– Ни бирок производителя, ни меток прачечной, ни каких-либо индивидуальных знаков не обнаружено, – сообщил Генрих Осипович. – На момент доставки тела в морг при покойном был кошелек с суммой в размере 11 рублей 28 копеек и чистый носовой платок. Ни паспорта, ни водительских прав, ни хотя бы справки какой-нибудь или фотографии любимой в нагрудном кармане.

Я подошел ближе. Гладкие кожаные подошвы ковбойских сапог были едва тронуты легкой потертостью. На ремне красовалась массивная круглая пряжка из витого металла с подобием крупного белесого камня посередине, а по всей длине толстого коричневого полотна тускло блестели выпуклые железные бляхи.

– Маскарад какой-то, – заметил я. – Парень насмотрелся ковбойских фильмов.

– Да, элемент дурновкусия налицо, – согласился Генрих Осипович. – Чувство стиля у вашего злоумышленника было небесспорным.

– Ой, да что вы прицепились-то оба, – вдруг вступилась Леночка. – Нравилось мужику так одеваться, ну и что тут такого? Адамов, ты же на тело посмотреть хотел, так? Вот и пойдем, пока товарищи из госбезопасности не приехали. Да и я еще раз взгляну напоследок.

Мы прошли через небольшую железную дверь с круглым зарешеченным окошечком и оказались в длинной анфиладе просторных холодных залов, залитых мертвенным светом, с рядами маленьких дверец холодильных шкафов вдоль стен и прозекторскими столами посередине. На одном из них под безжалостно яркой хирургической лампой был распростерт обнаженный труп «американца».

Леночка печально вздохнула.

Его не портили ни длинный Y-образный шрам от груди до брюшины, кое-как прихваченный грубой хирургической нитью, ни распиленный череп с отсутствующей макушкой. Это был эталонный атлет, достойный резца Поликлета: широкая мощная грудь, округлые бицепсы, предплечья, как морские канаты, рельефные мышцы брюшного пресса и длинные мускулистые ноги. Он походил на античную статую во плоти, но серьезно превосходил любую из них размером мужского достоинства: этот парень мог кому угодно испортить настроение в общественной бане.

– Я бы даже не сомневалась, – задумчиво изрекла Леночка. – Вот ни секундочки бы.

Генрих Осипович крякнул и укоризненно взглянул на нее поверх очков.

– В общем, начнем по порядку. На теле присутствуют повреждения, характерные для падения с высоты. – Он не без труда повернул мертвеца на бок и показал: – Вот, видите? Гематомы, кровоподтеки на спине и на затылке, два ребра сломаны, смещение позвонков грудного отдела, трещина в лопаточной кости и в черепе. Я бы сказал, что для человека, упавшего на битый кирпич с высоты шести этажей, он очень легко отделался. Возможно, потому, что в момент удара тело было абсолютно расслаблено.

– Причина смерти?

– Что угодно, только не перечисленные травмы. Субдуральные гематомы отсутствуют, внутренние органы целы. Лично я уверен, что он умер еще до того, как ударился оземь.

– Отчего же?

Левин пожал плечами.

– Понятия не имею. В таких случаях обычно пишут «остановка сердца», но это от беспомощности, потому что этиология такой остановки мне неясна.

Он помолчал, давая возможность осознать сказанное, и продолжил:

– Я не могу определить, каким видом спорта он занимался, хотя мускулатура, как вы можете видеть, достойна профессионального спортсмена. У покойного отсутствуют какие-либо характерные деформации: утолщенные суставы, увеличенная сердечная мышца, следы постоянного травмирования или что угодно еще в таком роде. Просто идеальное мужское тело, словно он вот таким и родился. Но особенно удивительно состояние внутренних органов: они как у младенца, причем совершенно здорового. Понимаете? Нулевой износ. Как будто он никогда не ел, не пил да и городским воздухом не дышал, не говоря уже о том, чтобы курить. Желудок пустой, мочевой пузырь и кишечник – тоже. И еще, обратите внимание на стопы ног. Вот здесь, попробуйте пальцем! Смелее, ему уже не щекотно!

Я попробовал. Босые подошвы «американца» были нежными, мягкими и упругими.

– Ни мозолей, ни загрублений, – констатировал Левин. – Перед нами идеально сложенный и абсолютно здоровый экземпляр мужской особи, который и не жил никогда. Или пожил дня два-три, а потом взял и умер, потому что ему так самому захотелось.

– Отпечатки отправили по архивам? – спросил я.

– А как же, – ответила Леночка. – И фотокарточку. Будем ждать результатов.

– Лицо его кажется очень знакомым, – задумчиво произнес Генрих Осипович. – Вроде бы много раз видел, только не помню где.

– Вот и мне тоже, – согласился я. – Еще когда только фоторобот составили и Лев Львович его «американцем» назвал.

– Ну да, есть что-то такое в лице, иностранное, – подтвердил Левин. – Что ж, если вопросов у вас, Витя, больше нет, то пойдемте отсюда. Мне еще нужно копии снять с отчета о патологоанатомическом исследовании и документы для передачи тела подготовить.

Вопросов у меня только прибавилось, но я понимал, что ответов на них ни у кого нет. Мы вышли из помещения морга и снова оказались в маленьком кабинете со шкафчиками. Левин протиснулся за письменный стол в уголке, Леночка взяла со стула маленькую красную сумочку и большой модный пакет из толстого полиэтилена с застегивающимися пластмассовыми ручками.

