– Это то, ради чего работал мой отец, – сказал Маурицио. – Это то, чем когда-то была «Гуччи»!
Убежденный в том, что для достижения своего нового статуса «Гуччи» необходимо сильное присутствие в Милане, Маурицио начал искать подходящее место для новой штаб-квартиры в модной и финансовой столице Италии. К концу 1980-х годов Милан уже соперничал с Парижем как признанный центр моды. Париж по-прежнему оставался столицей моды, тогда как Милан превратился в центр современной, элегантной готовой одежды. Армани и Версаче стали королями моды в Милане, но появились и новые интересные дизайнеры, такие как Дольче и Габбана. Поскольку журналисты и покупатели дважды в год съезжаются в Милан на сезонные показы дизайнерской одежды, Маурицио чувствовал, что «Гуччи» должна быть частью представления. Маурицио также гораздо лучше чувствовал себя в Милане, чем во Флоренции, где, по мнению некоторых, он буквально испытывал физический дискомфорт.
Опять же с помощью Тото Маурицио арендовал красивое пятиэтажное здание на Сан-Феделе, небольшой площади, вымощенной гладким белым камнем, расположенной между Дуомо и оперным театром Ла Скала, и примыкавшей к величественной колоннаде Палаццо Марино, внушительной городской ратуши Милана. Ремонт в новом здании прошел молниеносно, и все было готово в рекордно короткие сроки, менее чем за пять месяцев от начала до конца, включая перепланировку и мебель, – неслыханно даже для Милана.
Все административные офисы на верхнем этаже выходили на просторную террасу, опоясывающую здание, где стол и стулья были установлены под решетчатой беседкой, чтобы в солнечные дни высшее руководство «Гуччи» могло пообедать на воздухе. Представительский люкс Маурицио был одним из главных достижений Тото. Обшивка из орехового дерева, паркетные полы и темно-зеленая ткань на стенах создавали в кабинете Маурицио теплую, элегантную атмосферу. Двойные двери вели оттуда в небольшой конференц-зал с квадратным столом и четырьмя стульями. Маурицио проводил большую часть своего времени в этом конференц-зале, а не за своим столом Карла X, и предпочитал принимать посетителей там, где они могли разложить свои материалы и поговорить. Он привез знаменитые бюсты, представляющие четыре континента, из старого Зала Династии во Флоренции и установил по одному в каждом углу конференц-зала. Здесь же он повесил черно-белую фотографию своего отца Родольфо и деда Гуччио. Он модернизировал старые маркерные доски с Виа Монте Наполеоне в современную автоматизированную систему с электронными страницами, установленными в незаметных шкафах вдоль одной стены, где он также разместил телевизор и стереосистему. Пара раздвижных дверей открылась из личного конференц-зала Маурицио в большой официальный зал заседаний. Полностью отделанная панелями из орехового дерева, комната состояла из длинного овального стола для совещаний и двенадцати обтянутых кожей стульев.
На стене своего кабинета, по диагонали справа от письменного стола и над обитым зеленой кожей диваном с Виа Монте Наполеоне, Маурицио повесил картину с изображением Венеции, принадлежавшую его отцу. На боковом столике рядом с диваном стояла черно-белая фотография Родольфо. Фотография его матери стояла на его собственном столе, где он также хранил подарок от Аллегры – забавную банку из-под кока-колы на батарейках и в солнечных очках, которая тряслась от смеха, когда кто-то входил в комнату. Напротив дивана стояла антикварная консоль, на которой он разместил фотографии улыбающихся Алессандры и Аллегры и миниатюрный сундучок, наполненный хрустальными бутылками из-под ликера. Стол Лилианы стоял в коридоре с зеленым ковром перед кабинетом Маурицио, в то время как Доун Мелло попросила небольшой кабинет на другой стороне этажа с видом на шпили Миланского собора – если уж ей пришлось лишиться вида на Центральный парк, она, по крайней мере, хотела увидеть Дуомо. Ей особенно понравились двойные стеклянные двери, которые открывались на террасу.
Административные офисы занимали четвертый этаж здания Сан-Феделе, а дизайнерская студия и офисы располагались на третьем этаже. Пресс-служба находилась на втором этаже, а на первом этаже по просьбе Доун обустроили небольшой демонстрационный зал для сезонных презентаций «Гуччи».
К сентябрю 1991 года новые офисы на площади Сан-Феделе были готовы, и Маурицио организовал коктейльную вечеринку для персонала и званый ужин на террасе на крыше в честь переезда. Он приветствовал их всех восторженной речью и создал целевую группу по каждой линейке продукции и бизнес-деятельности для изучения перезапуска «Гуччи».
Маурицио также считал, что компании необходим более изощренный подход к вопросам людских ресурсов и обучения, чтобы избавиться от фракционного управления из прошлого, напоминавшего феодальную систему, и донести до всех своих сотрудников общее видение «Гуччи». Он разработал концепцию «школы Гуччи» для обучения сотрудников истории, стратегии и мировоззрению компании в дополнение к предоставлению профессиональных и технических знаний.
С этой целью Маурицио купил виллу XVI века под названием Вилла Беллозгуардо, которая принадлежала оперной звезде Энрико Карузо, зарезервировал 10 миллионов долларов на ее реконструкцию и мечтал основать там «школу Гуччи». По мнению Маурицио, вилла также должна была служить культурным, выставочным и конференц-центром. Вилла Беллозгуардо расположена на флорентийских холмах в Ластра-а-Синья, откуда открывается вид на холмы и поля окружающей тосканской сельской местности. Длинная аллея, окаймленная скульптурами божеств, вела к парадному входу виллы, по бокам которого располагалась изящная двойная лестница. На заднем дворе ступени вели из длинного прямоугольного патио, окаймленного каменными колоннами, в сад эпохи Возрождения. Однако во время первых визитов в Беллозгуардо Маурицио узнал от сторожа, что на вилле водятся привидения, и решил привести Фриду – экстрасенса, которая очистила «Креол», чтобы удалить любые негативные влияния, что могли там сохраниться.
