– А угрозы, записанные в ваших дневниках, кассета, которую вы ему отправили, в которой вы говорите, что не дадите ему ни минуты покоя? – спросил Ночерино.
Темные глаза Патриции сузились.
– Представьте, что вы в больнице и врачи говорят, что вам осталось всего несколько дней. Ваша мать отвозит ваших детей к вашему мужу и говорит: «Твоя жена умирает», а он отвечает: «Я тоже занят, у меня нет времени». При этом детям приходится смотреть, как вас увозят в операционную, и они не знают, увидят ли вас живыми снова? Как бы вы себя чувствовали?
– А отношения с Паолой Франки? – продолжал Ночерино.
– Каждый раз, когда мы разговаривали, Маурицио говорил мне: «Послушай, ты знала, что я встречаюсь с полной твоей противоположностью? Она высокая, блондинка, зеленоглазая и всегда идет на три шага позади меня!» Насколько я могу судить, у него были и другие светловолосые женщины, которые шли на три шага позади него. Я была другой.
– И вы беспокоились, что они могут пожениться?
– Нет, потому что Маурицио сказал мне: «В день развода я не хочу, чтобы рядом со мной была еще одна женщина, даже по ошибке!»
Патриция сказала, что она узнала о заговоре от Пины, через несколько дней после убийства. На прогулке две женщины остановились перед садом Инверницци, за квартирой на Корсо Венеция, чтобы посмотреть, как розовые фламинго изящно шагают по ухоженной лужайке. Патриция рассказала суду об их разговоре.
– Итак, ты довольна тем прекрасным подарком, который мы тебе подарили? – якобы спросила Пина. – Маурицио больше нет, ты свободна. У нас с Савиони нет ни лиры, а ты купаешься в золоте.
По словам Патриции, Пина, бывшая ее подругой более 25 лет, которая была рядом с ней при рождении Аллегры, помогла ей пережить уход Маурицио и операцию на головном мозге, стала «высокомерной, грубой и вульгарной». Патриция сказала, что Пина угрожала ей и ее дочерям, требуя заплатить пятьсот миллионов лир за смерть Маурицио.
– Мне стало плохо, и я спросила ее, сошла ли она с ума. Я сказала, что пойду в полицию. Она ответила, что, если я это сделаю, она свалит все на меня. «Все знают, что ты хотела найти киллера для Маурицио Гуччи». Она сказала мне: «Не забывай – была одна смерть, но их легко может стать еще три [имелись в виду Патриция и ее дочери]».
– Она хотела пятьсот миллионов лир, – сказала Патриция, когда Пина, усевшись на несколько рядов позади, фыркнула и широко раскинула руки, качая головой от отвращения к словам Патриции.
– Почему вы подчинились? – спросил Ночерино. – Почему не пошли в полицию?
Патриция посмотрела на него, как будто ответ был очевиден.
– Потому что я боялась скандала, который в итоге все равно разразился, – ответила она. – Кроме того, – небрежно добавила Патриция, – смерть Маурицио была тем, чего я хотела столько лет, – это казалось мне справедливой платой за его смерть.
Ночерино напомнил Патриции, что в течение нескольких месяцев после смерти Маурицио они с Пиной почти ежедневно разговаривали по телефону, вместе отправились в круиз на «Креоле» и в отпуск в Марракеш.
– Ваши отношения создавали впечатление близкой дружбы между двумя женщинами, а не шантажистки и ее жертвы, – отметил Ночерино.
– Пина предупредила меня, что телефоны почти наверняка прослушиваются, и сказала, что я не должна выдавать напряжение в голосе или словах. Она сказала, что наше поведение должно было казаться таким же нормальным, как и всегда, – парировала Патриция, не моргнув глазом.
