, что смогу одолеть последний блок расчетов, – сказал Савва. – Я ответил, что да. Как думаешь, может, передумать, пока не поздно?
Гуревич удивленно воззрился на друга.
– Да ты что, старичок?! Почему?
– Чтобы не провоцировать одного из усталых мужчин с пистолетом.
– Да брось ты! – Гуревич замахал руками. – Это же я так, ради яркого образа! Ушам не верю! Неужели ты вот так можешь все бросить, когда мы в шаге от успеха? Сдаться и уступить?
Савва молчал; это молчание Гуревичу было хорошо знакомо, и оно беспокоило куда больше, чем гипотетические ядерные бомбардировки, потому что про атомную войну, как говорится, бабушка надвое сказала, а отказ от проекта грозил крахом для совершенно понятных, близких и очень реальных для него лично вещей.
– Лично я уверен, что дело ограничится простой демонстрацией превосходства, – убеждал он. – Испытают УБВ в деле, оглушат пару каких-нибудь крейсеров, может, береговую локационную линию вырубят, а потом, как водится, используют преимущество в политических целях: америкосы откуда-нибудь уйдут, где-то уберут ракеты, мы установим социализм в каких-то отдельно взятых малоизвестных странах. Ну, ФРГ присоединим к ГДР как максимум. И все. Это вопрос первенства и паритетов, пойми.
Савва продолжал отмалчиваться. Вместе с пасмурным днем меркли блестящие жизненные перспективы. Гуревич лихорадочно перебирал в уме аргументы.
– И вот еще что, – сказал он серьезно. – Ты, дружище, конечно, гений, тут спора нет. Но как считаешь, ты один такой в мире?
Ильинский поразмыслил немного и ответил:
– Нет, не один.
– Вот! А откуда нам знать, что сейчас где-нибудь в Массачусетсе кто-то столь же головастый не работает над такой же идеей, а? Может, они уже завтра к испытаниям приступают, возможно такое, теоретически?
– Теоретически возможно.
– О чем я и говорю! И уж поверь, если у этих ребят в руках окажется аналог нашей УБВ, они колебаться не будут ни секунды. Они два мирных города ядерными бомбами сожгли, сотни тысяч ни в чем не повинных гражданских, между прочим, только для того, чтобы продемонстрировать свое превосходство. Это наши еще могут раздумывать и решать, а у этих ястребов все просто, им что сипаев к пушкам привязывать, что индейцев оспой травить, что Дрезден сровнять с землей, что японцев бомбить – все едино. Об этом подумай!
– Подумаю. Мат через пять ходов.
– Ах ты, леший!
На этот раз Гуревич продержался все семь, пока его белый король не сдался черному коню в углу поля, зажатый собственными пешками и беспомощно застывшим слоном. Они еще посидели немного, поболтали о разном, потом помолчали – каждый о чем-то своем.
На другом конце мира, за океаном, была глубокая ночь. По бесконечным, прямым, как стрела, широким шоссе среди кукурузных полей и пустынь, где ветер гоняет колючие шары перекати-поле, скользят огоньки фар – это тяжелые мощные грузовики пробираются сквозь темные мили. За рулем сидят крепкие парни с красными шеями и в бейсболках, слушают радио, думают о том, как заработать сынишке на колледж или выплатить закладную за дом; иногда их обгоняют мотоциклисты в кожаных куртках, банданах, с дикими бородами, на мощных «Харлеях» – они промчатся мимо, чтобы собраться у придорожного бара с красной неоновой вывеской, где их ждут друзья, бильярд, пиво BUD и музыкальный автомат с музыкой кантри и рок-н-роллом. Девушка с длинными золотистыми волосами, в которые вплетены бусины и колокольчик, поет песню, сидя на высоком стуле на маленькой дощатой сцене, и в музыке растворено пространство бескрайних просторов, печаль и радости простой и суровой жизни. Грузовики минуют спящие трейлерные городки – кое-как сколоченные ступени, собачьи будки, сеточные ограждения, потрепанные флаги Конфедерации; проедут через сонный уют одноэтажных поселков, где самые высокие здания – муниципалитет и больница, обогнут сияющие россыпи огней никогда не засыпающих мегаполисов и растворятся в ночи, где-то за фантастическими ландшафтами Большого каньона, похожего на инопланетный пейзаж. Наступит утро, откроются двери домов, мужчины поцелуют жен и детей, поедут и пойдут на работу, в мотелях отправятся на боковую усталые водители грузовиков, байкеры после вечеринки не бросят перебравших друзей и кое-как доволокут их до тесных квартир, закроются бары, откроются утренние кафе, где подают на завтрак кофе и блинчики с кленовым сиропом, и все будет как всегда, хорошо и спокойно, и было бы просто прекрасно, если бы не мрачная, холодная, угрюмая держава за океаном. Там люди круглый год ходят в меховых шапках, говорят на грубом рычащем наречии, там тюрем больше, чем жилых домов – да и те обнесены колючей проволокой, в каждом дворе – по установке с ядерными ракетами, там водка, тягучие тоскливые песни, сугробы, шашки, казаки, безграмотность, злоба, Политбюро, генералы в каракулевых папахах и желание уничтожить все светлое и свободное, что есть в мире.
