План Нинни сработал блестяще. На следующий день Карпанезе пригласил Карлоса в отель «Адри», где познакомил его со смуглым Савиони. Савиони медленно осмотрел его с головы до ног, отметив вьющиеся светлые волосы, ледяные голубые глаза, черную шелковую рубашку с открытым воротом и тяжелую золотую цепочку на шее.
– Buenos días, – сказал Карлос, сверкнув бриллиантовым кольцом на мизинце, и протянул руку Савиони. Под черной шелковой рубашкой к его груди были прикреплены два маленьких микрофона. В нескольких кварталах отсюда в полицейском фургоне, заполненном записывающим оборудованием, сотрудники подразделения Нинни прислушивались к сигналу.
– Где ты остановился? – спросил Савиони Карлоса через Карпанезе.
– Скажи своему другу, что я не отвечаю на такие вопросы, – ответил Карлос, и Савиони, заикаясь, извинился, с еще большим уважением глядя на холодного «колумбийца».
Трое мужчин перешли в телевизионную комнату, где им было удобнее разговаривать. Савиони принес всем кофе.
– Сколько сахара? – спросил он Карлоса, который делал вид, что не понимает итальянского.
Карпанезе объяснил Карлосу по-испански, что Савиони хотел попросить его о помощи. Когда они закончили, Карпанезе повернулся к портье.
– Савиони, не волнуйся, – сказал он. – Карлос решит все ваши проблемы. Несмотря на то что он выглядит молодо, он профессиональный убийца, лучший из лучших в картеле Медельина. Он убил более ста человек. Он тот, кто может преподать Синьоре урок.
Лицо Савиони озарила улыбка.
– Почему бы тебе не позвонить Пине и не обсудить это с ней? – спросил Карпанезе. – Нам пора идти, у Карлоса есть кое-какие дела, которыми он должен заняться.
Савиони вскочил в приподнятом настроении, впечатленный и горящий желанием угодить.
– Конечно, конечно, я уверен, что Карлос очень занят. Почему бы тебе не взять мою машину? И вот, сегодня ужин за мой счет, – сказал он, вкладывая стотысячную купюру в руку Карпанезе.
Карпанезе проехал на ржавой красной четырехдверной «Кордобе» Савиони, популярной недорогой модели испанского автопроизводителя «Сеат», по улице Виа Лулли от отеля «Адри», проглядывая в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что за ними следит только фургон полицейской разведки. Карлос тихонько закричал в микрофон, прикрепленный к его груди:
– Ragazzi! Какая удача! Нужно напичкать эту колымагу жучками!!!
Вернувшись во двор на площади Сан-Сеполькро, команда Нинни разместила скрытые микрофоны в машине Савиони и вставила чип за приборной панелью, чтобы отслеживать ее через спутник. Телефоны всех подозреваемых также прослушивались, и агенты Нинни днем и ночью дежурили на центральном посту прослушивания на площади Сан-Сеполькро.
В тот же день Савиони позвонил Пине в дом ее племянницы недалеко от Неаполя, пока полицейские записывали разговор на пленку.
– Пина, ты должна приехать в Милан как можно скорее. У меня есть решение нашей маленькой проблемы. Нам нужно поговорить.
На следующий вечер полицейские записали еще один разговор – Пина из Неаполя звонила Патриции.
– Ciao. Это я. Ты видела новости несколько недель назад? – спросила Пина.
– Да, – ответила Патриция. – Но лучше не говорить об этом по телефону. Нам нужно встретиться.
Пина прибыла в Милан 27 января. Савиони ехал на старом красном «Сеате», чтобы забрать ее в миланском аэропорту Линате, когда полиция выследила его на экране своего GPS. Хотя в молодости она была хорошенькой, сейчас на лице Пины, которой был почти пятьдесят один год, проступал отпечаток тяжелой жизни. Ее светлые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, а под глазами виднелись тяжелые мешки, что делало ее похожей на бассета. Лоб, казалось, был сплошь изрезан длинными морщинами. Савиони поехал на площадь возле отеля «Адри», где припарковался, чтобы они могли поговорить. А бобины полицейских магнитофонов продолжали крутиться.
– Gesummio, Ивано, – сказала Пина, призывая Иисуса Христа на неаполитанском диалекте, заламывая руки и плотнее закутываясь в свой тонкий серый плащ. – Когда я прочитала несколько недель назад, что расследование продлили, я чуть не упала в обморок, глядя на газету. Уже один раз продлили на полгода и ничего не придумали. Что они раскопали? О чем они думают?
– Dai, stai tranquilla, – увещевал ее Савиони, прося сохранять спокойствие и предлагая ей сигарету, которую она с благодарностью приняла. – У них ничего нет. Это просто рутина, – сказал он, прикуривая для нее сигарету.
– Я перестала разговаривать по телефону, потому что думаю, что он прослушивается, – продолжила Пина, заламывая руки. – Я думаю, что за ней следят. Если что-то начнет вылезать наружу, сразу скажи – я поеду за границу, иначе мы все попадем в тюрьму. Моя подруга Лаура говорит, что они нас никогда не найдут, но мы должны быть очень осторожны. Один неверный шаг – и patatrac![45] Начнется сущий ад!
– Ascoltami, Пина, послушай, я должен сказать тебе кое-что важное, – сказал Савиони, закуривая. – Я встретил одного колумбийца, действительно крутого парня. Ты должна увидеть его глаза, они как лед, – выдохнул Савиони. – Он убил более ста человек. Нас познакомил Карпанезе. Я всегда знал, что будет выгодно позволить ему жить у нас бесплатно – в любом случае этот парень может помочь нам разобраться с Синьорой. Он заставит ее заплатить.
Пина искоса посмотрела на Савиони. Дым от ее сигареты выходил из окна, которое было приоткрыто.
– Ты уверен? Может быть, сейчас не лучшее время. Если они продлили расследование – может, нам стоит пока просто затаиться. А что, если они следят за ней?
Савиони нахмурился и покачал головой.
– Ооооо, Пина, пора положить этому конец, – воскликнул Савиони. – Ты получаешь ежемесячную стипендию, а как насчет остальных?
– Да, колоссальные три миллиона лир [около шестисот долларов] в месяц, – отрезала Пина. – Это все, на что я живу! А что будет, если она передумает? С меня хватит. Ты знаешь, я отношусь к этому так же, как и остальные: мы берем на себя все риски, а она снимает все сливки. Может быть, ты и прав. Может быть, мне стоит поговорить с ней еще раз, сказать ей: «Мы сделали это вместе, и теперь ты должна отдать нам то, что причитается», – сказала Пина.