В сентябре Сильвана давала показания в защиту дочери. Одетая в простые коричневые брюки и подходящий к ним клетчатый жакет, с рыжими волосами, зачесанными назад, она описала Патрицию как «пластилин в руках Пины – Пина решала все, от того, что они будут есть на ужин, до того, куда они поедут на отдых». Ее скрюченные пальцы покоились на посеребренной трости, а темно-карие глаза были непроницаемыми и тусклыми. «Пина пропила свой мозг», – сказала она. Сильвана также признала, что Патриция открыто говорила о поиске убийцы для Маурицио и что она, Сильвана, не воспринимала это всерьез.
– Она говорила об этом так, как если бы сказала: «Не хочешь пойти попить чаю в Сант Амброус?» К сожалению, я никогда не придавала большого значения ее словам…
Самек поднял глаза поверх очков и посмотрел на Сильвану.
– Почему «к сожалению»? – спросил он.
– Потому что мне следовало заставить ее перестать говорить эти глупости, – ответила Сильвана.
– Хммм, – вслух задумался Самек. – Это ваше «к сожалению» меня не убеждает.
В конце октября Ночерино выступил с обвинительной речью, которая растянулась на два дня и пестрела деталями сложного судебного процесса. Самек снял очки и устроился в своем кожаном кресле с высокой спинкой. Свидетельское кресло пустовало, и единственная телекамера нацелилась на Ночерино.
– Патриция Мартинелли Реджани категорически отвергла обвинение в том, что она заказала убийство Маурицио Гуччи, – сказал Ночерино, и его слова разнеслись под сводами зала суда. – Она предложила нам свою версию фактов, сказав, что Пина Оримма сделала ей подарок и угрозами заставила ее заплатить за него. Это была ее защита. Но ее аргументация не заслуживает доверия, – мягко сказал Ночерино, прежде чем снова повысить голос. – Патриция Мартинелли Реджани была женщиной из высшего общества, чья гордость была глубоко ранена руками ее мужа. Только его смерть могла прижечь эти раны! – выкрикнул он. – И после его смерти она говорит о безмятежности, которую она наконец чувствует, она записывает слово «PARADEISOS» в своем дневнике – это многое говорит о ее сущности, – сказал Ночерино. В заключение он попросил суд приговорить всех пятерых обвиняемых к пожизненному заключению – самому суровому наказанию по итальянским законам. Патриция немедленно объявила голодовку в знак протеста.
Дочери Патриции, Алессандра и Аллегра, впервые предстали перед судом в тот день, когда ее защитники выступили со своим заключительным словом. Две девушки забились на заднюю скамейку с Сильваной, а Патриция осталась впереди между своими адвокатами.
Когда адвокат Патриции, Дедола, заговорил, зал с высокими потолками наполнился его дрожащим баритоном.
– Есть один злодей, который украл у Патриции желание увидеть мертвым ее мужа! – нараспев произнес Дедола. – Злодей, державший все в своих руках! Этот злодей в зале суда. Злодей – это Пина Оримма!
Во время перерывов в заключительной речи Дедолы Патриция подходила, чтобы обнять и поцеловать своих дочерей, которых она видела всего несколько раз с момента своего ареста на рассвете. Когда она обнимала девочек, их окружали мигающие вспышки папарацци, которые толпились в зале суда. Девочки погладили Патрицию по щекам и передали ей пакет моркови, чтобы она могла что-нибудь съесть, несмотря на голодовку. Они неловко болтали, делая вид, что игнорируют толпу зевак, которые лишали их возможности поговорить с глазу на глаз, на которую они надеялись.
Третьего ноября, в последний день судебного процесса, небо, здания и улицы отливали одним и тем же грязно-серым цветом, что не так уж необычно для миланских зим. Самек начал заседание ровно в половине десятого и объявил, что приговор будет вынесен во второй половине дня. Репортеры выбежали из зала суда, чтобы уведомить свои головные офисы. Затем Самек позволил каждому из подсудимых сделать заявление.