Но нас тоже на мякине не проведешь. Мы тоже все про них знаем. Учительница в маленьком городке, где у каждого перекрестка вросли в землю вековые церкви и башни, где еще сохранились деревянные тротуары, где в краеведческом музее лежат под стеклом трогательные реликвии далеких эпох и боевые награды почивших героев Великой Отечественной; рабочий на машиностроительном заводе, проводящий смену за сменой в цеху, у конвейера, в жаре, грохоте, машинном масле; октябрята, рисующие стенгазету о пионерах-героях; врач сельской больницы и шофер-дальнобойщик, что в долгой дороге сквозь темные километры слушает радио, думает о покупке велосипеда сынишке и о том, как накопить на путевку в дом отдыха на Черном море – все в курсе, что там, за океаном, ощетинился боеголовками «Першинг» агрессивный империализм. Там круглый год ходят в ковбойских шляпах, жуют жвачку, бьют почем зря негров, там то и дело стреляют на улицах, убивая друг друга за доллар; там люди с ястребиными носами и выступающими подбородками что ни день строят козни против Страны Советов, там Ку-клукс-клан, Госдеп, безжалостные генералы в фуражках с высокой тульей, а молодые невежественные парни с бычьими шеями рвутся на службу в морскую пехоту, горя желанием убивать борцов за все светлое и свободное, что есть в мире.
В гипотетической грядущей войне не будет места отваге и доблести; не будет лихих кавалерийских атак, не поднимется в штыковую пехота, не уступая ни пяди земли оккупантам, двадцать восемь бойцов не встанут грудью на пути танковых клиньев, восемнадцать ребят не останутся на безымянной высоте, никто не пойдет на таран, не направит горящий бомбардировщик в колонну вражеской техники. Честь и мужество никогда более не одержат победы; ее принесут нарушение договоренностей, обман доверия, хитроумный ход, невероятно бессовестная ложь и полное, совершенное отсутствие сострадания к ближним и дальним. Победит тот, кто решится ударить первым, – и будет знать точно, что не получит в ответ сдачи.
Гуревич засобирался.
– Ну что, ты идешь? – спросил он у друга.
– Нет. Пожалуй, поработаю еще. У нас срок до конца второго квартала, помнишь?
* * *
Второй квартал прорыва в деле не принес.
Пообещать маршалу своевременный подход долгожданной танковой бригады оказалось куда проще, чем выполнить обещание; продолжая эту выразительную метафору, в которой слышались отголоски военного опыта человека, ныне отвечающего за обороноспособность страны, можно было сказать, что танки безнадежно увязли в глубоком болоте по пути к передовым позициям, тщетно взрывая гусеницами жидкую грязь и пережигая надсадно ревущие двигатели.
Чем ближе подходил назначенный срок, тем чаще со всех сторон задавались тревожные вопросы о статусе работ; никто не давил и уж тем более не грозил последствиями, но Савве было достаточно и общей нервозности, чтобы самому утерять тот глубокий, будто лесное озеро, невозмутимый покой, что необходим для решения беспрецедентной задачи.
Савва понимал, что поиски его давно вышли за рамки, которыми принято отделять науку от сомнительной ничейной зоны, за широким простором которой желтеют стены психиатрических клиник. Он все дальше погружался в область квантового мистицизма, ведя поиск универсального кода творения, который создает и разрушает мнимую реальность, состоящую из межатомной пустоты, – так чародей-неофит пытается методом проб и ошибок самостоятельно вывести формулу могущественного заклинания из гримуара великого мага.
– Мне требуется математически рассчитать абсолютную гармонию, найти звук, который способен запустить нужный поток колебаний на квантовом уровне, – объяснял он Гуревичу. – Я ищу Изначальное Слово.
– Старик, поосторожнее с определениями, – обеспокоился тот. – Ты-то человек беспартийный, а вот меня и всех прочих за подобные выражения не похвалят. Поповщина какая-то.
– Это вопрос выбора терминологии, – спокойно ответил Савва. – В некоторых философских системах такое определение совершенно точно отражает суть наших поисков.
– Только не свихнись, я очень прошу. Может, тебе прерваться на два-три дня? Перезагрузить голову, отдохнуть.
– Я не устал.
К середине июня стало совершенно понятно, что на заседании комиссии по итогам второго квартала докладывать будет нечего. Савве перестали задавать вопросы и интересоваться состоянием дел; у победы много отцов, поражение – всегда сирота, и вокруг него образовалась та характерная пустота, которая окружает каждого человека в преддверии неизбежного и сокрушительного провала. Только верный друг Женя оставался с ним рядом, готовый делить на двоих и пьедестал почета, и эшафот.