– А если она откажется, – вставил Савиони, – мы попросим colombiano с ледяными глазами принести нам ее голову на серебряном блюде!
В течение следующих нескольких дней полицейские бобины жужжали и записывали каждый разговор Патриции, Пины и Савиони. Нинни радостно усмехался. У него были записи разговоров Савиони и Пины, которые рассказывали о деле. У него был разговор между Савиони и Бенедетто Черауло, предполагаемым киллером, и у него был разговор между Савиони и Пиной, в котором говорилось о Чикале, предполагаемом водителе машины для бегства. Все, что ему было нужно, чтобы пасьянс сложился, это Синьора. Но Синьора была умна и, хотя постоянно говорила по телефону, никогда не обсуждала никаких новых условий. Нинни ждал, пока вращались бобины. С годами он понял, как важно не поддаться волнению в момент прорыва в расследовании.
– Если у вас есть хорошая зацепка, часто лучше всего просто распутывать ее до конца, – говорил Нинни позже. – У меня все было настроено: «Карлос», прослушиваемые телефоны, жучки в машине – мы знали, кто они такие и что они сделали. Все, что им нужно было сделать, это поговорить.
У Нинни не было столько времени, сколько он хотел. Тридцатого января его вызвал один из агентов на посту прослушивания.
– Capo! Я думаю, вам стоит это послушать. – Он включил разговор Патриции с одним из ее адвокатов, состоявшийся тем утром.
– Над этой семьей сгущаются темные тучи, – зловеще сказал адвокат, хотя предметом разговора был явно безобидный долг, который Патриция наложила на местного ювелира. После экстренного совещания с Ночерино и его начальством они решили, что у них достаточно улик, чтобы завершить расследование. Они запланировали провести аресты на рассвете следующего утра.
– Мы решили, что она прознала о нас, – сказал Нинни позже. – Мы боялись, что она может ускользнуть из Италии, и тогда мы никогда ее не схватим, – сказал Нинни.
Когда утром 31 января 1997 года агенты доставили Савиони в штаб-квартиру уголовной полиции на площади Сан-Сеполькро, Нинни попросил привести его к нему. Савиони рухнул на стул перед столом Нинни, его руки были скованы наручниками спереди. Нинни попросил одного из своих офицеров снять с Савиони наручники. Он предложил ему сигарету, которую тот взял.
– На этот раз ты проиграл, – протянул Нинни. – Мы на шаг впереди вас – мы все знаем. Ваша единственная надежда – признаться, и, если вы это сделаете, все пройдет легче.
– Я действительно думал, что он мой друг, – сказал Савиони, покачивая головой и попыхивая сигаретой. Он догадался, что Карпанезе обратился в полицию. – Я уверен, что это был он. Он продал меня. Он предал меня.
В этот момент в дверь постучали. Нинни поднял глаза и увидел голубоглазого блондина – инспектора Колленги.
– Аааа, смотри, кто здесь! Савиони, это же твой друг, – лукаво улыбнулся Нинни.
Савиони обернулся и узнал «Карлоса», колумбийца с ледяными глазами.
– О нет, Карлос, они тебя тоже поймали? – выпалил он.
– Ciao, Савиони, – сказал «Карлос» на прекрасном итальянском. – Я – Ispettore Колленги.
Савиони поднес кулак ко лбу.
– Какой я идиот, – пробормотал он.
– Как видите, на этот раз мы вас переиграли! – сказал Нинни. – Хотите послушать свои собственные слова? Я могу поставить запись. Ваша единственная надежда – признаться. Суд будет более снисходительным к вам, если вы это сделаете.
Глава 18. Суд
Около полдесятого утра 2 июня 1998 года дверь справа от судейской коллегии распахнулась и пять охранниц в ярких голубых беретах сопроводили Патрицию в переполненный зал в здании миланского суда. Ропот прокатился по толпе. Когда Патриция вошла, фотографы и телеоператоры рванулись вперед с видом испуганных оленей, застывших в свете автомобильных фар. Ее адвокаты, одетые в широкие черные мантии с кисточками и белые манишки с оборками, поднялись со своих мест в первом ряду, чтобы поприветствовать ее.
Судебный процесс по делу об убийстве Маурицио Гуччи шел уже несколько дней, но тем серым утром вторника Патриция впервые предстала перед судом. Она предпочла пройти предварительные допросы в своей камере в Сан-Витторе, что было ее правом. Патриция кратко проконсультировалась со своими юристами, двумя известными адвокатами по уголовным делам. Знаменитый седовласый Гаэтано Пекорелла станет deputato итальянского парламента до завершения судебного процесса. Вечно загорелый Джанни Дедола защищал ведущих бизнесменов, в том числе телевизионного магната и бывшего премьер-министра Сильвио Берлускони. Оба адвоката убедили Патрицию явиться в суд задолго до того, как начать выступление в свою защиту, чтобы привыкнуть к атмосфере в зале суда.
Патриция прошла мимо прокурора Карло Ночерино и рядов адвокатов и журналистов позади него и села на последнюю скамейку. За ее спиной любопытные зрители пытались получше рассмотреть ее, прижимаясь к деревянной оградке высотой по пояс, отделявшей участников процесса от публики. Слева от нее толпились журналисты, мельтеша за фигурами охранниц в голубых беретах и записывая каждую деталь ее внешнего вида в свои блокноты. От светской королевы, усыпанной драгоценностями и самоуверенностью, не осталось и следа. В возрасте почти пятидесяти лет, бледная и растрепанная, Патриция, вошедшая в зал суда в тот день, была полностью сбита с толку. Никогда еще ее не выставляли напоказ таким образом, и она была совершенно не готова к тому, с чем ей пришлось столкнуться. Ее короткие спутанные темные волосы обрамляли лицо, опухшее от лекарств. Она посмотрела на свои руки, избегая пристальных взглядов окружающих, и наматывала на правое запястье бледно-зеленые четки, подаренные ей популярным священником-целителем монсиньором Милиньо. На правой руке были синие пластиковые часы «Свотч». Хотя ее гардероб на Корсо Венеция был переполнен дизайнерскими костюмами и полками с подходящими сумками и туфлями, в то утро Патриция была одета в простые синие хлопковые брюки, рубашку-поло и хлопковый свитер в бело-голубую полоску, обернутый вокруг ее плеч. Всегда осознавая свой миниатюрный рост, на своих крошечных ножках она носила заостренные белые кожаные туфли 34-го размера на десятисантиметровом каблуке.