Патриция, одетая в черный костюм от Ив Сен-Лорана и черную куртку с капюшоном на подкладке из тонкой серебристой ткани, встала первой. Она отказалась от заявления, подготовленного ее адвокатами, предпочитая использовать собственные слова.
– Я была наивна до глупости, – сказала она. – Я оказалась вовлеченной в это дело против своей воли и категорически отрицаю, что была соучастницей.
Затем она повторила старую пословицу, которую приписала Альдо Гуччи: «Никогда не пускайте волка в свой курятник, даже дружелюбного. Рано или поздно он проголодается». Сильвана цокала языком из-за своенравия дочери и отказа читать заявление адвокатов.
Роберто и Джорджо Гуччи, каждый из которых в тот вечер наблюдал за ней в новостях по отдельности – Роберто во Флоренции, Джорджо в Риме, – были в ярости из-за того, что она упомянула имя их отца в этой грязной истории, которую сама спровоцировала.
Ближе к вечеру небо затянуло туманом, заморосил мелкий дождь. Поток журналистов и операторов потек к зданию суда, где мраморные глаза святого Амвросия мрачно смотрели на переполненный зал. Поднялся ропот, когда охранники в голубых беретах привели Патрицию и четырех ее сообвиняемых. Она устроилась на скамейке между адвокатами, ее глаза расширились, а кожа была бледной и похожей на воск. Пока журналисты и операторы боролись за место, Ночерино взял за руку Тольятти, молодого карабинера, работавшего с ним последние три года. На мгновение темная голова склонилась к светлой, и Ночерино шепнул Тольятти: «Mi raccomando[49], что бы ни случилось, держи себя в руках. Не выходи из себя». Ночерино знал, что Тольятти, который мог быть эмоциональным, потратил последние три года своей жизни на поиски зацепок в деле об убийстве Гуччи – и не хотел бурной реакции, будь то радость или отчаяние.
Все взгляды следили за помощницей Самека, пока она ходила взад и вперед между битком набитым залом суда и судейскими комнатами. Отсутствовали только Сильвана, Алессандра и Аллегра. В то утро, после последних показаний подсудимых, они отправились в Санта-Мария-делле-Грацие, церковь, которая ежегодно привлекает сотни туристов современной реставрацией «Тайной вечери». Они поставили три свечи: первую – Экспедиту, святому всепрощения, как просила их Патриция. Затем они зажгли еще две – одну за Патрицию и одну за Маурицио.
Алессандра уехала в Лугано, где у нее была собственная квартира, чтобы побыть в одиночестве. Там она изучала бизнес в филиале престижного миланского университета Боккони. Она сунула в рукав три изображения святых – Экспедита, Мадонну Лурдскую и святого Антония – и попыталась сходить на занятия, но образы ее матери, адвокатов, присяжных и судьи в зале суда не выходили у нее из головы, и она не могла сосредоточиться. Она вернулась в свою квартиру, посмотрела свою любимую видеокассету – «Красавицу и чудовище» Уолта Диснея – и помолилась.
В 17:10, после почти семи часов обсуждений, прозвенел звонок и в зал ворвался Самек в сопровождении помощника и шестерых присяжных. Фотографы и телеоператоры ринулись вперед. На несколько секунд треск затворов фотоаппаратов стал единственным звуком в помещении.
Самек на мгновение оторвался от листа белой бумаги, который держал в руках, чтобы осмотреть толпу, прежде чем начал читать. «Именем итальянского народа…»
Патриция Мартинелли Реджани и все четверо сообщников были признаны виновными в убийстве Маурицио Гуччи. Самек огласил тюремные сроки, которые в итальянских судах озвучивают в момент вынесения вердикта: Патриция Реджани – 29 лет; Орацио Чикала – 29 лет; Ивано Савиони – 26 лет; и Пина Оримма – 25 лет. Несмотря на просьбу Ночерино, только киллер Бенедетто Черауло был приговорен к пожизненному заключению. Публика зашумела.