Однако Маурицио не мог изгнать призраков прошлых сражений своей семьи столь же легко, как привидений с виллы Беллосгуардо, и директор по коммуникациям «Гуччи» Пилар Креспи вспоминала, что они часами говорили о том, как справиться с прошлым. В то время как Маурицио призывал вернуться к принципам качества и стиля, которые привели «Гуччи» к успеху, он избегал семейных споров, из-за которых его имя оказалось в грязи. Креспи была в недоумении, когда журналисты требовали информации о конфликте с Паоло или подробностей семейных войн.
– Я продолжала получать эти телефонные звонки, подходила к нему и говорила: «Маурицио, как мы будем справляться с прошлым?» – рассказывала Креспи. – Он был очень зол на Паоло, – вспоминала она. – Он действительно не хотел говорить ни о себе, ни о других. Он говорил: «Это новый «Гуччи», не обсуждай прошлое! Паоло – это прошлое, а я – новый «Гуччи»!»
Маурицио принял мантию «Гуччи», но не знал, как отмыть ее от пятен.
– Я сидела с ним по несколько часов. Он никогда не понимал, что прошлое вернется и будет преследовать его, – гогворила Креспи.
Осенью 1990 года с помощью рекламного агентства «Макканн Эриксон» Мелло показала, как многому она научилась у Маурицио на первых занятиях и во время своих визитов к местным производителям. Она запустила рекламную кампанию стоимостью 9 миллионов долларов, размещенную в ведущих журналах о моде и стиле жизни, таких как «Вог» и «Вэнити Фэйр», и построенную вокруг концепции «Рука Гуччи». В портфолио были представлены замшевые мокасины, роскошные кожаные сумки и новые спортивные замшевые рюкзаки, чтобы продемонстрировать как традиции Гуччи, так и возвращение компании в авангард моды.
Хотя первая кампания была успешной, Мелло быстро поняла, что будет трудно поддерживать новый имидж «Гуччи», не придавая большего значения одежде. Несмотря на то что Гуччи всегда считали основной частью своего бизнеса производство сумок и аксессуаров, Мелло знала, что одежда является ключом к созданию концепции, на которой будет строиться новая идентичность «Гуччи».
– Было трудно создать образ с помощью сумочки и пары туфель, – говорила Мелло. – Я убедила Маурицио, что у «Гуччи» должна быть готовая одежда для образа. Мы всегда пытались подтолкнуть Маурицио в сторону моды, – рассказывала она.
Хотя Маурицио делал ставку в том числе на моду и нанял Лучано Сопрани еще в начале восьмидесятых, во время швейцарского изгнания он пересмотрел свое мышление, чтобы сосредоточиться на ремесленных кожевенных корнях Гуччи. К началу девяностых он уже не верил, что следовать модной стратегии – это правильно для «Гуччи».
– Философия Маурицио в то время заключалась в том, что он не верил в дизайнеров, – говорил Ламбертсон, который пытался создать полноценную команду дизайнеров для «Гуччи». – Он не верил в показы мод и не верил в продвижение какого-либо одного имени в ущерб «Гуччи». Он считал, что за компанию должны говорить аксессуары.
До этого момента вся одежда «Гуччи» изготавливалась собственными силами, что было дорогостоящим и трудоемким делом. У «Гуччи» не было возможностей производить, продавать и распространять одежду на конкурентной основе, и вскоре стало очевидно, что лучшим вариантом для компании было бы заключить контракт на производство с производителем одежды. Через несколько сезонов «Гуччи» заключила соглашения с двумя первоклассными итальянскими производителями одежды: «Эрменеджильдо Дзенья» для мужской одежды и «Замаспорт» для женской.
Ламбертсон также потратил много времени на поиски подходящих людей, сближался с ними, а затем пытался убедить их переехать в Италию и работать на «Гуччи».
– Первые шесть месяцев мы в основном просто нанимали людей, – вспоминал он. – В тот момент было трудно заставить кого-либо работать на «Гуччи». А Маурицио не хотел нанимать слишком много американцев – он заботился о том, чтобы «Гуччи» оставалась итальянской.
Когда Мелло и Ламберстон пришли в «Гуччи», там уже работала небольшая группа молодых дизайнеров.
– Все эти ребята были из Лондона и жили в Скандиччи, – вспоминал Лэмбертсон, – но никто на самом деле не обращал на них никакого внимания. Они были изолированы в своем собственном мире. Компания на самом деле не верила в дизайнеров, – вспоминал он. – Мы с Доун постоянно подчеркивали Маурицио, что нам действительно нужен дизайнер готовой одежды.
Пока Мелло и Ламбертсон создавали свою команду, молодой неизвестный нью-йоркский дизайнер по имени Том Форд и его бойфренд, журналист Ричард Бакли, обдумывали переезд в Европу.
Форд родился в семье среднего класса из Остина, штат Техас, где жил, пока его семья не переехала в Санта-Фе, штат Нью-Мексико, где жила мать его отца, Рут, когда он был подростком. Оба его родителя были агентами по недвижимости. Его мать была привлекательной женщиной, внешне напоминавшей Типпи Хедрен[36]. Она носила сшитую на заказ одежду, простые туфли на каблуках, а ее светлые волосы были собраны в шиньон. Отец был отзывчивым, либерально мыслящим человеком, который, когда Том вырос, стал ему настоящим другом.
– Детство в Техасе было для меня действительно тяжелым испытанием, – рассказывал Форд. – Если вы не белый, не протестант или делаете определенные вещи, вам может быть довольно тяжело, особенно если вы мальчик и не хотите играть в футбол, жевать табак и все время напиваться.
Форд находил Санта-Фе гораздо более изысканным и вдохновляющим местом и особенно любил проводить лето в доме своей бабушки Рут, где он также прожил полтора года. Для Форда бабушка Рут была персонажем типа Тетушки Мэйм[37], которая носила большие шляпы, пышные прически, накладные ресницы и массивные украшения: браслеты, пряжки с цветами тыквы, ремни из ракушек и серьги из папье-маше. Мальчиком Форд любил смотреть, как она наряжается для коктейльных вечеринок, на которые она вечно убегала.