Снаружи перед зданием суда гудели моторами фургоны телеканалов, готовые к прямой трансляции. Огромное здание, облицованное белым мрамором с надписью IVSTITIA («Юстиция») на фасаде, было спроектировано Марчелло Пьячентини, ведущим архитектором во времена Муссолини. Церкви, сады и два монастыря были снесены, чтобы построить здание суда, которое занимало целый городской квартал в восточной части Милана. Каждый день толпы людей стягивались к зданию суда, парковали велосипеды, скутеры и автомобили и поднимались по бетонным ступеням, чтобы столкнуться с не самыми приятными аспектами жизни. Внутри километры коридоров огибали главное фойе, колонны которого достигали высоты нескольких этажей. Оттуда извилистые коридоры расходились, соединяя около 65 залов судебных заседаний и 1200 кабинетов этого лабиринта в стиле Кафки. Прямо за зданием суда стояла базилика Санта-Мария-делла-Паче, где Маурицио обвенчался с Патрицией 26 лет назад.
За несколько недель до суда итальянские газеты и телеканалы начали штамповать яркие анонсы предстоящей схватки между «черной вдовой», как они называли Патрицию, и «черной ведьмой», как они называли Пину, несмотря на протесты Ориммы, заявлявшей, что у нее не было сверхъестественных способностей. В марте, за два месяца до начала суда, Пина нарушила пятнадцатимесячное молчание и сделала признание. Она сказала, что Патриция отправила в ее камеру записку через другого заключенного, предлагая «заполнить ее камеру золотом», если она возьмет на себя всю вину в убийстве Маурицио. Обиженная и рассерженная Пина послала Патрицию к черту и попросила своего адвоката позвонить Ночерино.
– Я уже не молода, и я здесь надолго! Что толку от двух миллиардов лир [примерно 1,5 миллиона долларов], когда ты в тюрьме? – негодовала Пина, которой в марте исполнилось пятьдесят два года.
И Пина, и Патриция содержались в женском отделении тюрьмы Сан-Витторе, расположенной на западной окраине центрального округа Милана. Савиони, швейцар отеля, и Черауло, предполагаемый киллер, также находились там, в то время как Чикала, бывший владелец пиццерии, был заключен в Монце, недалеко от Милана. В серых стенах Сан-Витторе находилось почти 2000 человек; тюрьма была построена в 1879 году и рассчитана всего на 800 заключенных. Это здание, скопированное с филадельфийской модели, давно известной среди экспертов в области устройства тюрем, состояло из центральной башни и отходящих от нее четырех крыльев, образующих крест. Около ста из 2000 заключенных были женщинами. Они содержались отдельно в невысоком бетонном здании напротив главного входа, между двумя передними крыльями. Вооруженные охранники расхаживали по высоким внешним стенам, окружавшим тюрьму, а другие стояли на смотровых вышках на каждом углу. Охранники наблюдали, как заключенные выходили во дворы на прогулку каждое утро и после обеда, в то время как всего в нескольких метрах от них, по другую сторону стен, жители Милана передвигались взад и вперед по оживленным улицам города. Вход в Сан-Витторе напоминал ворота средневековой крепости. Камни розового цвета обрамляли высокие сводчатые двери и окна наверху, а стены с раздвоенными зубцами – верх главного здания.
Сан-Витторе стала символом Tangentopoli, коррупционного скандала, разгоревшегося в ходе операции «Чистые руки»[46]. Тогда были арестованы и заключены в тюрьму ведущие политики и крупнейшие бизнесмены, от них добивались признаний в том, что они давали взятки и получали откаты, исчислявшиеся миллионами долларов. Однако их предварительное заключение вместе с осужденными торговцами наркотиками и мафиози вызвало жаркую полемику о гражданских правах. Протестующие заявили, что условия содержания стали причиной двух самоубийств среди заключенных политиков и бизнесменов.
Поскольку адвокаты Патриции тщетно боролись за ее освобождение под домашний арест по медицинским и психологическим причинам, ссылаясь на периодические эпилептические приступы после операции по удалению опухоли мозга, каждый день в Сан-Витторе все сильнее отдалял Патрицию от мира роскоши, который она завоевала и потеряла.
Вначале Патриция конфликтовала с сокамерницами.
– Они думают, что я экзальтированная, избалованная и у меня в жизни было все, поэтому я должна платить за это, – говорила она.
Она попросила разрешения оставаться одной во время перерыва в отдельном дворе после того, как другие женщины начали насмехаться над ней, плевать в нее и бросать ей волейбольный мяч в голову во время групповых упражнений в главном дворе. Директор Сан-Витторе, понимающий человек, который помогал поддерживать высокий моральный дух, несмотря на тесноту, согласился. Но когда Патриция попросила разрешения установить в ее камере холодильник для хранения домашнего мясного рулета и других деликатесов, которые ее мать, Сильвана, передавала по пятницам, он отказал.
Когда она вызвалась купить холодильник в каждую камеру, он снова отказал. Патриция вздохнула, смирилась со скудной тюремной едой и до поздней ночи смотрела телевизор в серых стенах камеры номер 12 – «для некурящих».
Эта камера на третьем этаже имела площадь не более шести квадратных метров. Две двухъярусные кровати, две односпальные кровати, стол, два стула и два шкафчика расположились вдоль стен, оставляя узкий проход посередине. Маленькая дверь в дальнем углу вела в крошечную комнату с туалетом и раковиной. В другом углу стояли стол и стулья для еды, которую тюремный персонал подавал на подносах три раза в день через отверстие в железной двери камеры. Патриция сворачивалась калачиком на своей нижней койке, где она приклеила фотографию Падре Пио, знаменитого священника, причисленного к лику блаженных, чей образ был широко коммерциализирован.