К счастью, до последнего не дошло. Совещание сначала перенесли на июль, а потом и вовсе отменили; из Москвы пришел циркуляр, в котором все причастные оповещались о том, что итоговое заседание состоится в конце сентября. Этому подарку судьбы в виде почти трех дополнительных месяцев можно было бы радоваться, если бы к чувству облегчения не примешивалось беспокойство и тревожное понимание, что в министерстве произошло что-то серьезное. В НИИ теперь постоянно дежурила группа из оперативных сотрудников контрразведки, дополнительный пост появился на лестничной клетке у коридора, где находилось рабочее помещение Гуревича и Ильинского, а обитателей всех других отделов на этаже переместили выше и ниже, безжалостно уплотнив и стеснив в других кабинетах. В довершение ко всему к ним обоим приставили по два оперативника и по водителю, сообщив максимально корректно, но директивно, что отныне перемещаться с работы домой и обратно они будут исключительно на специальных автомобилях с охраной. У домов на Приморском и Московском проспектах круглосуточно стояли микроавтобусы с задернутыми занавесками окнами, и мама Циля стала жаловаться на то, что за ней постоянно слоняется кто-то, как тень, куда бы она ни выходила, хоть в булочную, хоть на рынок, хоть к подружке в соседний подъезд. Из Новосибирска Гуревичу позвонил брат и натянутым голосом несколько раз уточнил, все ли в порядке: когда и вокруг него появились малозаметные и ненавязчиво ходящие следом люди, в чьей ведомственной принадлежности не приходилось сомневаться, старший Владимир решил, что младший Евгений «наконец доигрался». Леокадия Адольфовна ни на что не жаловалась, хотя и замечала с присущей ей зоркостью и незнакомцев, с напускным безразличием провожавших ее до работы, и пару новых поклонников ее драматического таланта, с каменными лицами присутствовавших на всех спектаклях: один в партере рядом со входом в зал, другой – на балконе по центру. Она отнеслась к этому с пониманием, как человек, прошедший суровую школу жизни и знающий, что высокие достижения и большая ответственность всегда соседствуют с необходимостью стеснять себя ради собственной безопасности. Для нее появление комитетской охраны было сигналом, что Савва взошел уже на ту высоту, которой она для него не могла и желать.
Мнительный же Гуревич, напротив, поначалу всерьез испугался, приняв охранников за надсмотрщиков, караулящих каждый шаг и вдобавок фактически взявших в заложники всех членов его многочисленного семейства.
– Это потому, что мы сроки сорвали, – тревожным шепотом делился он своими соображениями с другом, многозначительно упирая на дипломатичное «мы». – Теперь взяли под жесткий контроль. Если что, сразу арестуют всех и…
Где-то в наследственной памяти зашевелились ночные призраки автомобилей с погашенными фарами, звон кандалов, цепочек дверных и маячащий за спинами мрачных людей в штатском непременный дворник в белом фартуке с бляхой. Его страхи удачно развеял дядя Володя: навел по своим каналам справки и успокоил изрядно перепуганного молодого родственника тем, что повышенные меры безопасности связаны с каким-то происшествием по линии контрразведки, а не с подготовкой отправки в цугундер самого Гуревича и всего его злополучного семейства. Дядя Володя в это непростое, тревожное время вообще постоянно был рядом: шутил, подбадривал, интересовался, как настроение, а когда Женя совсем приуныл, сидя в вынужденном домашнем аресте и не имея возможности без оперативного прикрытия выйти ни в ресторан, ни на танцы, не говоря про то, чтобы завести там знакомство с легкомысленным продолжением, посоветовал не стесняться и обратиться с этим вопросом к своему руководству – и, о чудо! – сработало: сотрудники комитета ограничили свое присутствие в его жизни только сопровождением из дома в НИИ и обратно. Во всяком случае в иных обстоятельствах они оставались полностью незаметными. Дядя Володя умудрился по просьбе Саввы достать редчайшие материалы семинаров Ника Герберта и Сола Сирага о природе реальности, которые те проводили в Эсаленском институте. Гуревич просмотрел их по диагонали: это была уже совершенная околорелигиозная чертовщина, слишком мутная даже по меркам западных мракобесов. Стало ясно, что в своих изысканиях его друг достиг крайних пределов здравого смысла, но, если для достижения результатов требовалось пресечь их полностью, Гуревич бы не возражал.
Вот только результатов все не было.
* * *
В июле Ильинский уже сутками не возвращался домой, и если бы не мама, а еще необходимость временами менять одежду и приводить себя в порядок, то и вовсе бы жил на работе. Леокадия Адольфовна переносила все стоически, зная, что явление это в любом случае временное и что заботливая Галя неусыпно бдит и не даст ее сыну оголодать и вконец изнурить себя непосильной работой.
У Саввы тем временем установился своеобразный рабочий режим. Он просыпался на раскладушке в своем кабинете около половины двенадцатого, умывался и чистил зубы в туалете в конце ныне безлюдного коридора, заваривал крепкий, смолистый чай и в полдень начинал очередной штурм неприступной крепости Изначального Слова. В ход пошло все, и не было мысли настолько безумной и парадоксальной, которая могла быть отвергнута. Он загорался каждой новой идеей и, что ни день, с каким-то болезненным жаром делился ими с Гуревичем:
– Я уверен, что медиатором для УБВ должен являться фонон со свойствами за пределами статистики Бозе – Эйнштейна!
Или:
– Барионные акустические осцилляции! Реликтовое излучение! Ты знаешь, что 2 % белого шума на телевизионном экране – это эхо Большого взрыва, свет, который за тринадцать с лишним миллиардов лет превратился в микроволновое излучение? Нужно только восстановить исходный код начальной частоты, и дело сделано!
А то и совсем уж невразумительная абракадабра:
– Производная релятивистского пространства тропов для предлагаемой сферы иррациональных Гедеоновых множеств не вычисляется из-за Колмогоровской сложности. Уверен, что верный инструментарий находится в области некоммутативной алгебры.