– Она была из тех людей, которые обычно говорили: «Оооо, тебе это нравится, сладкий? Ну, давай, бери десять», – рассказывал Форд, взмахивая рукой. – Она была полна излишеств и открытости, и ее жизнь была гораздо более гламурной, чем жизнь моих родителей, – она просто любила повеселиться! Я всегда буду помнить ее запах. Она носила молодежную одежду Estée Lauder’s Youth Dew («Роса юности» от «Эсте Лаудер») и всегда старалась казаться моложе.
Форд считает, что эти ранние воспоминания оказали основополагающее влияние на его увлечение дизайном.
– На большинство людей на протяжении всей их жизни влияют эти самые первые образы красоты. Эти образы остаются с вами, и это образы вашего вкуса. Эстетика эпохи, в которой вы выросли, остается с вами.
Родители Форда с самого раннего его возраста поощряли в сыне стремление развивать свой творческий талант с помощью рисования, живописи и других подобных занятий и не ограничивали его воображение.
– Для них не имело значения, чем я хотел заниматься, пока я был счастлив, – сказал Форд. С юных лет у Форда были очень конкретные представления о том, что ему нравится, а что нет.
– С тех пор как мне исполнилось три года, я не носил ЭТУ куртку и мне не нужны были ЭТИ туфли, а ЭТОТ стул был недостаточно хорош, – вспоминал Форд. Когда он становился старше, когда его родители уходили на ужин или в кино, он привлекал свою младшую сестру, чтобы та помогала ему переставлять мебель, передвигая диваны и стулья на новые места. – Расстановка никогда не была правильной, не была достаточно хороша, в ней всегда был изъян, – говорил Форд. – Я действительно сформировал у своей семьи комплекс. Они по сей день говорят, что нервничают, когда видят меня. Даже несмотря на то, что я научился помалкивать, они чувствуют, как я оглядываю их с ног до головы, отслеживая все.
С тринадцати лет и позже личная униформа Форда состояла из мокасин от Гуччи, синих блейзеров и оксфордских рубашек на пуговицах. Он посещал эксклюзивную подготовительную школу Санта-Фе и встречался с девушками, в некоторых из которых влюблялся. Но он положил глаз на Нью-Йорк, куда отправился после школы, и поступил в Нью-Йоркский университет. Однажды вечером одноклассник пригласил его на вечеринку; Форду не потребовалось много времени, чтобы понять, что это была вечеринка только для парней. В разгар всего этого появился Энди Уорхол, и в мгновение ока группа отправилась в «Студию 54». Компания тепло приняла Форда – милого, юного мальчика с Запада с улыбкой кинозвезды и видом сноба. Еще до того как ночь закончилась, Уорхол плотно взялся за Форда, и наркотики появились неизвестно откуда. Форд, чей образ жизни до тех пор напоминал образ аккуратного мальчика из рекламы зубной пасты, был слегка потрясен, глядя на быструю, модную жизнь, стремительно разворачивающуюся вокруг него.
– Это слегка шокировало, – позже признался Форд.
– Он был не слишком-то шокирован, – возразил его одноклассник, иллюстратор Ян Фальконер, – потому что к концу ночи мы обнимались в такси!
Вскоре Форд стал завсегдатаем «Студии 54». Он ночи напролет веселился, спал весь день и перестал ходить на занятия, гораздо больше интересуясь тем, что ему давала его новая клубная жизнь.
– У меня были друзья в Санта-Фе, которыми я был одержим, но я не осознавал, пока не приехал в Нью-Йорк, что был влюблен в них, – сказал Форд. – Я как будто знал это где-то внутри себя, но все это было запрятано куда-то вглубь.
К 1980 году, в конце первого курса, он вообще бросил Нью-Йоркский университет и начал сниматься в телевизионных рекламных роликах. Его приятная внешность, умение говорить и непринужденность перед камерой сделали его успешным. Он переехал в Лос-Анджелес. В какой-то момент у него было двенадцать рекламных роликов в эфире одновременно. И вот однажды случилось немыслимое. Парикмахер, делавший ему прическу для рекламы шампуня «Прелл», дважды осмотрел кожу головы Форда, где линия волос слегка отступала.
– О, милый! – сказал парикмахер высоким гнусавым голосом. – Ты теряешь волосы.
Самообладание Форда пошатнулось.
– Он был стервозной королевой, а мне было всего девятнадцать или двадцать, и я просто стал параноиком, – вспоминает Форд.
До конца съемок он держал подбородок опущенным и одержимо зачесывал челку пальцами все ниже на лоб.
– Режиссер то и дело останавливал камеру и кричал: «Не могли бы вы, пожалуйста, поправить ему волосы!» – вспоминал он.
Этот случай запал ему в душу. Неуверенный в том, что его волосы растут нормально, Форд также ловил себя на мыслях: «Я могу написать рекламу лучше», или «Я бы направил камеру таким образом», или «Там это выглядит лучше…» Он понял, что хочет быть по другую сторону объектива.
Форд поступил в Школу дизайна Парсонса в Нью-Йорке, где изучал архитектуру – область, которой он интересовался с первых дней перестановок в своей семейной гостиной. В середине программы он переехал в Париж, где у школы был филиал. Но когда он почти закончил учебу, то понял, что архитектура слишком серьезна для него. Стажировка во французском доме моды Chloé подтвердила его ощущение: мир моды был намного веселее. Ближе к концу первого курса он отправился в Россию в двухнедельный отпуск; однажды ночью у него начался сильный приступ пищевого отравления, он потащился обратно в свой продуваемый сквозняками гостиничный номер.
– Я был несчастен и остался в своей комнате один в ту ночь, и я просто начал думать, – сказал Форд. – Я знал, что не хочу делать то, что делаю, и вдруг мне в голову пришла идея – МОДЕЛЬЕР! Она вылезла, как распечатка из принтера.
Он думал, что знает, что нужно, чтобы быть успешным модельером, – смекалка, членораздельная речь, умение стоять перед камерой, хорошие идеи о том, что люди должны носить.
Примером для Форда был Кельвин Кляйн. Форд вспомнил, как еще до того, как Армани стал громким именем в Соединенных Штатах, он покупал простыни «Кельвин Кляйн» для своей кровати, когда учился в средней школе в середине-конце семидесятых.
