Соусница. Вилки и ножи. Салфетки. Меня мутит от этого великолепия. Но я кивнула и плюхнулась на стул. Поставила локти на столешницу, сгорбилась. Детское, глупое поведение, но я ничего не могла с собой поделать. А матушка лишь улыбнулась, будто понимала, что это — затянувшаяся старая игра, в которой ей полагается возмутиться и сделать замечание, ведь спину следует держать прямо. Но сегодня она не хотела играть.

Сегодня она подцепила рагу вилкой и сказала:

— Скоро в городе федералов станет куда больше.

Заговори она о погоде или о сплетнях, которыми жил, спасаясь от местной тоски, церковный комитет, я бы и отвечать не стала. Но тут поинтересовалась:

— Почему?

— Чучельник вернулся. Ты совсем не читаешь газет?

— Не читаю.

Дерри, он любил посидеть с газеткой. Вытаскивал на веранду кресло, а потом уже оно так и стояло, зарастая песком и грязью. Он усаживался. Вытягивал ноги. Вздыхал. Прикусывал сигару, с которой просто сидел, потому что курить ему не следовало.

Давно не следовало.

Иногда он раскачивался, и тогда кресло натужно вздыхало. Или не кресло, но дощатый пол под ним? Главное, он брал в руки газеты. А когда метастазы добрались до глаз, ему читала я. И это тоже было хорошо.

Я была счастлива, пусть и счастье это с привкусом горечи.

Я знала, что рано или поздно Дерри уйдет, но… пока стояло кресло. Пока приносили газеты. Пока…

— Иногда стоило бы… хотя, думаю, эта история мимо тебя не пройдет.

У нее красивые руки.

Узкие ладони, длинные пальцы. И единственное украшение — обручальное кольцо — смотрится почти жалким. Она ухаживает за руками.

И за ногтями.

Не то, что я.

— Я не знаю, как в этом деле замешан Вихо. Он был дрянным мальчишкой, и боюсь, что многое всплывет из того, чему стоило бы остаться в прошлом.

Матушка поморщилась. А я едва не подавилась рагу. Чтобы она назвала Вихо…

— Ты уже большая девочка, как мне кажется, — она повернула кольцо. — И лучше, если о некоторых… семейных секретах ты узнаешь от меня.

Для кого лучше? Я вот категорически не чувствую в себе потребности копаться в семейных секретах. Как-то и без них прожила, да… к драконам вернуться, что ли?

Сапфире однозначно стало лучше.

Сегодня она из пещеры выглянула, сидела, оседлав скальный уступ, глядела на море.

— Если бы речь шла лишь об опознании… но если вернулся Чучельник, то многое изменится.

— А яснее можно?

Про Чучельника я слышала.

Давно.

Кажется, в тот год, когда матушка продала меня Дерри или, как это называется, устроила мое будущее по законам айоха. Отец ведь так и не соизволил выправить свидетельство о рождении.

Дерри вот сделал.

И его. И паспорт. И…

— Яснее… это сложно… ты знаешь, что твой отец купил меня? — она поднялась.

Домашнее платье из темной шерсти.

Два ряда пуговиц на лифе.

Узкая юбка на два пальца ниже колен. Туфли на низком каблуке. Волосы зачесаны гладко, и в темных, в них виднеются тонкие нити седины. Они кажутся узором, который лишь подчеркивает ее необычность.

— Два ружья, пара сотен патронов к ним, еще железные топоры и табак. Мой отец очень любил табак. А дочерей у него было пятнадцать. Вообще-то Бобби ехал не за мной. Он был из тех, кого племя терпело на своих землях. Времена войны давно минули, а мир… мир менялся. И да, нам остались стада бизонов, драконьи горы и равнина, но жизнь все равно диктовала свое. Я знаю, что другие племена не сопротивлялись ей. Они строили дома и школы. Они позволяли своим детям выходить в большой мир и приносить из него… разное. Мы же… айоха хранят заветы предков. Так это называется.

Я ела. А что? Рагу было вкусным. Откровения особо не мешали. Раз уж ей хочется говорить об айоха, пускай себе.

— А в реальности… у моего отца восемь жен. И старшей позволено спать в его доме, вместе со своими детьми. Остальные устраиваются на земле, вокруг вигвама. И хорошо, если тебе досталась пара шкур, чтобы укрыться. И если у тебя хватает сил отстоять эти шкуры.


В шкурах я матушку плохо представляю.

— Каждый день начинается одинаково. Надо встать до рассвета и отправиться за водой. Ее нужно много. А идти пару миль, потому что ближайшие источники уже заняты, и желающих поделиться ими нет. Напротив, сунешься без спросу — поколотят.