Гуревич только кивал, озабоченно поглядывал на друга и пытался найти себе занятие.
Савва работал без перерывов часов до шести, пока не появлялась Галя с бидончиками, баночками и свертками. Они обедали, сидя втроем за огромным рабочим столом посреди кабинета: молча, если Савва молчал, или пытаясь поддерживать разговор со множеством неизвестных, если он все-таки заговаривал.
Часам к девяти вечера все расходились. Внизу запирались на ночь тяжелые двойные двери. Институт погружался в глухую непроницаемую тишину, какая наполняет обыкновенно пыльные коридоры и кабинеты, полные старых бумаг и массивных шкафов. Линолеум мягко скрадывал звук шагов. Лифты с открытыми дверями стояли на первом этаже, как механические швейцары у входа. На гулких лестницах в пустоте горел яркий свет. В эти часы Савва обыкновенно отправлялся гулять: спускался вниз, выходил в пронизанные тонким светом заходящего солнца нежные белые сумерки, переходил короткий изогнутый мостик, скрытый низко склоненными ветвями, и шел на раскинувшееся по соседству старинное городское кладбище.
Надтреснутый голос одинокого колокола плыл над тяжелыми летними кронами высоких деревьев. Из дверей церкви с выцветшим голубым куполом выходили, разворачиваясь и чинно крестясь, редкие прихожанки. Некоторые шли по широкой аллее к калитке в железной кладбищенской ограде, кто-то отправлялся вглубь, к часовне – постоять, прислонившись к холодной известке стены, засунуть в щели между камнями записочки с нехитрыми житейскими просьбами. Савва глубоко вдыхал посвежевший после дневной жары воздух и сворачивал на одну из узеньких боковых тропинок.
Тут было похоронено само время. На мертвых лицах мраморных ангелов лежала пыль, изрезанная дождевыми потеками, будто дорожками слез, и дрожала серая вуаль паутины. Под согбенными вековыми стволами зияли провалившиеся могилы с ушедшими в землю каменными розетками и покосившимися крестами. Полустертые буквы имен и цифры дат начала и окончания жизненного пути были подобны слабеющей памяти, из которой постепенно исчезают события и люди. Тихие склепы возвышались среди диких кустов заброшенными дворянскими особняками, куда к месту вечного упокоения навсегда переехали из пышных квартир с анфиладами комнат и загородных резиденций потомки гордых фамилий. Порой меж деревьев висел дым – кладбищенские сторожа жгли в кострах сор и опавшие сухие ветви, – окутывая могилы и памятники покровом мистической тайны. Савва шел по дорожкам, напитываясь тишиной вечности, пока не выходил к перекрестку, на котором стояла скамейка, а напротив – монументальный каменный склеп с провалившимся куполом крыши. У входа на страже застыли два коленопреклоненных ангела с воздетыми вверх изуродованными руками с отбитыми пальцами; они не уберегли последнего пристанища своих неведомых протеже: двустворчатые двери давно были выломаны, ступени, ведущие в подземную глубину, замшели и искрошились, а вместо пола неподвижно блестела черная поверхность воды. Пахло болотом, тлением, холодом. Савва присаживался на скамейку и некоторое время сидел неподвижно, рассматривая стены склепа: отлетевшие фрагменты мозаики, узкие заостренные окошки, декоративные ионические колонны фронтона, покрытые зеленоватой патиной времени и пятнами серой плесени, в которых угадывались странные знаки и лица. Савва проводил так, погруженный в безмолвие, полчаса, иногда час, пока внутренние механизмы рассудка не входили в гармонию с покоем этого места, освобождаясь от напряжения и суеты.
Потом он вставал и шел обратно; где-то за деревьями деликатно, но неотступно маячили стражи государственной безопасности – тоже ангелы своего рода, невидимо берегущие его на безмолвных дорожках царства смерти и вечности.
Институт встречал ночной тишиной. Можно было снова браться за дело, работать почти до утра, пока за окном не проснется ранний рассвет, чтобы на следующий день все повторилось сначала.
Савва с Гуревичем сидели за длинным широким рабочим столом, заваленным высокими пачками перфорированной бумаги с расчетами, черновиками, рулонами миллиметровки, перфокартами и промасленной оберткой из-под Галиной снеди, и играли в шахматы. Партия не клеилась: фигуры словно утратили интерес к состязанию, прониклись друг к другу неожиданным миролюбием и бесцельно толклись на доске, сцепившись в итоге в неразрешимый цугцванг, явно стремясь свести поединок к ничьей. Настроение у обоих друзей было подавленным: вроде бы и защита прошла без сучка и задоринки, и оценка работы оказалась самой высокой, но то ли погода стала тому причиной, то ли усталость, то ли неожиданное осознание, к чему и насколько близко они подошли в своих изысканиях, но в голову лезли невеселые мысли, и радоваться не хотелось.
Они долго играли молча. Потом Савва задумчиво произнес:
– Думаешь, наши это действительно сделают?..
– Что?
– Ударят первыми.
Гуревич покачал головой.
– Нет, не думаю. Но… Не знаю, старик. Не знаю.
– Даже при ограниченном поражении последствия для планеты могут быть катастрофическими, – заметил Савва.
Гуревич шумно вздохнул.