– Кельвин Кляйн был молодым, стильным, богатым и привлекательным, – сказал Форд, вспоминая себя подростком, корпящим над журналом, в котором были представлены глянцевые черно-белые снимки Кляйна в его нью-йоркском пентхаусе. – Он зарабатывал на своем имени, продавал джинсы, продавал готовую одежду – он был первым модельером-суперзвездой.
Форд мечтал стать похожим на Кельвина Кляйна, с которым он действительно познакомился в «Студии 54» и ходил за ним повсюду, как преданный щенок.
Когда Форд вернулся в Париж, администрация Парсонса сказала, что ему придется начинать учебу с нуля, если он хочет специализироваться в области дизайна одежды, и это его совершенно не устраивало. Он окончил архитектурный факультет в 1986 году, вернулся в Нью-Йорк, составил модное портфолио и начал искать работу; он просто не упомянул, какой факультет окончил, и не позволял себе разочаровываться из-за отказов.
– Думаю, что я очень наивен, или уверен в себе, или и то и другое вместе, – говорил Форд. – Когда я чего-то хочу, я это получаю. Я решил, что буду модельером и одна из компаний обязательно наймет меня!
Он составил список пожеланий и начал звонить дизайнерам каждый день.
– Я сказала ему по телефону, что вакансий у меня нет, – вспоминает нью-йоркский дизайнер Кэти Хардвик. – Но он был так вежлив: «Могу я просто показать вам свою книгу?» Однажды я сдалась. «Когда ты сможешь приехать?» – спросила я. «Через минуту», – ответил он. Он был внизу, в вестибюле!
Впечатленная его работами, Хардвик наняла его.
– Я ничего не умел делать, – вспоминал Форд. В начале его работы на Кэти Хардвик она попросила его сшить юбку-солнце. Он кивнул, спустился вниз, запрыгнул в метро, вышел у «Блумингдейл» и направился прямиком в отдел одежды. Там он вывернул наизнанку все юбки-солнце, которые смог найти, чтобы посмотреть, как они сшиты.
– Затем я вернулся, нарисовал юбку, отдал ее лекальщице и сделал юбку-солнце! – сказал Форд.
Форд работал на Кэти Хардвик, когда познакомился с Ричардом Бакли, в то время писателем и редактором модного издательства «Фэрчайльд Публикейшен», а сегодня главным редактором мужского «Вога» (Vogue Hommes International) в Париже. Форду было двадцать пять, и у него была внешность кинозвезды – пронзительные темные глаза, волевой подбородок и темно-каштановые волосы до плеч. Он все еще носил синие джинсы и оксфордские рубашки на пуговицах. У Бакли, тридцати семи лет, были сапфирово-голубые глаза, жесткая копна волос с проседью, которые он коротко стриг, и острое чувство юмора, которое маскировало его застенчивость. Он был одет в вечную униформу редактора модного журнала: аккуратные черные брюки, черные ботинки с эластичными вставками на лодыжках, накрахмаленная белая рубашка без галстука и черный пиджак. Бакли недавно вернулся в Нью-Йорк, чтобы возглавить новый журнал «Сцена» (Scene) издательства «Фэрчайльд», ныне не существующий, после работы в парижском бюро «Фэрчайльд» в качестве европейского редактора его ежедневной газеты о мужской одежде DNR. Он заметил Форда на показе мод Дэвида Кэмерона. Когда он увидел молодого темноволосого Форда, его сердце подпрыгнуло впервые за долгое время. Он задержался после шоу под предлогом, что ему нужно было взять интервью у некоторых розничных торговцев, – и оглядывался в поисках Форда, который словно испарился. Форд тоже заметил Бакли на показе мод.
– В какой-то момент я обернулся и увидел, что этот парень просто таращится на меня, – вспоминал Форд. Со своими льдисто-голубыми глазами, колючими волосами и сосредоточенным выражением лица Бакли выглядел одержимым. – Он напугал меня! – сказал Форд.
К изумлению Бакли, десять дней спустя он столкнулся лицом к лицу с самим Фордом на крыше здания «Фэрчайльд» на Западной 34-й улице, где тот руководил съемками для «Сцены». Из-за изнурительного темпа своей работы – он был редактором модной ежедневной газеты «Женская одежда на каждый день», а также редактором «Сцены» – Бакли прибежал на крышу в последнюю минуту. Кэти Хардвик послала Форда забрать кое-какую одежду, которую Бакли еще не закончил фотографировать. Как раз в тот момент, когда Бакли рассказывал арт-директору о том, что видел Форда на показе мод, сам Форд вышел на крышу, чтобы посмотреть, как там одежда.
Глаза Бакли расширились, и он сглотнул.
– Это он! – прошептал он арт-директору. – Парень, о котором я тебе рассказывал…
Бакли попытался беззаботно поприветствовать Форда и спросил, может ли он подождать с одеждой, объяснив, что он еще не закончил снимать ее. Форд согласился. Когда позже они вместе спустились на лифте вниз, Бакли – обычно остроумный и лощеный – обнаружил, что болтает без умолку.
– Он, должно быть, думал, что я полный идиот, – вспоминал Бакли. Форд так не думал.
– Это звучит так глупо, но я подумал, что он был милым, – сказал Форд позже. – И в нашем бизнесе редко можно найти настоящих людей с добрым сердцем.
На их первом свидании, в Альбукерке, в Ист-Сайде, ноябрьским вечером 1986 года, Бакли и Форд быстро погрузились в задушевный разговор, и на Бакли произвели впечатление целеустремленность Форда и его чувство миссии. Пока они потягивали напитки и жевали кесадильи с креветками за своим столиком среди шумной молодежи, Форд рассказал Бакли, чем именно он хотел бы заниматься через десять лет.
– Я хочу создать чисто спортивную одежду с европейским колоритом, более изысканную и современную, чем у Кельвина Кляйна, но с объемом продаж, как у Ральфа Лорена, – говорил Форд, пока Бакли слушал со смесью жалости и удивления. – Ральф Лорен – единственный дизайнер, который действительно создал целый мир, – серьезно объяснял Форд Бакли. – Вы точно знаете, как выглядят люди его типа, как выглядят их дома, на каких машинах они ездят, – и он делает все эти продукты для них. Я хочу сделать это по-своему!
