* * *
Кроме этих вечерних вылазок, Савва нашел себе еще одно развлечение, способ дать отдых напряженному разуму. Когда часам к трем-четырем утра мозг категорически отказывался работать, он устраивался в низком кресле у тумбочки с телефоном и вращал диск, набирая семь цифр номера «ленинградского эфира».
Была такая удивительная аномалия в работе старых городских АТС: набрав определенный номер, человек оказывался подключен словно бы к общей конференц-связи с десятками других абонентов, также вышедшими в «эфир» – сейчас нечто подобное назвали бы анонимным голосовым чатом. Никто не знает, кем и когда был открыт этот феномен – как водится, грешили и на криминальные элементы, обсуждавшие таким образом свои преступные планы, и на милицию с КГБ, специально изобретшими столь изощренный способ улавливать в сети сомнительных и неблагонадежных, напрасно рассчитывавших на анонимность, – но так или иначе к середине восьмидесятых пользователи эфира исчислялись тысячами, и там могло собираться разом до нескольких десятков, а то и сотен людей, и телефонное пространство наполнялось многоголосыми выкриками, основным содержанием которых было собственное имя, возраст и номер домашнего телефона.
Но в предутренние часы здесь было пусто и тихо, как в концертном зале посреди ночи. Эфир был развлечением, а в те времена люди лишали себя ночного отдыха ради работы и дела, а не для забав или болтовни с незнакомцами. Савва выходил в эфир, окликал, есть ли кто на связи, иногда разговаривал с кем-нибудь, хотя беседы большей частью не увлекали. То вдруг собеседником окажется какой-то хиппи, сутками сидящий сторожем в деревообрабатывающей мастерской и разговаривающий на таком сленге, что невозможно уловить и тени смысла; то какая-то взвинченная, всхлипывающая женщина целый час рассказывала о своей несчастной любви, о том, каким подонком оказался ее женатый любовник, и в конце концов сообщила Савве, что и он тоже козел. Но Ильинский и не искал диалогов; ему требовалось отражение, кто-нибудь, чтобы вслух проговорить занимавшие мысли, но его монологи из области высшей математики и квантовой физики были едва ли понятнее, чем молодежный жаргон неформалов или причуды женской логики.
Ранним утром 13 июля Савва, как обычно, устроился в кресле и набрал номер эфира. На часах было 3.12.
– Привет, – произнес он в чуть шипящую помехами пустоту. – Здесь кто-нибудь есть?
– Привет, – звонкий девичий голос прозвучал неожиданно четко и близко. – Есть. Я.
Он почему-то вздрогнул.
– Как тебя зовут? – спросила девушка.
– Савва, – ответил он, чуть подумав. – А тебя?
– Не скажу. Чем занимаешься?
– Пытаюсь обойти Колмогоровскую сложность.
Девушка рассмеялась.
– Ого, математик!
– Да, – согласился Савва. – А ты?
– Я… – она на секунду замялась, – можно сказать, социолог. Изучаю человеческие общества с точки зрения описания общих законов и составления долгосрочных прогнозов развития.
Савве стало интересно.
– Вот как? А какие методики используешь?
– Математическое моделирование.
– Стохастические модели?
– Детерминированные в основном.
Они разговорились, и это было похоже на чудо. Всякая магистральная наука многообразна; литературовед, специализирующийся на немецком романтизме, вряд ли найдет сочувствие своим изысканиям у эксперта по старославянскому языку, хотя они оба являются филологами; ботаник, классифицирующий мхи, чужд интересам зоолога, изучающего нервную систему высших приматов, хотя оба принадлежат к ученым-биологам. Но неизвестная девушка, отрекомендовавшаяся социологом, удивительным образом не только понимала то, что принялся ей рассказывать Савва, не только могла поддержать разговор на такие темы, в которых ни инженер Женя Гуревич, ни отличница Галя давно не были ему равными собеседниками, но и непостижимым образом разделяла его понимание сути проблем, оценила особый научный стиль и подход, а потом и сама выдала такой сольный номер на тему уравнения статистических преобразований, что их беседа стала похожа на невероятный дуэт вокалистов, наконец-то нашедших себе пару под стать.
Когда минут через сорок его собеседница заторопилась вдруг и стала прощаться, Савва был уже совершенно очарован – настолько, что даже неловко спросил у незнакомки номер ее телефона.