– Не хотел тебе говорить, но если уж зашла речь… Мне тут по секрету шепнули, что специализированному НИИ уже дали задание просчитать экологические последствия ядерного удара по Северной Америке и Западной Европе. Я лично думаю, что до этого не дойдет, просто для полноты картины анализируют… Хотя кто знает. Будем надеяться на здравый смысл.
– Я тоже только на него и надеюсь. Смогли же остановиться во время Карибского кризиса.
– Сейчас ситуация другая. Знаешь, если сравнивать, то в шестидесятые напротив друг друга стояли взвинченные, разгоряченные мальчишки с ножами в руках, вдруг осознавшие, что действительно могут пролить кровь и что дело, скорее всего, закончится двумя трупами. А сегодня это двое взрослых мужчин с крупнокалиберными пистолетами, раздраженных и, что самое главное, изрядно друг от друга уставших. Если что-то и сдерживает их от того, чтобы начать стрельбу, то только перспектива отхватить пулю в ответ, пусть и от фактически убитого оппонента. А представь, что один из них получает возможность спокойно выстрелить в лоб другому, так, чтобы точно и наверняка?
Они помолчали. В окно настойчиво бились тяжелые капли дождя. Монотонно гудели лампы под потолком.
– У меня сегодня министр спрашивал, уверен ли я в том, что смогу одолеть последний блок расчетов, – сказал Савва. – Я ответил, что да. Как думаешь, может, передумать, пока не поздно?
Гуревич удивленно воззрился на друга.
– Да ты что, старичок?! Почему?
– Чтобы не провоцировать одного из усталых мужчин с пистолетом.
– Да брось ты! – Гуревич замахал руками. – Это же я так, ради яркого образа! Ушам не верю! Неужели ты вот так можешь все бросить, когда мы в шаге от успеха? Сдаться и уступить?
Савва молчал; это молчание Гуревичу было хорошо знакомо, и оно беспокоило куда больше, чем гипотетические ядерные бомбардировки, потому что про атомную войну, как говорится, бабушка надвое сказала, а отказ от проекта грозил крахом для совершенно понятных, близких и очень реальных для него лично вещей.
– Лично я уверен, что дело ограничится простой демонстрацией превосходства, – убеждал он. – Испытают УБВ в деле, оглушат пару каких-нибудь крейсеров, может, береговую локационную линию вырубят, а потом, как водится, используют преимущество в политических целях: америкосы откуда-нибудь уйдут, где-то уберут ракеты, мы установим социализм в каких-то отдельно взятых малоизвестных странах. Ну, ФРГ присоединим к ГДР как максимум. И все. Это вопрос первенства и паритетов, пойми.
Савва продолжал отмалчиваться. Вместе с пасмурным днем меркли блестящие жизненные перспективы. Гуревич лихорадочно перебирал в уме аргументы.
– И вот еще что, – сказал он серьезно. – Ты, дружище, конечно, гений, тут спора нет. Но как считаешь, ты один такой в мире?
Ильинский поразмыслил немного и ответил:
– Нет, не один.
– Вот! А откуда нам знать, что сейчас где-нибудь в Массачусетсе кто-то столь же головастый не работает над такой же идеей, а? Может, они уже завтра к испытаниям приступают, возможно такое, теоретически?
– Теоретически возможно.
– О чем я и говорю! И уж поверь, если у этих ребят в руках окажется аналог нашей УБВ, они колебаться не будут ни секунды. Они два мирных города ядерными бомбами сожгли, сотни тысяч ни в чем не повинных гражданских, между прочим, только для того, чтобы продемонстрировать свое превосходство. Это наши еще могут раздумывать и решать, а у этих ястребов все просто, им что сипаев к пушкам привязывать, что индейцев оспой травить, что Дрезден сровнять с землей, что японцев бомбить – все едино. Об этом подумай!
– Подумаю. Мат через пять ходов.
– Ах ты, леший!
На этот раз Гуревич продержался все семь, пока его белый король не сдался черному коню в углу поля, зажатый собственными пешками и беспомощно застывшим слоном. Они еще посидели немного, поболтали о разном, потом помолчали – каждый о чем-то своем.