Бакли откинулся на мягкое кожаное сиденье их кабинки и посмотрел на своего красивого нового друга.
«Он так молод, а уже хочет стать миллионером, – подумал он про себя. – Просто подожди, пока он не выйдет и не получит по зубам от сурового мира нью-йоркской моды», – подумал Бакли, одновременно и испытывая жалость к Форду, и надеясь, что молодой дизайнер сможет проявить себя несмотря ни на что.
Что-то проскользнуло между этими двумя мужчинами: один был сосредоточенным, амбициозным и неизвестным; другой стал известным человеком в городе благодаря своей работе на «Фэрчайльд» – он продолжал редактировать колонку сплетен в журнале «Глаз» (Eye), – но не утратил дружелюбия и не витал в облаках.
– Ричард был милым, умным и забавным, – скажет Форд. – В нем было все, что нужно.
Бакли и Форд съехались под Новый год. Это станет партнерством всей их жизни.
Бакли только что переехал в апартаменты площадью 65 квадратных метров на площади Святого Марка в Ист-Виллидж; Форд жил в апартаментах на углу Мэдисон и 28-й, которая примыкала к затрапезному отелю.
– Здание было очень красивым, как и квартира, но ночью можно было видеть, как люди в окнах напротив устраивают перестрелки; это было очень страшно, – вспоминал Форд.
Убежденный в том, что для достижения своего нового статуса «Гуччи» необходимо сильное присутствие в Милане, Маурицио начал искать подходящее место для новой штаб-квартиры в модной и финансовой столице Италии. К концу 1980-х годов Милан уже соперничал с Парижем как признанный центр моды. Париж по-прежнему оставался столицей моды, тогда как Милан превратился в центр современной, элегантной готовой одежды. Армани и Версаче стали королями моды в Милане, но появились и новые интересные дизайнеры, такие как Дольче и Габбана. Поскольку журналисты и покупатели дважды в год съезжаются в Милан на сезонные показы дизайнерской одежды, Маурицио чувствовал, что «Гуччи» должна быть частью представления. Маурицио также гораздо лучше чувствовал себя в Милане, чем во Флоренции, где, по мнению некоторых, он буквально испытывал физический дискомфорт.
Опять же с помощью Тото Маурицио арендовал красивое пятиэтажное здание на Сан-Феделе, небольшой площади, вымощенной гладким белым камнем, расположенной между Дуомо и оперным театром Ла Скала, и примыкавшей к величественной колоннаде Палаццо Марино, внушительной городской ратуши Милана. Ремонт в новом здании прошел молниеносно, и все было готово в рекордно короткие сроки, менее чем за пять месяцев от начала до конца, включая перепланировку и мебель, – неслыханно даже для Милана.
Все административные офисы на верхнем этаже выходили на просторную террасу, опоясывающую здание, где стол и стулья были установлены под решетчатой беседкой, чтобы в солнечные дни высшее руководство «Гуччи» могло пообедать на воздухе. Представительский люкс Маурицио был одним из главных достижений Тото. Обшивка из орехового дерева, паркетные полы и темно-зеленая ткань на стенах создавали в кабинете Маурицио теплую, элегантную атмосферу. Двойные двери вели оттуда в небольшой конференц-зал с квадратным столом и четырьмя стульями. Маурицио проводил большую часть своего времени в этом конференц-зале, а не за своим столом Карла X, и предпочитал принимать посетителей там, где они могли разложить свои материалы и поговорить. Он привез знаменитые бюсты, представляющие четыре континента, из старого Зала Династии во Флоренции и установил по одному в каждом углу конференц-зала. Здесь же он повесил черно-белую фотографию своего отца Родольфо и деда Гуччио. Он модернизировал старые маркерные доски с Виа Монте Наполеоне в современную автоматизированную систему с электронными страницами, установленными в незаметных шкафах вдоль одной стены, где он также разместил телевизор и стереосистему. Пара раздвижных дверей открылась из личного конференц-зала Маурицио в большой официальный зал заседаний. Полностью отделанная панелями из орехового дерева, комната состояла из длинного овального стола для совещаний и двенадцати обтянутых кожей стульев.
На стене своего кабинета, по диагонали справа от письменного стола и над обитым зеленой кожей диваном с Виа Монте Наполеоне, Маурицио повесил картину с изображением Венеции, принадлежавшую его отцу. На боковом столике рядом с диваном стояла черно-белая фотография Родольфо. Фотография его матери стояла на его собственном столе, где он также хранил подарок от Аллегры – забавную банку из-под кока-колы на батарейках и в солнечных очках, которая тряслась от смеха, когда кто-то входил в комнату. Напротив дивана стояла антикварная консоль, на которой он разместил фотографии улыбающихся Алессандры и Аллегры и миниатюрный сундучок, наполненный хрустальными бутылками из-под ликера. Стол Лилианы стоял в коридоре с зеленым ковром перед кабинетом Маурицио, в то время как Доун Мелло попросила небольшой кабинет на другой стороне этажа с видом на шпили Миланского собора – если уж ей пришлось лишиться вида на Центральный парк, она, по крайней мере, хотела увидеть Дуомо. Ей особенно понравились двойные стеклянные двери, которые открывались на террасу.
Административные офисы занимали четвертый этаж здания Сан-Феделе, а дизайнерская студия и офисы располагались на третьем этаже. Пресс-служба находилась на втором этаже, а на первом этаже по просьбе Доун обустроили небольшой демонстрационный зал для сезонных презентаций «Гуччи».
К сентябрю 1991 года новые офисы на площади Сан-Феделе были готовы, и Маурицио организовал коктейльную вечеринку для персонала и званый ужин на террасе на крыше в честь переезда. Он приветствовал их всех восторженной речью и создал целевую группу по каждой линейке продукции и бизнес-деятельности для изучения перезапуска «Гуччи».
Маурицио также считал, что компании необходим более изощренный подход к вопросам людских ресурсов и обучения, чтобы избавиться от фракционного управления из прошлого, напоминавшего феодальную систему, и донести до всех своих сотрудников общее видение «Гуччи». Он разработал концепцию «школы Гуччи» для обучения сотрудников истории, стратегии и мировоззрению компании в дополнение к предоставлению профессиональных и технических знаний.