– Хорошо, – сказала она. – Записывай.
– Я запомню.
– Двести двенадцать…
И старательно, как прилежная школьница, продиктовала номер «эфира».
– Очень смешно, – буркнул Савва.
– До встречи завтра! – засмеялась девушка и исчезла.
Стало тихо, только вновь зашуршали чуть слышно помехи. Савва посидел еще немного в задумчивости, слушая пустоту, пока в динамике не защелкало что-то, и громкий голос с сильным горным акцентом закричал:
– Алло! Жэнщины есть?! Жэнщины есть?! Алло!
Савва повесил трубку.
На следующую ночь он уже часов с двух начал беспокоиться, потерял концентрацию мысли, и в итоге вышел в «эфир» в половине третьего, некоторое время терпеливо слушая вялый бесконечный диалог двух разнополых учащихся:
– Тя как звать-то?
– Лена.
– Понятно.
– А тебя?
– Коля. Работаешь, учишься?
– Учусь.
– Понятно.
– А ты?
– Я тоже.
– Понятно.
Эта мука прекратилась незадолго до трех. Савва вслушивался в шелестящую тишину, время от времени, как радист на посту среди одиночества ночи, подавая сигналы в эфир:
– Алло? Здесь кто-нибудь есть? Алло?
Она появилась, когда большая минутная стрелка на круглых настенных часах, сухо щелкнув, упала вниз.
– Привет! Я здесь. Рада тебя слышать.
Уж как был рад Савва, и передать нельзя.
С того дня они разговаривали почти ежедневно. Иногда, очень редко, его таинственная подруга почему-то не выходила на связь: Савва ждал, мучился и не находил себе места, думая, что она пропадет навсегда. Но потом незнакомка снова отзывалась на его позывные в тишине раннего утра, и они разговаривали, и в эти часы и минуты он был счастлив почти абсолютно, как может быть счастлив тот человек, что нашел вдруг совершенный гармонический отклик тонким струнам своей души. В математике она разбиралась превосходно, ей были близки волновавшие его гипотезы и идеи, а когда тема чисел и символов исчерпывала себя в разговоре, они болтали о разном, но как будто всегда об одном. Правда, девушка сохраняла инкогнито и раскрывать его не собиралась: она так и не назвала ни своего имени, ни номера телефона, а на другие вопросы отвечала уклончиво или отшучивалась.
– Ты из Ленинграда?
– Я издалека. Можно сказать, что я тут временно.
– В гостях?
– По работе.
– Сколько тебе лет?
– Сорока еще нет. – И смеялась серебряным звонким смехом.
Впрочем, Савву устраивала эта таинственность: в ней было очарование совершенства, а идеал не нуждается в адресе и паспортных данных.
Теперь он все время пребывал в каком-то приподнятом, радостном настроении, и это положительно сказывалось на работе. Нет, «Изначальное Слово» по-прежнему оставалось невычислимым, но Савва снова обрел почти вовсе утраченную уверенность в том, что решение непременно найдется. Перемены в состоянии друга не остались не замеченными Гуревичем, и наметанным глазом он определил причину сразу и точно:
– Ну, колись, старичок, кто она?
Савва зарделся, поупрямился некоторое время и рассказал. Гуревич выслушал, подивился, но виду не подал, а категорично решил:
– Дружище, ты должен пригласить ее на свидание!
– Зачем? – спросил Савва.
– Как зачем?! Я просто слов не нахожу… Встретитесь, сходите куда-нибудь, потом еще раз, отношения завяжутся – ну как тебе еще объяснить?! Надо же вылезать уже из этого вашего эфира!
– Мне кажется, если бы она этого хотела, то как-то дала знать. А пока даже имени не сказала.
– Цену набивает! – уверенно констатировал опытнейший Гуревич. – Специально окутывает себя покровом тайны, играет с тобой. Прояви настойчивость!
– Нет… не хочу. Понимаешь, я боюсь что-то нарушить… Наверное, всему свое время.
Женя махнул рукой, но настаивать не стал: Савва натуральным образом светился в последнее время, перестал походить на помешанного, обрел былую спокойную силу, что вполне устраивало друга, ибо время шло, и отрывной календарь на стене неумолимо худел, приближая решающую дату окончания третьего квартала.