На другом конце мира, за океаном, была глубокая ночь. По бесконечным, прямым, как стрела, широким шоссе среди кукурузных полей и пустынь, где ветер гоняет колючие шары перекати-поле, скользят огоньки фар – это тяжелые мощные грузовики пробираются сквозь темные мили. За рулем сидят крепкие парни с красными шеями и в бейсболках, слушают радио, думают о том, как заработать сынишке на колледж или выплатить закладную за дом; иногда их обгоняют мотоциклисты в кожаных куртках, банданах, с дикими бородами, на мощных «Харлеях» – они промчатся мимо, чтобы собраться у придорожного бара с красной неоновой вывеской, где их ждут друзья, бильярд, пиво BUD и музыкальный автомат с музыкой кантри и рок-н-роллом. Девушка с длинными золотистыми волосами, в которые вплетены бусины и колокольчик, поет песню, сидя на высоком стуле на маленькой дощатой сцене, и в музыке растворено пространство бескрайних просторов, печаль и радости простой и суровой жизни. Грузовики минуют спящие трейлерные городки – кое-как сколоченные ступени, собачьи будки, сеточные ограждения, потрепанные флаги Конфедерации; проедут через сонный уют одноэтажных поселков, где самые высокие здания – муниципалитет и больница, обогнут сияющие россыпи огней никогда не засыпающих мегаполисов и растворятся в ночи, где-то за фантастическими ландшафтами Большого каньона, похожего на инопланетный пейзаж. Наступит утро, откроются двери домов, мужчины поцелуют жен и детей, поедут и пойдут на работу, в мотелях отправятся на боковую усталые водители грузовиков, байкеры после вечеринки не бросят перебравших друзей и кое-как доволокут их до тесных квартир, закроются бары, откроются утренние кафе, где подают на завтрак кофе и блинчики с кленовым сиропом, и все будет как всегда, хорошо и спокойно, и было бы просто прекрасно, если бы не мрачная, холодная, угрюмая держава за океаном. Там люди круглый год ходят в меховых шапках, говорят на грубом рычащем наречии, там тюрем больше, чем жилых домов – да и те обнесены колючей проволокой, в каждом дворе – по установке с ядерными ракетами, там водка, тягучие тоскливые песни, сугробы, шашки, казаки, безграмотность, злоба, Политбюро, генералы в каракулевых папахах и желание уничтожить все светлое и свободное, что есть в мире.
Но нас тоже на мякине не проведешь. Мы тоже все про них знаем. Учительница в маленьком городке, где у каждого перекрестка вросли в землю вековые церкви и башни, где еще сохранились деревянные тротуары, где в краеведческом музее лежат под стеклом трогательные реликвии далеких эпох и боевые награды почивших героев Великой Отечественной; рабочий на машиностроительном заводе, проводящий смену за сменой в цеху, у конвейера, в жаре, грохоте, машинном масле; октябрята, рисующие стенгазету о пионерах-героях; врач сельской больницы и шофер-дальнобойщик, что в долгой дороге сквозь темные километры слушает радио, думает о покупке велосипеда сынишке и о том, как накопить на путевку в дом отдыха на Черном море – все в курсе, что там, за океаном, ощетинился боеголовками «Першинг» агрессивный империализм. Там круглый год ходят в ковбойских шляпах, жуют жвачку, бьют почем зря негров, там то и дело стреляют на улицах, убивая друг друга за доллар; там люди с ястребиными носами и выступающими подбородками что ни день строят козни против Страны Советов, там Ку-клукс-клан, Госдеп, безжалостные генералы в фуражках с высокой тульей, а молодые невежественные парни с бычьими шеями рвутся на службу в морскую пехоту, горя желанием убивать борцов за все светлое и свободное, что есть в мире.
В гипотетической грядущей войне не будет места отваге и доблести; не будет лихих кавалерийских атак, не поднимется в штыковую пехота, не уступая ни пяди земли оккупантам, двадцать восемь бойцов не встанут грудью на пути танковых клиньев, восемнадцать ребят не останутся на безымянной высоте, никто не пойдет на таран, не направит горящий бомбардировщик в колонну вражеской техники. Честь и мужество никогда более не одержат победы; ее принесут нарушение договоренностей, обман доверия, хитроумный ход, невероятно бессовестная ложь и полное, совершенное отсутствие сострадания к ближним и дальним. Победит тот, кто решится ударить первым, – и будет знать точно, что не получит в ответ сдачи.
Гуревич засобирался.
– Ну что, ты идешь? – спросил он у друга.
– Нет. Пожалуй, поработаю еще. У нас срок до конца второго квартала, помнишь?
* * *
Второй квартал прорыва в деле не принес.
Пообещать маршалу своевременный подход долгожданной танковой бригады оказалось куда проще, чем выполнить обещание; продолжая эту выразительную метафору, в которой слышались отголоски военного опыта человека, ныне отвечающего за обороноспособность страны, можно было сказать, что танки безнадежно увязли в глубоком болоте по пути к передовым позициям, тщетно взрывая гусеницами жидкую грязь и пережигая надсадно ревущие двигатели.
Чем ближе подходил назначенный срок, тем чаще со всех сторон задавались тревожные вопросы о статусе работ; никто не давил и уж тем более не грозил последствиями, но Савве было достаточно и общей нервозности, чтобы самому утерять тот глубокий, будто лесное озеро, невозмутимый покой, что необходим для решения беспрецедентной задачи.
Савва понимал, что поиски его давно вышли за рамки, которыми принято отделять науку от сомнительной ничейной зоны, за широким простором которой желтеют стены психиатрических клиник. Он все дальше погружался в область квантового мистицизма, ведя поиск универсального кода творения, который создает и разрушает мнимую реальность, состоящую из межатомной пустоты, – так чародей-неофит пытается методом проб и ошибок самостоятельно вывести формулу могущественного заклинания из гримуара великого мага.
– Мне требуется математически рассчитать абсолютную гармонию, найти звук, который способен запустить нужный поток колебаний на квантовом уровне, – объяснял он Гуревичу. – Я ищу Изначальное Слово.
– Старик, поосторожнее с определениями, – обеспокоился тот. – Ты-то человек беспартийный, а вот меня и всех прочих за подобные выражения не похвалят. Поповщина какая-то.
– Это вопрос выбора терминологии, – спокойно ответил Савва. – В некоторых философских системах такое определение совершенно точно отражает суть наших поисков.