С этой целью Маурицио купил виллу XVI века под названием Вилла Беллозгуардо, которая принадлежала оперной звезде Энрико Карузо, зарезервировал 10 миллионов долларов на ее реконструкцию и мечтал основать там «школу Гуччи». По мнению Маурицио, вилла также должна была служить культурным, выставочным и конференц-центром. Вилла Беллозгуардо расположена на флорентийских холмах в Ластра-а-Синья, откуда открывается вид на холмы и поля окружающей тосканской сельской местности. Длинная аллея, окаймленная скульптурами божеств, вела к парадному входу виллы, по бокам которого располагалась изящная двойная лестница. На заднем дворе ступени вели из длинного прямоугольного патио, окаймленного каменными колоннами, в сад эпохи Возрождения. Однако во время первых визитов в Беллозгуардо Маурицио узнал от сторожа, что на вилле водятся привидения, и решил привести Фриду – экстрасенса, которая очистила «Креол», чтобы удалить любые негативные влияния, что могли там сохраниться.
Однако Маурицио не мог изгнать призраков прошлых сражений своей семьи столь же легко, как привидений с виллы Беллосгуардо, и директор по коммуникациям «Гуччи» Пилар Креспи вспоминала, что они часами говорили о том, как справиться с прошлым. В то время как Маурицио призывал вернуться к принципам качества и стиля, которые привели «Гуччи» к успеху, он избегал семейных споров, из-за которых его имя оказалось в грязи. Креспи была в недоумении, когда журналисты требовали информации о конфликте с Паоло или подробностей семейных войн.
– Я продолжала получать эти телефонные звонки, подходила к нему и говорила: «Маурицио, как мы будем справляться с прошлым?» – рассказывала Креспи. – Он был очень зол на Паоло, – вспоминала она. – Он действительно не хотел говорить ни о себе, ни о других. Он говорил: «Это новый «Гуччи», не обсуждай прошлое! Паоло – это прошлое, а я – новый «Гуччи»!»
Маурицио принял мантию «Гуччи», но не знал, как отмыть ее от пятен.
– Я сидела с ним по несколько часов. Он никогда не понимал, что прошлое вернется и будет преследовать его, – гогворила Креспи.
Осенью 1990 года с помощью рекламного агентства «Макканн Эриксон» Мелло показала, как многому она научилась у Маурицио на первых занятиях и во время своих визитов к местным производителям. Она запустила рекламную кампанию стоимостью 9 миллионов долларов, размещенную в ведущих журналах о моде и стиле жизни, таких как «Вог» и «Вэнити Фэйр», и построенную вокруг концепции «Рука Гуччи». В портфолио были представлены замшевые мокасины, роскошные кожаные сумки и новые спортивные замшевые рюкзаки, чтобы продемонстрировать как традиции Гуччи, так и возвращение компании в авангард моды.
Хотя первая кампания была успешной, Мелло быстро поняла, что будет трудно поддерживать новый имидж «Гуччи», не придавая большего значения одежде. Несмотря на то что Гуччи всегда считали основной частью своего бизнеса производство сумок и аксессуаров, Мелло знала, что одежда является ключом к созданию концепции, на которой будет строиться новая идентичность «Гуччи».
– Было трудно создать образ с помощью сумочки и пары туфель, – говорила Мелло. – Я убедила Маурицио, что у «Гуччи» должна быть готовая одежда для образа. Мы всегда пытались подтолкнуть Маурицио в сторону моды, – рассказывала она.
Хотя Маурицио делал ставку в том числе на моду и нанял Лучано Сопрани еще в начале восьмидесятых, во время швейцарского изгнания он пересмотрел свое мышление, чтобы сосредоточиться на ремесленных кожевенных корнях Гуччи. К началу девяностых он уже не верил, что следовать модной стратегии – это правильно для «Гуччи».
– Философия Маурицио в то время заключалась в том, что он не верил в дизайнеров, – говорил Ламбертсон, который пытался создать полноценную команду дизайнеров для «Гуччи». – Он не верил в показы мод и не верил в продвижение какого-либо одного имени в ущерб «Гуччи». Он считал, что за компанию должны говорить аксессуары.
До этого момента вся одежда «Гуччи» изготавливалась собственными силами, что было дорогостоящим и трудоемким делом. У «Гуччи» не было возможностей производить, продавать и распространять одежду на конкурентной основе, и вскоре стало очевидно, что лучшим вариантом для компании было бы заключить контракт на производство с производителем одежды. Через несколько сезонов «Гуччи» заключила соглашения с двумя первоклассными итальянскими производителями одежды: «Эрменеджильдо Дзенья» для мужской одежды и «Замаспорт» для женской.
Ламбертсон также потратил много времени на поиски подходящих людей, сближался с ними, а затем пытался убедить их переехать в Италию и работать на «Гуччи».
– Первые шесть месяцев мы в основном просто нанимали людей, – вспоминал он. – В тот момент было трудно заставить кого-либо работать на «Гуччи». А Маурицио не хотел нанимать слишком много американцев – он заботился о том, чтобы «Гуччи» оставалась итальянской.
Когда Мелло и Ламберстон пришли в «Гуччи», там уже работала небольшая группа молодых дизайнеров.
– Все эти ребята были из Лондона и жили в Скандиччи, – вспоминал Лэмбертсон, – но никто на самом деле не обращал на них никакого внимания. Они были изолированы в своем собственном мире. Компания на самом деле не верила в дизайнеров, – вспоминал он. – Мы с Доун постоянно подчеркивали Маурицио, что нам действительно нужен дизайнер готовой одежды.
Пока Мелло и Ламбертсон создавали свою команду, молодой неизвестный нью-йоркский дизайнер по имени Том Форд и его бойфренд, журналист Ричард Бакли, обдумывали переезд в Европу.
Форд родился в семье среднего класса из Остина, штат Техас, где жил, пока его семья не переехала в Санта-Фе, штат Нью-Мексико, где жила мать его отца, Рут, когда он был подростком. Оба его родителя были агентами по недвижимости. Его мать была привлекательной женщиной, внешне напоминавшей Типпи Хедрен[36]. Она носила сшитую на заказ одежду, простые туфли на каблуках, а ее светлые волосы были собраны в шиньон. Отец был отзывчивым, либерально мыслящим человеком, который, когда Том вырос, стал ему настоящим другом.