Однажды Савва вышел погулять попозже, чуть за полночь. Постоял внизу, у дверей, вдохнул полной грудью такой чудесный, такой живой воздух, густо пропитанный запахами зрелой листвы и речной воды, какой бывает только счастливой летней ночью, и подошел к дежурившей у НИИ автомашине.
– Здравствуйте! Я хочу немного пройтись, вы не могли бы подбросить меня до Стрелки?
– Конечно, Савва Гаврилович! Садитесь.
Они не спеша проехали через остров, по пустынным проспектам и линиям, мимо старых домов и новых трамваев, торопившихся к ночлегу в депо, мимо церквей без крестов и военных буксиров у пристани, пока впереди не раскинулась широкая панорама сверкающей отраженными золотыми огнями ночной Невы, над которой Ростральные колонны прорезали дрожащее золото и голубоватые сумерки точеным изяществом силуэтов.
Савва поблагодарил своих хранителей и вышел из машины. Сезон белых ночей миновал, но смеркалось все еще очень поздно, и солнце не торопилось возвращаться за горизонт, наслаждаясь коротким северным летом; только после полуночи на краткий час прозрачная синяя темнота сгущалась над городом, а потом снова таяла, уступая место предшествовавшей рассвету нежно-розовой белизне. Дворцы и раскидистые деревья скверов, мосты и грифоны, львы и ангелы дремали в молочных сумерках. На набережных было людно и празднично, шумные компании проходили по узким каменным тротуарам, тихие пары, склонившись друг к другу, неподвижно стояли на ступенях у самой воды, где-то звенела гитара, а речные трамвайчики проплывали величественно и важно, думая о себе как о белых пароходах. И так хорошо, так красиво, так торжественно было вокруг, что Савва зашел в телефонную будку, снял трубку, опустил в прорезь монетку и позвонил. Было около часа ночи, и он был уверен, что его незнакомки сейчас нет в «эфире», но ощущение радости и гармонии настолько переполняло его, что он не мог хотя бы не попытаться поделиться этим удивительным чувством.
На его привычные позывные никто не ответил. Эфир был пустым, как забытая комната.
– Я сейчас на стрелке Васильевского, – сказал Савва.
Он задумался, подбирая слова, но их не находилось, и поэтому продолжил просто:
– Тут очень красиво.
Кроме этих вечерних вылазок, Савва нашел себе еще одно развлечение, способ дать отдых напряженному разуму. Когда часам к трем-четырем утра мозг категорически отказывался работать, он устраивался в низком кресле у тумбочки с телефоном и вращал диск, набирая семь цифр номера «ленинградского эфира».
Была такая удивительная аномалия в работе старых городских АТС: набрав определенный номер, человек оказывался подключен словно бы к общей конференц-связи с десятками других абонентов, также вышедшими в «эфир» – сейчас нечто подобное назвали бы анонимным голосовым чатом. Никто не знает, кем и когда был открыт этот феномен – как водится, грешили и на криминальные элементы, обсуждавшие таким образом свои преступные планы, и на милицию с КГБ, специально изобретшими столь изощренный способ улавливать в сети сомнительных и неблагонадежных, напрасно рассчитывавших на анонимность, – но так или иначе к середине восьмидесятых пользователи эфира исчислялись тысячами, и там могло собираться разом до нескольких десятков, а то и сотен людей, и телефонное пространство наполнялось многоголосыми выкриками, основным содержанием которых было собственное имя, возраст и номер домашнего телефона.
Но в предутренние часы здесь было пусто и тихо, как в концертном зале посреди ночи. Эфир был развлечением, а в те времена люди лишали себя ночного отдыха ради работы и дела, а не для забав или болтовни с незнакомцами. Савва выходил в эфир, окликал, есть ли кто на связи, иногда разговаривал с кем-нибудь, хотя беседы большей частью не увлекали. То вдруг собеседником окажется какой-то хиппи, сутками сидящий сторожем в деревообрабатывающей мастерской и разговаривающий на таком сленге, что невозможно уловить и тени смысла; то какая-то взвинченная, всхлипывающая женщина целый час рассказывала о своей несчастной любви, о том, каким подонком оказался ее женатый любовник, и в конце концов сообщила Савве, что и он тоже козел. Но Ильинский и не искал диалогов; ему требовалось отражение, кто-нибудь, чтобы вслух проговорить занимавшие мысли, но его монологи из области высшей математики и квантовой физики были едва ли понятнее, чем молодежный жаргон неформалов или причуды женской логики.