Вначале она отказывалась общаться со своими сокамерницами – итальянкой Даниэлой, заключенной в тюрьму по обвинению в умышленном банкротстве, и Марией, румынской девушкой, обвиненной в проституции. Она замыкалась в себе, листая журналы и вырывая фотографии понравившихся ей нарядов. Сильвана делала все возможное, чтобы побаловать ее, принося ей ночные рубашки и нижнее белье из шифона и шелка, которым завидовали ее сокамерницы. Сильвана также приносила помады, кремы для лица и любимый парфюм Патриции – «Палома Пикассо». Патриция писала своим дочерям нежные письма, запечатывая конверты наклейками с сердечками и цветами и подписываясь именем Патриция Реджани Гуччи, от которого она решила не отказываться. Она запретила Алессандре и Аллегре навещать ее, кроме как на Рождество и Пасху, заявив, что тюрьма – не то место, где молодые девушки должны навещать свою мать.
Дважды в неделю тюремные охранники проводили ее по длинному коридору, чтобы она могла позвонить домой по оранжевому телефону-автомату. Помимо библиотеки, швейной мастерской и часовни, в Сан-Витторе был парикмахерский салон, куда Патриция ходила раз в месяц. Там, с разрешения директора тюрьмы, знаменитый итальянский гуру-парикмахер Чезаре Рагацци ухаживал за волосяным имплантатом, который покрывал шрам Патриции после операции на мозге. По ночам, страдая бессонницей, она читала комиксы, чтобы заснуть. Все это время она думала о предстоящем суде.
Пина, опасаясь, что Патриция решила свалить все на нее, нарушила договор о молчании и рассказала всю грязную историю Ночерино, указав на Патрицию как на автора идеи с убийством. Признание Пины подтвердило то, что Савиони рассказал в офисе инспектора полиции Нинни в день своего ареста.
Ночерино был в восторге. Несмотря на тщетные двухлетние попытки разобраться в деле Маурицио, к моменту начала судебного процесса в мае 1998 года он собрал ошеломляющее количество улик против Патриции, набив ими 43 картонных коробки для документов. Адвокатам защиты пришлось заплатить кругленькую сумму, чтобы сделать фотокопии содержимого, а судебным секретарям неоднократно приходилось возить ящики в зал суда и обратно на металлических тележках. Помимо признаний Пины и Савиони у Ночерино были тысячи страниц стенограмм телефонных разговоров, в том числе разговоров Патриции с соучастниками, а также показания друзей, слуг, экстрасенсов и всевозможных специалистов, имевших дело с четой Гуччи. Осенью 1997 года следователи даже совершили обыск в тюремной камере Патриции, обнаружив выписку с ее банковского счета в Монте-Карло под кодовым названием Lotus B, в которой были сняты суммы, соответствующие суммам, которые, по словам Пины и Савиони, они получили. На полях рядом с цифрами Патриция написала «П» вместо Пины. У Ночерино даже были дневники Патриции в кожаном переплете, которые полиция конфисковала при ее аресте. Но у него не было прямого признания Патриции в ее причастности, и это его беспокоило.
Со своего места в глубине зала суда Патриция безучастно осматривала коричневую стальную клетку – стандартную составляющую итальянских залов судебных заседаний, – которая размещалась вдоль правой стены зала с высокими потолками. Хотя в Италии обвиняемые считаются невиновными до тех пор, пока их вина не будет доказана, люди, обвиняемые в насильственных преступлениях, должны отсиживать судебные процессы в клетке. Внутри Бенедетто Черауло, обвиняемый в непосредственном совершении убийства, и Орацио Чикала, предполагаемый водитель машины для бегства, свесили руки через решетку и смотрели на море журналистов, адвокатов и любопытных зевак. Сорокашестилетний Черауло, одетый в аккуратно застегнутую рубашку и куртку, с недавно подстриженными и причесанными волосами, гордо смотрел на толпу пронзительным взглядом. Он объявил себя невиновным – и не было прямых доказательств его роли в убийстве, хотя Ночерино был уверен, что у него достаточно косвенных доказательств для вынесения обвинительного приговора, включая признание Савиони, в котором Бенедетто был назван исполнителем. Рядом с ним склонился лысеющий 59-летний Чикала, его большая куртка свисала с плеч, словно с вешалки. После двух лет в тюрьме разорившийся владелец пиццерии потерял почти 15 килограммов и большую часть своих волос. Ряд матовых окон с жалюзи над клеткой был единственным источником свежего воздуха в комнате. Черная мраморная плитка на стенах доходила до высоты примерно в 2,5 метра, уступая место грязной белой штукатурке, покрывающей остальные стены и потолок.
Патриция не хотела смотреть на Пину, которая сидела на скамейке в нескольких рядах от нее с новой красной прической и в хлопковым свитере с тигровым орнаментом. Время от времени Пина наклонялась, чтобы перешептываться со своим адвокатом Паоло Трейни, дородным улыбчивым мужчиной, который сопровождал свою речь, размахивая ярко-синими очками для чтения, что положило начало модной тенденции среди других юристов миланского суда. Ивано Савиони, швейцар отеля «Адри», с угрюмым лицом и блестящими от геля волосами, в черном костюме и розовой рубашке, бесшумно опустился на заднюю скамейку справа от Патриции в окружении конвоиров.
Раздался звонок, и голоса затихли, когда в зал суда вошел судья Ренато Людовичи Самек, сопровождаемый помощником, оба в традиционных черных мантиях и белых манишках судейского корпуса. Следом за ними вошли шесть гражданских присяжных и два заместителя в деловой одежде с церемониальной лентой через плечо, с цветами итальянского флага – белым, красным и зеленым. Все они заняли свои места на деревянной трибуне, огибающей возвышение в передней части зала. Самек сел, и присяжные заняли места по обе стороны от него и его помощника. Самек строго смотрел через очки на кончике носа, пока охранники выводили операторов и фотографов, которым было запрещено присутствовать на самом процессе.
– Если у кого-то еще раз зазвонит telefonino, владельца попросят уйти, – сказал Самек, глядя на собравшихся после безуспешной попытки открыть слушание на фоне чьего-то трезвонящего телефона. Самек – худощавый мужчина с небольшими залысинами и невозмутимым лицом с тонкими губами – прославился в судебном сообществе Милана после процесса, проходившего в бункере повышенной безопасности под Сан-Витторе в 1988 году. В тот день, во время процесса над боссом мафии Анджело Эпаминондой – опасным гангстером, в послужном списке которого значилась длинная череда убийств, – в зале суда началась стрельба. Когда испуганные адвокаты и помощники юристов нырнули под столы и стулья, Самек вскочил на ноги, призывая к порядку, – единственный, кто остался стоять во всем помещении. В результате перестрелки между членами клана два карабинера были тяжело ранены. Чтобы показать, что власти нельзя испугать подобной демонстрацией силы, Самек лишь ненадолго приостановил слушания и возобновил их в тот же день.