– Детство в Техасе было для меня действительно тяжелым испытанием, – рассказывал Форд. – Если вы не белый, не протестант или делаете определенные вещи, вам может быть довольно тяжело, особенно если вы мальчик и не хотите играть в футбол, жевать табак и все время напиваться.
Форд находил Санта-Фе гораздо более изысканным и вдохновляющим местом и особенно любил проводить лето в доме своей бабушки Рут, где он также прожил полтора года. Для Форда бабушка Рут была персонажем типа Тетушки Мэйм[37], которая носила большие шляпы, пышные прически, накладные ресницы и массивные украшения: браслеты, пряжки с цветами тыквы, ремни из ракушек и серьги из папье-маше. Мальчиком Форд любил смотреть, как она наряжается для коктейльных вечеринок, на которые она вечно убегала.
– Она была из тех людей, которые обычно говорили: «Оооо, тебе это нравится, сладкий? Ну, давай, бери десять», – рассказывал Форд, взмахивая рукой. – Она была полна излишеств и открытости, и ее жизнь была гораздо более гламурной, чем жизнь моих родителей, – она просто любила повеселиться! Я всегда буду помнить ее запах. Она носила молодежную одежду Estée Lauder’s Youth Dew («Роса юности» от «Эсте Лаудер») и всегда старалась казаться моложе.
Форд считает, что эти ранние воспоминания оказали основополагающее влияние на его увлечение дизайном.
– На большинство людей на протяжении всей их жизни влияют эти самые первые образы красоты. Эти образы остаются с вами, и это образы вашего вкуса. Эстетика эпохи, в которой вы выросли, остается с вами.
Родители Форда с самого раннего его возраста поощряли в сыне стремление развивать свой творческий талант с помощью рисования, живописи и других подобных занятий и не ограничивали его воображение.
– Для них не имело значения, чем я хотел заниматься, пока я был счастлив, – сказал Форд. С юных лет у Форда были очень конкретные представления о том, что ему нравится, а что нет.
– С тех пор как мне исполнилось три года, я не носил ЭТУ куртку и мне не нужны были ЭТИ туфли, а ЭТОТ стул был недостаточно хорош, – вспоминал Форд. Когда он становился старше, когда его родители уходили на ужин или в кино, он привлекал свою младшую сестру, чтобы та помогала ему переставлять мебель, передвигая диваны и стулья на новые места. – Расстановка никогда не была правильной, не была достаточно хороша, в ней всегда был изъян, – говорил Форд. – Я действительно сформировал у своей семьи комплекс. Они по сей день говорят, что нервничают, когда видят меня. Даже несмотря на то, что я научился помалкивать, они чувствуют, как я оглядываю их с ног до головы, отслеживая все.
С тринадцати лет и позже личная униформа Форда состояла из мокасин от Гуччи, синих блейзеров и оксфордских рубашек на пуговицах. Он посещал эксклюзивную подготовительную школу Санта-Фе и встречался с девушками, в некоторых из которых влюблялся. Но он положил глаз на Нью-Йорк, куда отправился после школы, и поступил в Нью-Йоркский университет. Однажды вечером одноклассник пригласил его на вечеринку; Форду не потребовалось много времени, чтобы понять, что это была вечеринка только для парней. В разгар всего этого появился Энди Уорхол, и в мгновение ока группа отправилась в «Студию 54». Компания тепло приняла Форда – милого, юного мальчика с Запада с улыбкой кинозвезды и видом сноба. Еще до того как ночь закончилась, Уорхол плотно взялся за Форда, и наркотики появились неизвестно откуда. Форд, чей образ жизни до тех пор напоминал образ аккуратного мальчика из рекламы зубной пасты, был слегка потрясен, глядя на быструю, модную жизнь, стремительно разворачивающуюся вокруг него.
– Это слегка шокировало, – позже признался Форд.
– Он был не слишком-то шокирован, – возразил его одноклассник, иллюстратор Ян Фальконер, – потому что к концу ночи мы обнимались в такси!
Вскоре Форд стал завсегдатаем «Студии 54». Он ночи напролет веселился, спал весь день и перестал ходить на занятия, гораздо больше интересуясь тем, что ему давала его новая клубная жизнь.
– У меня были друзья в Санта-Фе, которыми я был одержим, но я не осознавал, пока не приехал в Нью-Йорк, что был влюблен в них, – сказал Форд. – Я как будто знал это где-то внутри себя, но все это было запрятано куда-то вглубь.
К 1980 году, в конце первого курса, он вообще бросил Нью-Йоркский университет и начал сниматься в телевизионных рекламных роликах. Его приятная внешность, умение говорить и непринужденность перед камерой сделали его успешным. Он переехал в Лос-Анджелес. В какой-то момент у него было двенадцать рекламных роликов в эфире одновременно. И вот однажды случилось немыслимое. Парикмахер, делавший ему прическу для рекламы шампуня «Прелл», дважды осмотрел кожу головы Форда, где линия волос слегка отступала.
– О, милый! – сказал парикмахер высоким гнусавым голосом. – Ты теряешь волосы.
Самообладание Форда пошатнулось.
– Он был стервозной королевой, а мне было всего девятнадцать или двадцать, и я просто стал параноиком, – вспоминает Форд.
До конца съемок он держал подбородок опущенным и одержимо зачесывал челку пальцами все ниже на лоб.
– Режиссер то и дело останавливал камеру и кричал: «Не могли бы вы, пожалуйста, поправить ему волосы!» – вспоминал он.
Этот случай запал ему в душу. Неуверенный в том, что его волосы растут нормально, Форд также ловил себя на мыслях: «Я могу написать рекламу лучше», или «Я бы направил камеру таким образом», или «Там это выглядит лучше…» Он понял, что хочет быть по другую сторону объектива.