Пока телекамеры выискивали Патрицию, она стояла неподвижно, не сводя глаз с лица Самека. Когда он зачитывал приговор, ее ресницы задрожали. Она на мгновение опустила глаза, затем снова подняла, бесстрастная, когда Самек закончил читать. Он снова окинул взглядом собравшихся, сложил лист бумаги и вышел. На часах было 17:20.
Толпа в зале суда рванулась вперед, когда дверь за Самеком и присяжными закрылась. Журналисты и камеры окружили Патрицию, которая пряталась между темными мантиями своих адвокатов.
– Истина – дочь времени, – сказала она и умолкла, отказываясь говорить что-либо еще. Дедола поднес сотовый телефон к уху и позвонил в квартиру на Корсо Венеция, 38, где Сильвана и Аллегра ожидали приговора.
Когда Самек огласил приговор, кровь прилила к голове Тольятти. Он никогда не слышал, чтобы человек, заказавший убийство, получал меньше, чем киллер. Он посмотрел на Ночерино, подавил гнев и убежал из зала суда, быстро подсчитывая в уме – 29 лет? Это означало, что Патриция Реджани может выйти через 12–15 лет. Ей будет 62–65 лет. Тольятти, после всех рассмотренных им дел об убийствах, почувствовал себя разбитым.
В клетке угрюмый Бенедетто Черауло вскочил на скамейку, цепляясь за решетку, глядя на толпу в поисках своей молодой жены в толпе. Она, мать их новорожденного ребенка, заливалась слезами.
– Я знал, что это так и закончится! – крикнул Черауло сквозь толпу. – Они думают, что изобрели велосипед! Я ничего не могу сделать, кроме как кричать о своей невиновности. Я просто обезьяна в клетке!
Несмотря на суровые тюремные сроки, Пина, Савиони и Чикала вздохнули с облегчением. Все было кончено; они избежали пожизненного заключения. Они шепотом переговаривались со своими адвокатами. За хорошее поведение их могли помиловать через 15 лет или даже раньше.
Позже Самек опубликовал письменное заявление, в котором объяснил мотивы каждого приговора. В случае Патриции он подтвердил серьезность ее преступления, хотя признал влияние ее нарциссического расстройства личности, диагностированного группой психиатров, таким образом оправдывая 29-летнее тюремное заключение вместо пожизненного.
«Маурицио Гуччи был приговорен к смертной казни своей бывшей женой, которая нашла людей, готовых воплотить ее ненависть в убийство в обмен на деньги, – написал Самек. – Ее ненависть культивировалась изо дня в день без пощады к мужчине – отцу ее дочерей, – который был молод, здоров, наконец-то счастлив и которого она когда-то любила. У Маурицио Гуччи, безусловно, были свои недостатки – возможно, он не был самым заботливым из отцов и не самым внимательным из бывших мужей, но в глазах своей жены он совершил непростительный проступок: в результате развода Маурицио Гуччи лишил ее внушительного наследства и всемирно известного имени, а также сопутствующего статуса, льгот, предметов роскоши и привилегий. Патриция Реджани не собиралась прощать этого».
Самек сказал, что поступок Патриции был особенно вопиющим ввиду тяжести преступления, длительного планирования, экономических мотивов, пренебрежения эмоциональными узами, которые связывали их с Маурицио через дочерей, а также ощущений свободы и безмятежности, которые, по ее собственному признанию, она испытывала после его смерти.
Самек отметил, что расстройство личности Патриции возникло, когда ее жизнь начала расходиться с ее мечтаниями и ожиданиями.
– В течение долгих периодов, когда жизнь была щедра к Реджани, она не проявляла никаких признаков беспокойства, – отметил Самек. – Но как только этот механизм дал сбой, ее чувства и поведение вышли далеко за рамки приемлемых стандартов, и проявились признаки беспокойства. Патриция Реджани не может недооценивать серьезность того, что она сделала: убийство из-за того, что кто-то не уважал ее желания, не реализовывал ее амбиции или не оправдал ее ожиданий.