– Buenos días, – сказал Карлос, сверкнув бриллиантовым кольцом на мизинце, и протянул руку Савиони. Под черной шелковой рубашкой к его груди были прикреплены два маленьких микрофона. В нескольких кварталах отсюда в полицейском фургоне, заполненном записывающим оборудованием, сотрудники подразделения Нинни прислушивались к сигналу.
– Где ты остановился? – спросил Савиони Карлоса через Карпанезе.
– Скажи своему другу, что я не отвечаю на такие вопросы, – ответил Карлос, и Савиони, заикаясь, извинился, с еще большим уважением глядя на холодного «колумбийца».
Трое мужчин перешли в телевизионную комнату, где им было удобнее разговаривать. Савиони принес всем кофе.
– Сколько сахара? – спросил он Карлоса, который делал вид, что не понимает итальянского.
Карпанезе объяснил Карлосу по-испански, что Савиони хотел попросить его о помощи. Когда они закончили, Карпанезе повернулся к портье.
– Савиони, не волнуйся, – сказал он. – Карлос решит все ваши проблемы. Несмотря на то что он выглядит молодо, он профессиональный убийца, лучший из лучших в картеле Медельина. Он убил более ста человек. Он тот, кто может преподать Синьоре урок.
Лицо Савиони озарила улыбка.
– Почему бы тебе не позвонить Пине и не обсудить это с ней? – спросил Карпанезе. – Нам пора идти, у Карлоса есть кое-какие дела, которыми он должен заняться.
Савиони вскочил в приподнятом настроении, впечатленный и горящий желанием угодить.
– Конечно, конечно, я уверен, что Карлос очень занят. Почему бы тебе не взять мою машину? И вот, сегодня ужин за мой счет, – сказал он, вкладывая стотысячную купюру в руку Карпанезе.
Карпанезе проехал на ржавой красной четырехдверной «Кордобе» Савиони, популярной недорогой модели испанского автопроизводителя «Сеат», по улице Виа Лулли от отеля «Адри», проглядывая в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что за ними следит только фургон полицейской разведки. Карлос тихонько закричал в микрофон, прикрепленный к его груди:
– Ragazzi! Какая удача! Нужно напичкать эту колымагу жучками!!!
Вернувшись во двор на площади Сан-Сеполькро, команда Нинни разместила скрытые микрофоны в машине Савиони и вставила чип за приборной панелью, чтобы отслеживать ее через спутник. Телефоны всех подозреваемых также прослушивались, и агенты Нинни днем и ночью дежурили на центральном посту прослушивания на площади Сан-Сеполькро.
В тот же день Савиони позвонил Пине в дом ее племянницы недалеко от Неаполя, пока полицейские записывали разговор на пленку.
– Пина, ты должна приехать в Милан как можно скорее. У меня есть решение нашей маленькой проблемы. Нам нужно поговорить.
На следующий вечер полицейские записали еще один разговор – Пина из Неаполя звонила Патриции.
– Ciao. Это я. Ты видела новости несколько недель назад? – спросила Пина.
– Да, – ответила Патриция. – Но лучше не говорить об этом по телефону. Нам нужно встретиться.
Пина прибыла в Милан 27 января. Савиони ехал на старом красном «Сеате», чтобы забрать ее в миланском аэропорту Линате, когда полиция выследила его на экране своего GPS. Хотя в молодости она была хорошенькой, сейчас на лице Пины, которой был почти пятьдесят один год, проступал отпечаток тяжелой жизни. Ее светлые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, а под глазами виднелись тяжелые мешки, что делало ее похожей на бассета. Лоб, казалось, был сплошь изрезан длинными морщинами. Савиони поехал на площадь возле отеля «Адри», где припарковался, чтобы они могли поговорить. А бобины полицейских магнитофонов продолжали крутиться.
– Gesummio, Ивано, – сказала Пина, призывая Иисуса Христа на неаполитанском диалекте, заламывая руки и плотнее закутываясь в свой тонкий серый плащ. – Когда я прочитала несколько недель назад, что расследование продлили, я чуть не упала в обморок, глядя на газету. Уже один раз продлили на полгода и ничего не придумали. Что они раскопали? О чем они думают?
– Dai, stai tranquilla, – увещевал ее Савиони, прося сохранять спокойствие и предлагая ей сигарету, которую она с благодарностью приняла. – У них ничего нет. Это просто рутина, – сказал он, прикуривая для нее сигарету.
– Я перестала разговаривать по телефону, потому что думаю, что он прослушивается, – продолжила Пина, заламывая руки. – Я думаю, что за ней следят. Если что-то начнет вылезать наружу, сразу скажи – я поеду за границу, иначе мы все попадем в тюрьму. Моя подруга Лаура говорит, что они нас никогда не найдут, но мы должны быть очень осторожны. Один неверный шаг – и patatrac![45] Начнется сущий ад!
– Ascoltami, Пина, послушай, я должен сказать тебе кое-что важное, – сказал Савиони, закуривая. – Я встретил одного колумбийца, действительно крутого парня. Ты должна увидеть его глаза, они как лед, – выдохнул Савиони. – Он убил более ста человек. Нас познакомил Карпанезе. Я всегда знал, что будет выгодно позволить ему жить у нас бесплатно – в любом случае этот парень может помочь нам разобраться с Синьорой. Он заставит ее заплатить.
Пина искоса посмотрела на Савиони. Дым от ее сигареты выходил из окна, которое было приоткрыто.
– Ты уверен? Может быть, сейчас не лучшее время. Если они продлили расследование – может, нам стоит пока просто затаиться. А что, если они следят за ней?
Савиони нахмурился и покачал головой.
– Ооооо, Пина, пора положить этому конец, – воскликнул Савиони. – Ты получаешь ежемесячную стипендию, а как насчет остальных?
– Да, колоссальные три миллиона лир [около шестисот долларов] в месяц, – отрезала Пина. – Это все, на что я живу! А что будет, если она передумает? С меня хватит. Ты знаешь, я отношусь к этому так же, как и остальные: мы берем на себя все риски, а она снимает все сливки. Может быть, ты и прав. Может быть, мне стоит поговорить с ней еще раз, сказать ей: «Мы сделали это вместе, и теперь ты должна отдать нам то, что причитается», – сказала Пина.