Ранним утром 13 июля Савва, как обычно, устроился в кресле и набрал номер эфира. На часах было 3.12.
– Привет, – произнес он в чуть шипящую помехами пустоту. – Здесь кто-нибудь есть?
– Привет, – звонкий девичий голос прозвучал неожиданно четко и близко. – Есть. Я.
Он почему-то вздрогнул.
– Как тебя зовут? – спросила девушка.
– Савва, – ответил он, чуть подумав. – А тебя?
– Не скажу. Чем занимаешься?
– Пытаюсь обойти Колмогоровскую сложность.
Девушка рассмеялась.
– Ого, математик!
– Да, – согласился Савва. – А ты?
– Я… – она на секунду замялась, – можно сказать, социолог. Изучаю человеческие общества с точки зрения описания общих законов и составления долгосрочных прогнозов развития.
Савве стало интересно.
– Вот как? А какие методики используешь?
– Математическое моделирование.
– Стохастические модели?
– Детерминированные в основном.
Они разговорились, и это было похоже на чудо. Всякая магистральная наука многообразна; литературовед, специализирующийся на немецком романтизме, вряд ли найдет сочувствие своим изысканиям у эксперта по старославянскому языку, хотя они оба являются филологами; ботаник, классифицирующий мхи, чужд интересам зоолога, изучающего нервную систему высших приматов, хотя оба принадлежат к ученым-биологам. Но неизвестная девушка, отрекомендовавшаяся социологом, удивительным образом не только понимала то, что принялся ей рассказывать Савва, не только могла поддержать разговор на такие темы, в которых ни инженер Женя Гуревич, ни отличница Галя давно не были ему равными собеседниками, но и непостижимым образом разделяла его понимание сути проблем, оценила особый научный стиль и подход, а потом и сама выдала такой сольный номер на тему уравнения статистических преобразований, что их беседа стала похожа на невероятный дуэт вокалистов, наконец-то нашедших себе пару под стать.
Когда минут через сорок его собеседница заторопилась вдруг и стала прощаться, Савва был уже совершенно очарован – настолько, что даже неловко спросил у незнакомки номер ее телефона.
– Хорошо, – сказала она. – Записывай.
– Я запомню.
– Двести двенадцать…
И старательно, как прилежная школьница, продиктовала номер «эфира».
– Очень смешно, – буркнул Савва.
– До встречи завтра! – засмеялась девушка и исчезла.
Стало тихо, только вновь зашуршали чуть слышно помехи. Савва посидел еще немного в задумчивости, слушая пустоту, пока в динамике не защелкало что-то, и громкий голос с сильным горным акцентом закричал:
– Алло! Жэнщины есть?! Жэнщины есть?! Алло!
Савва повесил трубку.
На следующую ночь он уже часов с двух начал беспокоиться, потерял концентрацию мысли, и в итоге вышел в «эфир» в половине третьего, некоторое время терпеливо слушая вялый бесконечный диалог двух разнополых учащихся:
– Тя как звать-то?
– Лена.
– Понятно.
– А тебя?
– Коля. Работаешь, учишься?
– Учусь.
– Понятно.
– А ты?
– Я тоже.
– Понятно.
Эта мука прекратилась незадолго до трех. Савва вслушивался в шелестящую тишину, время от времени, как радист на посту среди одиночества ночи, подавая сигналы в эфир:
– Алло? Здесь кто-нибудь есть? Алло?
Она появилась, когда большая минутная стрелка на круглых настенных часах, сухо щелкнув, упала вниз.
– Привет! Я здесь. Рада тебя слышать.
Уж как был рад Савва, и передать нельзя.
С того дня они разговаривали почти ежедневно. Иногда, очень редко, его таинственная подруга почему-то не выходила на связь: Савва ждал, мучился и не находил себе места, думая, что она пропадет навсегда. Но потом незнакомка снова отзывалась на его позывные в тишине раннего утра, и они разговаривали, и в эти часы и минуты он был счастлив почти абсолютно, как может быть счастлив тот человек, что нашел вдруг совершенный гармонический отклик тонким струнам своей души. В математике она разбиралась превосходно, ей были близки волновавшие его гипотезы и идеи, а когда тема чисел и символов исчерпывала себя в разговоре, они болтали о разном, но как будто всегда об одном. Правда, девушка сохраняла инкогнито и раскрывать его не собиралась: она так и не назвала ни своего имени, ни номера телефона, а на другие вопросы отвечала уклончиво или отшучивалась.