Маурицио Гуччи умер за то, что у него было – свое имя и состояние, – а не за то, кем был он сам.
Вернувшись в гостиную с розовыми стенами в квартире на Корсо Венеция, Сильвана раскачивалась взад и вперед на мягком диване перед масляным портретом Патриции во всю стену, чьи карие глаза с поволокой смотрели поверх головы ее матери.
– Двадцать девять лет, двадцать девять лет, – повторяла Сильвана снова и снова, как будто повторение слов могло каким-то образом нейтрализовать их значение. Аллегра обняла бабушку, чтобы утешить ее, а затем позвонила Алессандре в Лугано, чтобы сообщить ей новости. После того как она повесила трубку, телефон постоянно звонил, и друзья, родственники и социальный работник Патриции из Сан-Витторе звонили им, чтобы утешить их.
– Я не буду ждать 29 лет, у меня нет столько времени, – решительно сказала Сильвана, снова обнимая Аллегру. – Хватит плакать. Завтра утром в 9:30 мы должны ехать к Патриции. Мы должны вытащить ее.
На той неделе, когда Патриция была осуждена, магазины «Гуччи» по всему миру выставили в витринах блестящую пару наручников из серебра 925-й пробы, хотя пресс-секретарь заверяла звонивших, что это было «совпадением».
Глава 19. Поглощение
Доменико де Соле только что улегся в постель вместе с женой Элеонорой в Найтсбриджском таунхаусе, чтобы вздремнуть до полудня после ночного трансатлантического перелета из Нью-Йорка в Лондон. Было утро среды, 6 января 1999 года, и они только что вернулись с лыжных каникул в Колорадо с двумя дочерьми-подростками.
Прошлой осенью де Соле и Форд переместили корпоративные офисы «Гуччи» в Лондон, хотя производственные мощности компании по-прежнему оставались в Скандиччи, а юридический штаб группы – в Амстердаме. Этот шаг был сделан через пять лет после того, как Билл Фланц закрыл Сан-Феделе и перевел штаб-квартиру «Гуччи» во Флоренцию, заявив, что важно соединить голову компании с ее сердцем. Но за пять лет многое произошло, и де Соле и Форд считали, что этот шаг пойдет компании на пользу. Штаб-квартира в Лондоне помогла бы нанимать лучших менеджеров со всего света – найти квалифицированных людей, желающих переехать во Флоренцию, было сложнее. Кроме того, Форд сам хотел переехать в Лондон – процветающий и модный мегаполис, средоточие новых трендов. Хотя Париж всегда был роскошным, он не находил этот город гостеприимным.
– Я хотел жить там, где мог бы говорить на родном языке! – признавался он.
Жена де Соле, Элеонора, была в восторге. Ей очень хотелось уехать из Флоренции. Поначалу переезд в Лондон вызвал некоторое беспокойство и разногласия внутри фирмы, но все быстро улеглось. Де Соле часто ездил во Флоренцию, где у него был офис. Этот шаг также позволил Форду объединить свой творческий коллектив в Лондоне. Раньше он и его помощники курсировали между Флоренцией и Парижем, что было неудобно и неэффективно. Форд заказал оборудование для видеоконференций, установленное в нескольких его домах и в главных офисах «Гуччи», а также в разных точках земного шара, чтобы он мог проводить совещания по рабочим вопросам, где бы ни находился. Хотя он признал, что оборудование стоило дорого, но он был убежден, что все окупится за счет экономии времени, энергии и затрат на поездки.