– А если она откажется, – вставил Савиони, – мы попросим colombiano с ледяными глазами принести нам ее голову на серебряном блюде!
В течение следующих нескольких дней полицейские бобины жужжали и записывали каждый разговор Патриции, Пины и Савиони. Нинни радостно усмехался. У него были записи разговоров Савиони и Пины, которые рассказывали о деле. У него был разговор между Савиони и Бенедетто Черауло, предполагаемым киллером, и у него был разговор между Савиони и Пиной, в котором говорилось о Чикале, предполагаемом водителе машины для бегства. Все, что ему было нужно, чтобы пасьянс сложился, это Синьора. Но Синьора была умна и, хотя постоянно говорила по телефону, никогда не обсуждала никаких новых условий. Нинни ждал, пока вращались бобины. С годами он понял, как важно не поддаться волнению в момент прорыва в расследовании.
– Если у вас есть хорошая зацепка, часто лучше всего просто распутывать ее до конца, – говорил Нинни позже. – У меня все было настроено: «Карлос», прослушиваемые телефоны, жучки в машине – мы знали, кто они такие и что они сделали. Все, что им нужно было сделать, это поговорить.
У Нинни не было столько времени, сколько он хотел. Тридцатого января его вызвал один из агентов на посту прослушивания.
– Capo! Я думаю, вам стоит это послушать. – Он включил разговор Патриции с одним из ее адвокатов, состоявшийся тем утром.
– Над этой семьей сгущаются темные тучи, – зловеще сказал адвокат, хотя предметом разговора был явно безобидный долг, который Патриция наложила на местного ювелира. После экстренного совещания с Ночерино и его начальством они решили, что у них достаточно улик, чтобы завершить расследование. Они запланировали провести аресты на рассвете следующего утра.
– Мы решили, что она прознала о нас, – сказал Нинни позже. – Мы боялись, что она может ускользнуть из Италии, и тогда мы никогда ее не схватим, – сказал Нинни.
Когда утром 31 января 1997 года агенты доставили Савиони в штаб-квартиру уголовной полиции на площади Сан-Сеполькро, Нинни попросил привести его к нему. Савиони рухнул на стул перед столом Нинни, его руки были скованы наручниками спереди. Нинни попросил одного из своих офицеров снять с Савиони наручники. Он предложил ему сигарету, которую тот взял.
– На этот раз ты проиграл, – протянул Нинни. – Мы на шаг впереди вас – мы все знаем. Ваша единственная надежда – признаться, и, если вы это сделаете, все пройдет легче.
– Я действительно думал, что он мой друг, – сказал Савиони, покачивая головой и попыхивая сигаретой. Он догадался, что Карпанезе обратился в полицию. – Я уверен, что это был он. Он продал меня. Он предал меня.
В этот момент в дверь постучали. Нинни поднял глаза и увидел голубоглазого блондина – инспектора Колленги.
– Аааа, смотри, кто здесь! Савиони, это же твой друг, – лукаво улыбнулся Нинни.
Савиони обернулся и узнал «Карлоса», колумбийца с ледяными глазами.
– О нет, Карлос, они тебя тоже поймали? – выпалил он.
– Ciao, Савиони, – сказал «Карлос» на прекрасном итальянском. – Я – Ispettore Колленги.
Савиони поднес кулак ко лбу.
– Какой я идиот, – пробормотал он.
– Как видите, на этот раз мы вас переиграли! – сказал Нинни. – Хотите послушать свои собственные слова? Я могу поставить запись. Ваша единственная надежда – признаться. Суд будет более снисходительным к вам, если вы это сделаете.
Глава 18. Суд
Около полдесятого утра 2 июня 1998 года дверь справа от судейской коллегии распахнулась и пять охранниц в ярких голубых беретах сопроводили Патрицию в переполненный зал в здании миланского суда. Ропот прокатился по толпе. Когда Патриция вошла, фотографы и телеоператоры рванулись вперед с видом испуганных оленей, застывших в свете автомобильных фар. Ее адвокаты, одетые в широкие черные мантии с кисточками и белые манишки с оборками, поднялись со своих мест в первом ряду, чтобы поприветствовать ее.
Судебный процесс по делу об убийстве Маурицио Гуччи шел уже несколько дней, но тем серым утром вторника Патриция впервые предстала перед судом. Она предпочла пройти предварительные допросы в своей камере в Сан-Витторе, что было ее правом. Патриция кратко проконсультировалась со своими юристами, двумя известными адвокатами по уголовным делам. Знаменитый седовласый Гаэтано Пекорелла станет deputato итальянского парламента до завершения судебного процесса. Вечно загорелый Джанни Дедола защищал ведущих бизнесменов, в том числе телевизионного магната и бывшего премьер-министра Сильвио Берлускони. Оба адвоката убедили Патрицию явиться в суд задолго до того, как начать выступление в свою защиту, чтобы привыкнуть к атмосфере в зале суда.
Патриция прошла мимо прокурора Карло Ночерино и рядов адвокатов и журналистов позади него и села на последнюю скамейку. За ее спиной любопытные зрители пытались получше рассмотреть ее, прижимаясь к деревянной оградке высотой по пояс, отделявшей участников процесса от публики. Слева от нее толпились журналисты, мельтеша за фигурами охранниц в голубых беретах и записывая каждую деталь ее внешнего вида в свои блокноты. От светской королевы, усыпанной драгоценностями и самоуверенностью, не осталось и следа. В возрасте почти пятидесяти лет, бледная и растрепанная, Патриция, вошедшая в зал суда в тот день, была полностью сбита с толку. Никогда еще ее не выставляли напоказ таким образом, и она была совершенно не готова к тому, с чем ей пришлось столкнуться. Ее короткие спутанные темные волосы обрамляли лицо, опухшее от лекарств. Она посмотрела на свои руки, избегая пристальных взглядов окружающих, и наматывала на правое запястье бледно-зеленые четки, подаренные ей популярным священником-целителем монсиньором Милиньо. На правой руке были синие пластиковые часы «Свотч». Хотя ее гардероб на Корсо Венеция был переполнен дизайнерскими костюмами и полками с подходящими сумками и туфлями, в то утро Патриция была одета в простые синие хлопковые брюки, рубашку-поло и хлопковый свитер в бело-голубую полоску, обернутый вокруг ее плеч. Всегда осознавая свой миниатюрный рост, на своих крошечных ножках она носила заостренные белые кожаные туфли 34-го размера на десятисантиметровом каблуке.