– Ты из Ленинграда?
– Я издалека. Можно сказать, что я тут временно.
– В гостях?
– По работе.
– Сколько тебе лет?
– Сорока еще нет. – И смеялась серебряным звонким смехом.
Впрочем, Савву устраивала эта таинственность: в ней было очарование совершенства, а идеал не нуждается в адресе и паспортных данных.
Теперь он все время пребывал в каком-то приподнятом, радостном настроении, и это положительно сказывалось на работе. Нет, «Изначальное Слово» по-прежнему оставалось невычислимым, но Савва снова обрел почти вовсе утраченную уверенность в том, что решение непременно найдется. Перемены в состоянии друга не остались не замеченными Гуревичем, и наметанным глазом он определил причину сразу и точно:
– Ну, колись, старичок, кто она?
Савва зарделся, поупрямился некоторое время и рассказал. Гуревич выслушал, подивился, но виду не подал, а категорично решил:
– Дружище, ты должен пригласить ее на свидание!
– Зачем? – спросил Савва.
– Как зачем?! Я просто слов не нахожу… Встретитесь, сходите куда-нибудь, потом еще раз, отношения завяжутся – ну как тебе еще объяснить?! Надо же вылезать уже из этого вашего эфира!
– Мне кажется, если бы она этого хотела, то как-то дала знать. А пока даже имени не сказала.
– Цену набивает! – уверенно констатировал опытнейший Гуревич. – Специально окутывает себя покровом тайны, играет с тобой. Прояви настойчивость!
– Нет… не хочу. Понимаешь, я боюсь что-то нарушить… Наверное, всему свое время.
Женя махнул рукой, но настаивать не стал: Савва натуральным образом светился в последнее время, перестал походить на помешанного, обрел былую спокойную силу, что вполне устраивало друга, ибо время шло, и отрывной календарь на стене неумолимо худел, приближая решающую дату окончания третьего квартала.
Однажды Савва вышел погулять попозже, чуть за полночь. Постоял внизу, у дверей, вдохнул полной грудью такой чудесный, такой живой воздух, густо пропитанный запахами зрелой листвы и речной воды, какой бывает только счастливой летней ночью, и подошел к дежурившей у НИИ автомашине.
– Здравствуйте! Я хочу немного пройтись, вы не могли бы подбросить меня до Стрелки?
– Конечно, Савва Гаврилович! Садитесь.
Они не спеша проехали через остров, по пустынным проспектам и линиям, мимо старых домов и новых трамваев, торопившихся к ночлегу в депо, мимо церквей без крестов и военных буксиров у пристани, пока впереди не раскинулась широкая панорама сверкающей отраженными золотыми огнями ночной Невы, над которой Ростральные колонны прорезали дрожащее золото и голубоватые сумерки точеным изяществом силуэтов.
Савва поблагодарил своих хранителей и вышел из машины. Сезон белых ночей миновал, но смеркалось все еще очень поздно, и солнце не торопилось возвращаться за горизонт, наслаждаясь коротким северным летом; только после полуночи на краткий час прозрачная синяя темнота сгущалась над городом, а потом снова таяла, уступая место предшествовавшей рассвету нежно-розовой белизне. Дворцы и раскидистые деревья скверов, мосты и грифоны, львы и ангелы дремали в молочных сумерках. На набережных было людно и празднично, шумные компании проходили по узким каменным тротуарам, тихие пары, склонившись друг к другу, неподвижно стояли на ступенях у самой воды, где-то звенела гитара, а речные трамвайчики проплывали величественно и важно, думая о себе как о белых пароходах. И так хорошо, так красиво, так торжественно было вокруг, что Савва зашел в телефонную будку, снял трубку, опустил в прорезь монетку и позвонил. Было около часа ночи, и он был уверен, что его незнакомки сейчас нет в «эфире», но ощущение радости и гармонии настолько переполняло его, что он не мог хотя бы не попытаться поделиться этим удивительным чувством.
На его привычные позывные никто не ответил. Эфир был пустым, как забытая комната.
– Я сейчас на стрелке Васильевского, – сказал Савва.
Он задумался, подбирая слова, но их не находилось, и поэтому продолжил просто:
– Тут очень красиво.