– Только не свихнись, я очень прошу. Может, тебе прерваться на два-три дня? Перезагрузить голову, отдохнуть.
– Я не устал.
К середине июня стало совершенно понятно, что на заседании комиссии по итогам второго квартала докладывать будет нечего. Савве перестали задавать вопросы и интересоваться состоянием дел; у победы много отцов, поражение – всегда сирота, и вокруг него образовалась та характерная пустота, которая окружает каждого человека в преддверии неизбежного и сокрушительного провала. Только верный друг Женя оставался с ним рядом, готовый делить на двоих и пьедестал почета, и эшафот.
К счастью, до последнего не дошло. Совещание сначала перенесли на июль, а потом и вовсе отменили; из Москвы пришел циркуляр, в котором все причастные оповещались о том, что итоговое заседание состоится в конце сентября. Этому подарку судьбы в виде почти трех дополнительных месяцев можно было бы радоваться, если бы к чувству облегчения не примешивалось беспокойство и тревожное понимание, что в министерстве произошло что-то серьезное. В НИИ теперь постоянно дежурила группа из оперативных сотрудников контрразведки, дополнительный пост появился на лестничной клетке у коридора, где находилось рабочее помещение Гуревича и Ильинского, а обитателей всех других отделов на этаже переместили выше и ниже, безжалостно уплотнив и стеснив в других кабинетах. В довершение ко всему к ним обоим приставили по два оперативника и по водителю, сообщив максимально корректно, но директивно, что отныне перемещаться с работы домой и обратно они будут исключительно на специальных автомобилях с охраной. У домов на Приморском и Московском проспектах круглосуточно стояли микроавтобусы с задернутыми занавесками окнами, и мама Циля стала жаловаться на то, что за ней постоянно слоняется кто-то, как тень, куда бы она ни выходила, хоть в булочную, хоть на рынок, хоть к подружке в соседний подъезд. Из Новосибирска Гуревичу позвонил брат и натянутым голосом несколько раз уточнил, все ли в порядке: когда и вокруг него появились малозаметные и ненавязчиво ходящие следом люди, в чьей ведомственной принадлежности не приходилось сомневаться, старший Владимир решил, что младший Евгений «наконец доигрался». Леокадия Адольфовна ни на что не жаловалась, хотя и замечала с присущей ей зоркостью и незнакомцев, с напускным безразличием провожавших ее до работы, и пару новых поклонников ее драматического таланта, с каменными лицами присутствовавших на всех спектаклях: один в партере рядом со входом в зал, другой – на балконе по центру. Она отнеслась к этому с пониманием, как человек, прошедший суровую школу жизни и знающий, что высокие достижения и большая ответственность всегда соседствуют с необходимостью стеснять себя ради собственной безопасности. Для нее появление комитетской охраны было сигналом, что Савва взошел уже на ту высоту, которой она для него не могла и желать.
Мнительный же Гуревич, напротив, поначалу всерьез испугался, приняв охранников за надсмотрщиков, караулящих каждый шаг и вдобавок фактически взявших в заложники всех членов его многочисленного семейства.
– Это потому, что мы сроки сорвали, – тревожным шепотом делился он своими соображениями с другом, многозначительно упирая на дипломатичное «мы». – Теперь взяли под жесткий контроль. Если что, сразу арестуют всех и…
Где-то в наследственной памяти зашевелились ночные призраки автомобилей с погашенными фарами, звон кандалов, цепочек дверных и маячащий за спинами мрачных людей в штатском непременный дворник в белом фартуке с бляхой. Его страхи удачно развеял дядя Володя: навел по своим каналам справки и успокоил изрядно перепуганного молодого родственника тем, что повышенные меры безопасности связаны с каким-то происшествием по линии контрразведки, а не с подготовкой отправки в цугундер самого Гуревича и всего его злополучного семейства. Дядя Володя в это непростое, тревожное время вообще постоянно был рядом: шутил, подбадривал, интересовался, как настроение, а когда Женя совсем приуныл, сидя в вынужденном домашнем аресте и не имея возможности без оперативного прикрытия выйти ни в ресторан, ни на танцы, не говоря про то, чтобы завести там знакомство с легкомысленным продолжением, посоветовал не стесняться и обратиться с этим вопросом к своему руководству – и, о чудо! – сработало: сотрудники комитета ограничили свое присутствие в его жизни только сопровождением из дома в НИИ и обратно. Во всяком случае в иных обстоятельствах они оставались полностью незаметными. Дядя Володя умудрился по просьбе Саввы достать редчайшие материалы семинаров Ника Герберта и Сола Сирага о природе реальности, которые те проводили в Эсаленском институте. Гуревич просмотрел их по диагонали: это была уже совершенная околорелигиозная чертовщина, слишком мутная даже по меркам западных мракобесов. Стало ясно, что в своих изысканиях его друг достиг крайних пределов здравого смысла, но, если для достижения результатов требовалось пресечь их полностью, Гуревич бы не возражал.
Вот только результатов все не было.
* * *
В июле Ильинский уже сутками не возвращался домой, и если бы не мама, а еще необходимость временами менять одежду и приводить себя в порядок, то и вовсе бы жил на работе. Леокадия Адольфовна переносила все стоически, зная, что явление это в любом случае временное и что заботливая Галя неусыпно бдит и не даст ее сыну оголодать и вконец изнурить себя непосильной работой.