Снаружи перед зданием суда гудели моторами фургоны телеканалов, готовые к прямой трансляции. Огромное здание, облицованное белым мрамором с надписью IVSTITIA («Юстиция») на фасаде, было спроектировано Марчелло Пьячентини, ведущим архитектором во времена Муссолини. Церкви, сады и два монастыря были снесены, чтобы построить здание суда, которое занимало целый городской квартал в восточной части Милана. Каждый день толпы людей стягивались к зданию суда, парковали велосипеды, скутеры и автомобили и поднимались по бетонным ступеням, чтобы столкнуться с не самыми приятными аспектами жизни. Внутри километры коридоров огибали главное фойе, колонны которого достигали высоты нескольких этажей. Оттуда извилистые коридоры расходились, соединяя около 65 залов судебных заседаний и 1200 кабинетов этого лабиринта в стиле Кафки. Прямо за зданием суда стояла базилика Санта-Мария-делла-Паче, где Маурицио обвенчался с Патрицией 26 лет назад.
За несколько недель до суда итальянские газеты и телеканалы начали штамповать яркие анонсы предстоящей схватки между «черной вдовой», как они называли Патрицию, и «черной ведьмой», как они называли Пину, несмотря на протесты Ориммы, заявлявшей, что у нее не было сверхъестественных способностей. В марте, за два месяца до начала суда, Пина нарушила пятнадцатимесячное молчание и сделала признание. Она сказала, что Патриция отправила в ее камеру записку через другого заключенного, предлагая «заполнить ее камеру золотом», если она возьмет на себя всю вину в убийстве Маурицио. Обиженная и рассерженная Пина послала Патрицию к черту и попросила своего адвоката позвонить Ночерино.
– Я уже не молода, и я здесь надолго! Что толку от двух миллиардов лир [примерно 1,5 миллиона долларов], когда ты в тюрьме? – негодовала Пина, которой в марте исполнилось пятьдесят два года.
И Пина, и Патриция содержались в женском отделении тюрьмы Сан-Витторе, расположенной на западной окраине центрального округа Милана. Савиони, швейцар отеля, и Черауло, предполагаемый киллер, также находились там, в то время как Чикала, бывший владелец пиццерии, был заключен в Монце, недалеко от Милана. В серых стенах Сан-Витторе находилось почти 2000 человек; тюрьма была построена в 1879 году и рассчитана всего на 800 заключенных. Это здание, скопированное с филадельфийской модели, давно известной среди экспертов в области устройства тюрем, состояло из центральной башни и отходящих от нее четырех крыльев, образующих крест. Около ста из 2000 заключенных были женщинами. Они содержались отдельно в невысоком бетонном здании напротив главного входа, между двумя передними крыльями. Вооруженные охранники расхаживали по высоким внешним стенам, окружавшим тюрьму, а другие стояли на смотровых вышках на каждом углу. Охранники наблюдали, как заключенные выходили во дворы на прогулку каждое утро и после обеда, в то время как всего в нескольких метрах от них, по другую сторону стен, жители Милана передвигались взад и вперед по оживленным улицам города. Вход в Сан-Витторе напоминал ворота средневековой крепости. Камни розового цвета обрамляли высокие сводчатые двери и окна наверху, а стены с раздвоенными зубцами – верх главного здания.
Сан-Витторе стала символом Tangentopoli, коррупционного скандала, разгоревшегося в ходе операции «Чистые руки»[46]. Тогда были арестованы и заключены в тюрьму ведущие политики и крупнейшие бизнесмены, от них добивались признаний в том, что они давали взятки и получали откаты, исчислявшиеся миллионами долларов. Однако их предварительное заключение вместе с осужденными торговцами наркотиками и мафиози вызвало жаркую полемику о гражданских правах. Протестующие заявили, что условия содержания стали причиной двух самоубийств среди заключенных политиков и бизнесменов.
Поскольку адвокаты Патриции тщетно боролись за ее освобождение под домашний арест по медицинским и психологическим причинам, ссылаясь на периодические эпилептические приступы после операции по удалению опухоли мозга, каждый день в Сан-Витторе все сильнее отдалял Патрицию от мира роскоши, который она завоевала и потеряла.
Вначале Патриция конфликтовала с сокамерницами.
– Они думают, что я экзальтированная, избалованная и у меня в жизни было все, поэтому я должна платить за это, – говорила она.
Она попросила разрешения оставаться одной во время перерыва в отдельном дворе после того, как другие женщины начали насмехаться над ней, плевать в нее и бросать ей волейбольный мяч в голову во время групповых упражнений в главном дворе. Директор Сан-Витторе, понимающий человек, который помогал поддерживать высокий моральный дух, несмотря на тесноту, согласился. Но когда Патриция попросила разрешения установить в ее камере холодильник для хранения домашнего мясного рулета и других деликатесов, которые ее мать, Сильвана, передавала по пятницам, он отказал.
Когда она вызвалась купить холодильник в каждую камеру, он снова отказал. Патриция вздохнула, смирилась со скудной тюремной едой и до поздней ночи смотрела телевизор в серых стенах камеры номер 12 – «для некурящих».
Эта камера на третьем этаже имела площадь не более шести квадратных метров. Две двухъярусные кровати, две односпальные кровати, стол, два стула и два шкафчика расположились вдоль стен, оставляя узкий проход посередине. Маленькая дверь в дальнем углу вела в крошечную комнату с туалетом и раковиной. В другом углу стояли стол и стулья для еды, которую тюремный персонал подавал на подносах три раза в день через отверстие в железной двери камеры. Патриция сворачивалась калачиком на своей нижней койке, где она приклеила фотографию Падре Пио, знаменитого священника, причисленного к лику блаженных, чей образ был широко коммерциализирован.
Вначале она отказывалась общаться со своими сокамерницами – итальянкой Даниэлой, заключенной в тюрьму по обвинению в умышленном банкротстве, и Марией, румынской девушкой, обвиненной в проституции. Она замыкалась в себе, листая журналы и вырывая фотографии понравившихся ей нарядов. Сильвана делала все возможное, чтобы побаловать ее, принося ей ночные рубашки и нижнее белье из шифона и шелка, которым завидовали ее сокамерницы. Сильвана также приносила помады, кремы для лица и любимый парфюм Патриции – «Палома Пикассо». Патриция писала своим дочерям нежные письма, запечатывая конверты наклейками с сердечками и цветами и подписываясь именем Патриция Реджани Гуччи, от которого она решила не отказываться. Она запретила Алессандре и Аллегре навещать ее, кроме как на Рождество и Пасху, заявив, что тюрьма – не то место, где молодые девушки должны навещать свою мать.