– Ну все, дорогие мои мужчины, я поехала, – сказала Лена. – Если что, я буду в…

– Лена, – сказал Генрих Осипович.

Она остановилась. Я проследил за направлением взгляда Левина и тоже застыл.

– Что? – непонимающе спросила Леночка. – Что вы так смотрите?

Потом взглянула на свой пакет и ахнула.

– Ковбой, – произнес Генрих Осипович.

– Американец, – отозвался я.

Он смотрел на нас с чуть полинявшего от стирок пакета, щурясь от табачного дыма и надвинув на глаза белую широкополую шляпу. На заднем фоне возвышались красноватые горы Большого каньона, а надпись внизу приглашала: Come to Marlboro Country!





* * *



Голова у меня была ясная, как майское утро, и пустая, как только что сданная квартира в новостройке.

Можно было строить разные версии и предположения после странной гибели Бори Рубинчика; попытаться решить запутанную задачу с неизвестными в виде «артистки» с «американцем», необъяснимых смертей Трусана и Капитонова и ночных вылазок покойного Бори в квартал Кракенгагена. Даже после разговора с Кардиналом оставалась возможность найти какое-то более или менее разумное и логичное объяснение происходящему, но после событий прошедшей ночи любые размышления стали бессмысленными – ну и ковбой Мальборо, распростертый на прозекторском столе в Бюро судебно-медицинской экспертизы города Ленинграда, стал, что называется, вишенкой на торте, последней каплей, прорвавшей и без того трещавшие по всем швам плотины рассудка. Я как будто оказался в некоей смысловой сингулярности, точке, где не действует ни один закон логики и где невозможно делать прогнозы.

Я мог вернуться на работу, обсудить с полковником Макаровым результаты экспертиз и решить, что со всем этим делать и что завтра докладывать генералу; созвониться с Кардиналом, договориться о встрече, чтобы показать ему первые варианты наших рапортов и спросить, что его загадочное 22-е управление надеется отыскать в изъятой «семерке» и какие соображения есть у его экспертов относительно тела мертвого «американца». Мог прокатиться на Розенштейна и осмотреть пустой дом, где скрылась «артистка», просто так, для очистки сыскной совести, потому как разум подсказывал, что никаких ответов я там не найду. Еще можно было позвонить Саше, пригласить встретиться и вместе куда-нибудь сходить на неделе – об этом я размышлял дольше всего, примерно минуту, но потом отказался и от этой затеи. Мне хотелось есть, спать и чтобы меня хотя бы ненадолго оставили все в покое, так что я просто отогнал уставшую «копейку» к управлению, сдал ключи, пистолет и отправился на метро к дому.

Во дворе было спокойно и тихо. День медленно клонился к вечеру. Разогретое сизое небо разливало сонный жар. Тонкие понурые деревца вдоль дорожки смирно стояли парами, как приютские дети на прогулке. Какой-то мальчик, которого родители слишком рано привезли в город с дачи, маялся в одиночестве на детской площадке.

Я вошел в парадную, поднялся в лифте на седьмой этаж и позвонил. Дверь открыла мама. Она была какой-то встревоженной и растерянно улыбалась.

– Ой, Витенька, – сказала она. – А что же ты не предупредил, что к тебе друзья придут? Я бы приготовила что-нибудь, а так у меня только щи вчерашние, хорошо еще, что перцы с воскресенья остались.

На коврике у порога стояли две пары обуви: довольно поношенные летние мужские ботинки и маленькие женские босоножки на высокой массивной платформе. На полочке под зеркалом расположилась незнакомая женская летняя сумка из светлой соломки.

Я пожалел, что оставил табельный пистолет на работе.

– Где папа? – спросил я.

– Так он на кухне. – Мама махнула полотенцем. – Проходи, тебя ждут.

Я не спеша разулся, стараясь собраться с мыслями, сунул ноги в домашние тапочки и прошел. Отец сидел за столом, сложив на коленях руки, и настороженно смотрел перед собой. Он повернулся, увидел меня и, как мне показалось, вздохнул с облегчением.

– Здравствуй, сынок. Вот, твоих гостей принимаем.

Ильинский с аппетитом ел щи, низко нагнувшись к тарелке. Рыжая девушка сидела с ним рядом, по-детски зажав ложку в маленьком кулачке. На фотороботе КГБ она выглядела взрослее, а сейчас напоминала школьницу, которую в старших классах дразнят за неоформившуюся фигуру. Светло-рыжие волосы скромно забраны на затылке, несколько легких прядок челки с двух сторон упали на лоб. У нее были голубые глаза с почти невидимыми бледными ресницами, чуть заметные брови, большой рот, курносый нос в ярких веснушках и синий сарафан на худеньких белых плечах. Она увидела меня и толкнула Ильинского локтем. Тот поднял голову, попытался поздороваться, чуть не поперхнулся и закивал.

– Добрый день, Савва Гаврилович, – сказал я. – Как щи, вкусные?



Конец первой части





Часть II

Парадокс Ферми




Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами —

Только отблеск, только тени

От незримого очами.



Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий

Только отклик искаженный

Торжествующих созвучий?





Владимир Соловьев





Глава 5

Демон Лапласа