Ее кулаки сжались.

— Потом уборка. И за скотом, и за другими. Чем младше жена, тем ниже ее положение. И ее детей. Моя матушка была предпоследней. Ее взяли, чтобы заключить союз с другой семьей. Я же… отец, кажется, и имени моего не знал.

Не скажу, что сильно преисполнилась сочувствием.

— Я бы ушла, если бы знала, куда идти. Но одному не выжить. В этом все дело. Моя собственная мать умерла, как мне казалось, глубокой старухой. Теперь я понимаю, что ей было вряд ли больше тридцати лет. Мою старшую сестру продали в жены старику. Только она родила белого ребенка и муж разбил ей голову камнем. Он же не знал, что Бобби готов выкупить и ее, и младенца.

Я облизала вилку.

— Его отдали отцу, а тот сунул мне. Младенец не прожил бы долго, поскольку молока у меня не было, а тратить козье на ублюдка? Но тут появился Бобби с выкупом. Он должен был приехать раньше, только задержался, говорил, что дела. Я думаю, он не слишком поверил Мияре.

Была ли я удивлена?

Нет.

И… да? Не знаю. Я просто жевала, уже не рагу, а хлеб, в кои-то веки мягкий, лишенный налета плесени.

— Но увидев ребенка, понял, что Вихо — его сын. И его пришлось забрать.

— Почему?

— Айоха не бросают свою кровь. Если бы Бобби оставил сына, он бы потерял уважение. А с ним и право торговли.

Честный ответ.

— Я сама вызвалась пойти с ним. Сказала, что за ребенком придется смотреть и… я не знала, куда ухожу. Знала лишь, что Бобби живет в каком-то другом мире. Он был чистым. От него хорошо пахло. Он водил машину и иногда привозил сладости. А мне было шестнадцать. И никто не счел меня в достаточной мере красивой, чтобы предложить свой дом.

— Он согласился.

— У него не было выбора, — мать присела.

Аккуратно. На край табурета. Прямая спина. Идеальная осанка.

— За ребенком нужно ухаживать, а Бобби был не из тех мужчин, которые на это способны. Что до выкупа, то ему все равно пришлось заплатить за Мияру. Меня же отец отдал почти даром. Я ведь была мелкой. И слабой.

Мелкой?

Хотя… она ниже меня ростом, пусть и все равно высока для белых женщин. А для айоха?

— Так я оказалась в городе, в месте, которое одновременно удивляло и ужасало. Бобби выделил нам комнату. Ту, рядом с чуланом.

Я кивнула.

Помню.

Это даже не комната, а второй чулан, в котором по недомыслию прорубили окно.

— Собственная комната, представляешь? И вода, за которой не надо ходить. Кран открой и она льется. И горячая тоже. Он велел мне вымыться. И заставлял мыться каждую неделю. Айоха покрывают кожу жиром. Так теплее. Старый не снимают. Как понимаю, пахло от нас… специфически.

Она позволила себе улыбнуться.

— В первые несколько месяцев я боялась выйти из комнаты. Казалось, что я непременно сделаю что-то не так, Бобби разозлится и вернет меня. Он ведь не стал мне мужем в полном смысле этого слово, что подтвердил бы любой осмотр. И значит, имел бы право. А если бы я вернулась, отец бы меня поколотил. Или еще хуже? Кому нужен лишний рот. Я старалась. Я смотрела. Училась. Я пыталась угадать, что ему нравится… я понимаю, что была совсем дикой.

Матушка сделала глубокий вдох. Пальцы одной ее руки сомкнулись на другой.

— Я убирала. Я готовила. Мне было страшно на той кухне, которая казалась огромной. И вещи… такие непонятные. Пугающие. Особенно плита. Но я набралась смелости и попросила показать мне, как она работает. И Бобби показал. А еще отвел меня в магазин. Он купил мне платье. Настоящее. Помню, оно было голубым и из очень тонкой ткани. Никогда у меня не было вещи, настолько красивой… к нему было еще белье. И обувь. И… и он сказал, что я должна следить за домом. Я и следила.

— А Вихо… выходит…

— Пару раз Бобби брал его с собой. Когда Вихо подрос. Показывал, что не забыл свою кровь.

— Ты его…

— Я хотела остаться в городе белых людей. Там, где в домах есть вода. И свет. И плиты, за огнем в которых нет нужды следить ночь напролет. Там, где мясо хранится в специальных ящиках и не тухнет. Где женщины едят за одним столом с мужчинами, а не после…

Наверное, мне нужно было что-то сказать.

Встать.

Подойти.