Дважды в неделю тюремные охранники проводили ее по длинному коридору, чтобы она могла позвонить домой по оранжевому телефону-автомату. Помимо библиотеки, швейной мастерской и часовни, в Сан-Витторе был парикмахерский салон, куда Патриция ходила раз в месяц. Там, с разрешения директора тюрьмы, знаменитый итальянский гуру-парикмахер Чезаре Рагацци ухаживал за волосяным имплантатом, который покрывал шрам Патриции после операции на мозге. По ночам, страдая бессонницей, она читала комиксы, чтобы заснуть. Все это время она думала о предстоящем суде.
Пина, опасаясь, что Патриция решила свалить все на нее, нарушила договор о молчании и рассказала всю грязную историю Ночерино, указав на Патрицию как на автора идеи с убийством. Признание Пины подтвердило то, что Савиони рассказал в офисе инспектора полиции Нинни в день своего ареста.
Ночерино был в восторге. Несмотря на тщетные двухлетние попытки разобраться в деле Маурицио, к моменту начала судебного процесса в мае 1998 года он собрал ошеломляющее количество улик против Патриции, набив ими 43 картонных коробки для документов. Адвокатам защиты пришлось заплатить кругленькую сумму, чтобы сделать фотокопии содержимого, а судебным секретарям неоднократно приходилось возить ящики в зал суда и обратно на металлических тележках. Помимо признаний Пины и Савиони у Ночерино были тысячи страниц стенограмм телефонных разговоров, в том числе разговоров Патриции с соучастниками, а также показания друзей, слуг, экстрасенсов и всевозможных специалистов, имевших дело с четой Гуччи. Осенью 1997 года следователи даже совершили обыск в тюремной камере Патриции, обнаружив выписку с ее банковского счета в Монте-Карло под кодовым названием Lotus B, в которой были сняты суммы, соответствующие суммам, которые, по словам Пины и Савиони, они получили. На полях рядом с цифрами Патриция написала «П» вместо Пины. У Ночерино даже были дневники Патриции в кожаном переплете, которые полиция конфисковала при ее аресте. Но у него не было прямого признания Патриции в ее причастности, и это его беспокоило.
Со своего места в глубине зала суда Патриция безучастно осматривала коричневую стальную клетку – стандартную составляющую итальянских залов судебных заседаний, – которая размещалась вдоль правой стены зала с высокими потолками. Хотя в Италии обвиняемые считаются невиновными до тех пор, пока их вина не будет доказана, люди, обвиняемые в насильственных преступлениях, должны отсиживать судебные процессы в клетке. Внутри Бенедетто Черауло, обвиняемый в непосредственном совершении убийства, и Орацио Чикала, предполагаемый водитель машины для бегства, свесили руки через решетку и смотрели на море журналистов, адвокатов и любопытных зевак. Сорокашестилетний Черауло, одетый в аккуратно застегнутую рубашку и куртку, с недавно подстриженными и причесанными волосами, гордо смотрел на толпу пронзительным взглядом. Он объявил себя невиновным – и не было прямых доказательств его роли в убийстве, хотя Ночерино был уверен, что у него достаточно косвенных доказательств для вынесения обвинительного приговора, включая признание Савиони, в котором Бенедетто был назван исполнителем. Рядом с ним склонился лысеющий 59-летний Чикала, его большая куртка свисала с плеч, словно с вешалки. После двух лет в тюрьме разорившийся владелец пиццерии потерял почти 15 килограммов и большую часть своих волос. Ряд матовых окон с жалюзи над клеткой был единственным источником свежего воздуха в комнате. Черная мраморная плитка на стенах доходила до высоты примерно в 2,5 метра, уступая место грязной белой штукатурке, покрывающей остальные стены и потолок.
Патриция не хотела смотреть на Пину, которая сидела на скамейке в нескольких рядах от нее с новой красной прической и в хлопковым свитере с тигровым орнаментом. Время от времени Пина наклонялась, чтобы перешептываться со своим адвокатом Паоло Трейни, дородным улыбчивым мужчиной, который сопровождал свою речь, размахивая ярко-синими очками для чтения, что положило начало модной тенденции среди других юристов миланского суда. Ивано Савиони, швейцар отеля «Адри», с угрюмым лицом и блестящими от геля волосами, в черном костюме и розовой рубашке, бесшумно опустился на заднюю скамейку справа от Патриции в окружении конвоиров.
Раздался звонок, и голоса затихли, когда в зал суда вошел судья Ренато Людовичи Самек, сопровождаемый помощником, оба в традиционных черных мантиях и белых манишках судейского корпуса. Следом за ними вошли шесть гражданских присяжных и два заместителя в деловой одежде с церемониальной лентой через плечо, с цветами итальянского флага – белым, красным и зеленым. Все они заняли свои места на деревянной трибуне, огибающей возвышение в передней части зала. Самек сел, и присяжные заняли места по обе стороны от него и его помощника. Самек строго смотрел через очки на кончике носа, пока охранники выводили операторов и фотографов, которым было запрещено присутствовать на самом процессе.
– Если у кого-то еще раз зазвонит telefonino, владельца попросят уйти, – сказал Самек, глядя на собравшихся после безуспешной попытки открыть слушание на фоне чьего-то трезвонящего телефона. Самек – худощавый мужчина с небольшими залысинами и невозмутимым лицом с тонкими губами – прославился в судебном сообществе Милана после процесса, проходившего в бункере повышенной безопасности под Сан-Витторе в 1988 году. В тот день, во время процесса над боссом мафии Анджело Эпаминондой – опасным гангстером, в послужном списке которого значилась длинная череда убийств, – в зале суда началась стрельба. Когда испуганные адвокаты и помощники юристов нырнули под столы и стулья, Самек вскочил на ноги, призывая к порядку, – единственный, кто остался стоять во всем помещении. В результате перестрелки между членами клана два карабинера были тяжело ранены. Чтобы показать, что власти нельзя испугать подобной демонстрацией силы, Самек лишь ненадолго приостановил слушания и возобновил их в тот же день.