У Саввы тем временем установился своеобразный рабочий режим. Он просыпался на раскладушке в своем кабинете около половины двенадцатого, умывался и чистил зубы в туалете в конце ныне безлюдного коридора, заваривал крепкий, смолистый чай и в полдень начинал очередной штурм неприступной крепости Изначального Слова. В ход пошло все, и не было мысли настолько безумной и парадоксальной, которая могла быть отвергнута. Он загорался каждой новой идеей и, что ни день, с каким-то болезненным жаром делился ими с Гуревичем:
– Я уверен, что медиатором для УБВ должен являться фонон со свойствами за пределами статистики Бозе – Эйнштейна!
Или:
– Барионные акустические осцилляции! Реликтовое излучение! Ты знаешь, что 2 % белого шума на телевизионном экране – это эхо Большого взрыва, свет, который за тринадцать с лишним миллиардов лет превратился в микроволновое излучение? Нужно только восстановить исходный код начальной частоты, и дело сделано!
А то и совсем уж невразумительная абракадабра:
– Производная релятивистского пространства тропов для предлагаемой сферы иррациональных Гедеоновых множеств не вычисляется из-за Колмогоровской сложности. Уверен, что верный инструментарий находится в области некоммутативной алгебры.
Гуревич только кивал, озабоченно поглядывал на друга и пытался найти себе занятие.
Савва работал без перерывов часов до шести, пока не появлялась Галя с бидончиками, баночками и свертками. Они обедали, сидя втроем за огромным рабочим столом посреди кабинета: молча, если Савва молчал, или пытаясь поддерживать разговор со множеством неизвестных, если он все-таки заговаривал.
Часам к девяти вечера все расходились. Внизу запирались на ночь тяжелые двойные двери. Институт погружался в глухую непроницаемую тишину, какая наполняет обыкновенно пыльные коридоры и кабинеты, полные старых бумаг и массивных шкафов. Линолеум мягко скрадывал звук шагов. Лифты с открытыми дверями стояли на первом этаже, как механические швейцары у входа. На гулких лестницах в пустоте горел яркий свет. В эти часы Савва обыкновенно отправлялся гулять: спускался вниз, выходил в пронизанные тонким светом заходящего солнца нежные белые сумерки, переходил короткий изогнутый мостик, скрытый низко склоненными ветвями, и шел на раскинувшееся по соседству старинное городское кладбище.
Надтреснутый голос одинокого колокола плыл над тяжелыми летними кронами высоких деревьев. Из дверей церкви с выцветшим голубым куполом выходили, разворачиваясь и чинно крестясь, редкие прихожанки. Некоторые шли по широкой аллее к калитке в железной кладбищенской ограде, кто-то отправлялся вглубь, к часовне – постоять, прислонившись к холодной известке стены, засунуть в щели между камнями записочки с нехитрыми житейскими просьбами. Савва глубоко вдыхал посвежевший после дневной жары воздух и сворачивал на одну из узеньких боковых тропинок.
Тут было похоронено само время. На мертвых лицах мраморных ангелов лежала пыль, изрезанная дождевыми потеками, будто дорожками слез, и дрожала серая вуаль паутины. Под согбенными вековыми стволами зияли провалившиеся могилы с ушедшими в землю каменными розетками и покосившимися крестами. Полустертые буквы имен и цифры дат начала и окончания жизненного пути были подобны слабеющей памяти, из которой постепенно исчезают события и люди. Тихие склепы возвышались среди диких кустов заброшенными дворянскими особняками, куда к месту вечного упокоения навсегда переехали из пышных квартир с анфиладами комнат и загородных резиденций потомки гордых фамилий. Порой меж деревьев висел дым – кладбищенские сторожа жгли в кострах сор и опавшие сухие ветви, – окутывая могилы и памятники покровом мистической тайны. Савва шел по дорожкам, напитываясь тишиной вечности, пока не выходил к перекрестку, на котором стояла скамейка, а напротив – монументальный каменный склеп с провалившимся куполом крыши. У входа на страже застыли два коленопреклоненных ангела с воздетыми вверх изуродованными руками с отбитыми пальцами; они не уберегли последнего пристанища своих неведомых протеже: двустворчатые двери давно были выломаны, ступени, ведущие в подземную глубину, замшели и искрошились, а вместо пола неподвижно блестела черная поверхность воды. Пахло болотом, тлением, холодом. Савва присаживался на скамейку и некоторое время сидел неподвижно, рассматривая стены склепа: отлетевшие фрагменты мозаики, узкие заостренные окошки, декоративные ионические колонны фронтона, покрытые зеленоватой патиной времени и пятнами серой плесени, в которых угадывались странные знаки и лица. Савва проводил так, погруженный в безмолвие, полчаса, иногда час, пока внутренние механизмы рассудка не входили в гармонию с покоем этого места, освобождаясь от напряжения и суеты.
Потом он вставал и шел обратно; где-то за деревьями деликатно, но неотступно маячили стражи государственной безопасности – тоже ангелы своего рода, невидимо берегущие его на безмолвных дорожках царства смерти и вечности.
Институт встречал ночной тишиной. Можно было снова браться за дело, работать почти до утра, пока за окном не проснется ранний рассвет, чтобы на следующий день все повторилось сначала.