В то утро де Соле хотел немного поспать перед тем, как отправиться в офис, что было ему несвойственно. Офис был в арендованных помещениях на Графтон-стрит, в нескольких шагах от магазина «Гуччи» на Олд-Бонд-стрит. Де Соле ожидал, что этот день пройдет тихо, особенно с учетом того, что предприятия в Италии закрыты в связи с Крещением. Впервые с июня прошлого года, когда конкурирующая компания «Прада» объявила о покупке 9,5 процента акций «Гуччи» – крупнейшей доли, принадлежащей одному акционеру, – де Соле почувствовал себя расслабленным. «Прада», по-видимому, прекратила покупать пакеты акций меньше десяти процентов, и ее представитель голосовал вместе с руководством на последнем собрании акционеров. Де Соле думал, что с «Гуччи» все в порядке.
«Прада» потрясла индустрию моды и ошеломила де Соле, когда тем летом впервые объявила о приобретении доли в «Гуччи». Некоторые думали, что «Прада», компания меньших, чем «Гуччи», масштабов и не имеющая опыта поглощений, могла бы стать авангардом более крупной группы. Но поскольку прошли месяцы и ничего не происходило, де Соле рассудил, что у «Прада» не было ни финансов, ни союзников, необходимых для поглощения «Гуччи», которую на тот момент оценивали более чем в три миллиарда долларов.
Менее чем за десять лет Патрицио Бертелли, жесткий и ветреный тосканец, женатый на Миучче Прада – внучке Марио Прада и главном дизайнере компании, – гениально превратил «Прада» из еле живого безвестного производителя чемоданов в мирового флагмана моды и аксессуаров, который стал одним из самых опасных конкурентов «Гуччи». Бертелли, хранитель традиций кожевенного ремесла Тосканы и бывший поставщик «Гуччи», был раздражен расширением «Гуччи» под новым руководством и его растущим контролем над региональными производителями. «Прада» объединила свой бизнес и дизайнерский штаб в Милане, а производство – в Терранова, недалеко от Ареццо, примерно в часе езды от Флоренции. И «Гуччи», и «Прада» начали требовать от своих поставщиков эксклюзивных контрактов, чтобы загрузить производственные мощности и препятствовать распространению копий и подделок. Бертелли чувствовал посягательство на свою территорию, и ему это не нравилось. Взрывной человек, известный своими вспышками гнева, он часто становился героем весьма некрасивых историй, ходивших в модных кругах. История о том, что он разбил лобовые стекла автомобилей, припаркованных на зарезервированных для «Прада» местах, была известна всему Милану. Еще один эпизод даже попал в газеты. Однажды из окна на верхнем этаже офиса «Прада» внезапно вылетела сумочка и угодила в женщину, которая шла мимо по тротуару. Бертелли выскочил, рассыпавшись в извинениях. Он признался женщине, что бросил сумку в приступе ярости.
Когда «Гуччи» вернулась в дело, Бертелли критиковал в своем флорентийском конкуренте все, что можно. Он назвал Доун Мелло высокомерной и обвинил Форда в копировании образа, который принес успех «Прада». Конечно, «Прада» первой выпустила черную нейлоновую сумку, но вскоре ее начали производить все, в том числе и «Гуччи». Бертелли, поклонник Бернара Арно из LVMH, мечтал расширить сферу деятельности «Прада» за счет приобретений в секторе моды и предметов роскоши.
– Арно построил империю предметов роскоши с финансовой логикой. Не вижу причин, почему это нельзя сделать с помощью практической промышленной логики, – говорил он.
Когда Бертелли решил сделать свой первый шаг, он отхватил часть «Гуччи», испытывая некое злорадство от дискомфорта де Соле по поводу нового акционера. Бертелли позвонил де Соле, сказав, что обе группы могут использовать свои «синергии» в таких областях, как поиск лучших мест для магазинов по конкурентоспособным ценам или покупка средств массовой информации.
Де Соле отверг предложение Бертелли.
– Патрицио, это не моя компания. Мне нужно поговорить с членами правления. Мы не сможем приготовить эту пиццу вместе, – сказал он.