Форд поступил в Школу дизайна Парсонса в Нью-Йорке, где изучал архитектуру – область, которой он интересовался с первых дней перестановок в своей семейной гостиной. В середине программы он переехал в Париж, где у школы был филиал. Но когда он почти закончил учебу, то понял, что архитектура слишком серьезна для него. Стажировка во французском доме моды Chloé подтвердила его ощущение: мир моды был намного веселее. Ближе к концу первого курса он отправился в Россию в двухнедельный отпуск; однажды ночью у него начался сильный приступ пищевого отравления, он потащился обратно в свой продуваемый сквозняками гостиничный номер.
– Я был несчастен и остался в своей комнате один в ту ночь, и я просто начал думать, – сказал Форд. – Я знал, что не хочу делать то, что делаю, и вдруг мне в голову пришла идея – МОДЕЛЬЕР! Она вылезла, как распечатка из принтера.
Он думал, что знает, что нужно, чтобы быть успешным модельером, – смекалка, членораздельная речь, умение стоять перед камерой, хорошие идеи о том, что люди должны носить.
Примером для Форда был Кельвин Кляйн. Форд вспомнил, как еще до того, как Армани стал громким именем в Соединенных Штатах, он покупал простыни «Кельвин Кляйн» для своей кровати, когда учился в средней школе в середине-конце семидесятых.
– Кельвин Кляйн был молодым, стильным, богатым и привлекательным, – сказал Форд, вспоминая себя подростком, корпящим над журналом, в котором были представлены глянцевые черно-белые снимки Кляйна в его нью-йоркском пентхаусе. – Он зарабатывал на своем имени, продавал джинсы, продавал готовую одежду – он был первым модельером-суперзвездой.
Форд мечтал стать похожим на Кельвина Кляйна, с которым он действительно познакомился в «Студии 54» и ходил за ним повсюду, как преданный щенок.
Когда Форд вернулся в Париж, администрация Парсонса сказала, что ему придется начинать учебу с нуля, если он хочет специализироваться в области дизайна одежды, и это его совершенно не устраивало. Он окончил архитектурный факультет в 1986 году, вернулся в Нью-Йорк, составил модное портфолио и начал искать работу; он просто не упомянул, какой факультет окончил, и не позволял себе разочаровываться из-за отказов.
– Думаю, что я очень наивен, или уверен в себе, или и то и другое вместе, – говорил Форд. – Когда я чего-то хочу, я это получаю. Я решил, что буду модельером и одна из компаний обязательно наймет меня!
Он составил список пожеланий и начал звонить дизайнерам каждый день.
– Я сказала ему по телефону, что вакансий у меня нет, – вспоминает нью-йоркский дизайнер Кэти Хардвик. – Но он был так вежлив: «Могу я просто показать вам свою книгу?» Однажды я сдалась. «Когда ты сможешь приехать?» – спросила я. «Через минуту», – ответил он. Он был внизу, в вестибюле!
Впечатленная его работами, Хардвик наняла его.
– Я ничего не умел делать, – вспоминал Форд. В начале его работы на Кэти Хардвик она попросила его сшить юбку-солнце. Он кивнул, спустился вниз, запрыгнул в метро, вышел у «Блумингдейл» и направился прямиком в отдел одежды. Там он вывернул наизнанку все юбки-солнце, которые смог найти, чтобы посмотреть, как они сшиты.
– Затем я вернулся, нарисовал юбку, отдал ее лекальщице и сделал юбку-солнце! – сказал Форд.
Форд работал на Кэти Хардвик, когда познакомился с Ричардом Бакли, в то время писателем и редактором модного издательства «Фэрчайльд Публикейшен», а сегодня главным редактором мужского «Вога» (Vogue Hommes International) в Париже. Форду было двадцать пять, и у него была внешность кинозвезды – пронзительные темные глаза, волевой подбородок и темно-каштановые волосы до плеч. Он все еще носил синие джинсы и оксфордские рубашки на пуговицах. У Бакли, тридцати семи лет, были сапфирово-голубые глаза, жесткая копна волос с проседью, которые он коротко стриг, и острое чувство юмора, которое маскировало его застенчивость. Он был одет в вечную униформу редактора модного журнала: аккуратные черные брюки, черные ботинки с эластичными вставками на лодыжках, накрахмаленная белая рубашка без галстука и черный пиджак. Бакли недавно вернулся в Нью-Йорк, чтобы возглавить новый журнал «Сцена» (Scene) издательства «Фэрчайльд», ныне не существующий, после работы в парижском бюро «Фэрчайльд» в качестве европейского редактора его ежедневной газеты о мужской одежде DNR. Он заметил Форда на показе мод Дэвида Кэмерона. Когда он увидел молодого темноволосого Форда, его сердце подпрыгнуло впервые за долгое время. Он задержался после шоу под предлогом, что ему нужно было взять интервью у некоторых розничных торговцев, – и оглядывался в поисках Форда, который словно испарился. Форд тоже заметил Бакли на показе мод.
– В какой-то момент я обернулся и увидел, что этот парень просто таращится на меня, – вспоминал Форд. Со своими льдисто-голубыми глазами, колючими волосами и сосредоточенным выражением лица Бакли выглядел одержимым. – Он напугал меня! – сказал Форд.
К изумлению Бакли, десять дней спустя он столкнулся лицом к лицу с самим Фордом на крыше здания «Фэрчайльд» на Западной 34-й улице, где тот руководил съемками для «Сцены». Из-за изнурительного темпа своей работы – он был редактором модной ежедневной газеты «Женская одежда на каждый день», а также редактором «Сцены» – Бакли прибежал на крышу в последнюю минуту. Кэти Хардвик послала Форда забрать кое-какую одежду, которую Бакли еще не закончил фотографировать. Как раз в тот момент, когда Бакли рассказывал арт-директору о том, что видел Форда на показе мод, сам Форд вышел на крышу, чтобы посмотреть, как там одежда.
Глаза Бакли расширились, и он сглотнул.
– Это он! – прошептал он арт-директору. – Парень, о котором я тебе рассказывал…
Бакли попытался беззаботно поприветствовать Форда и спросил, может ли он подождать с одеждой, объяснив, что он еще не закончил снимать ее. Форд согласился. Когда позже они вместе спустились на лифте вниз, Бакли – обычно остроумный и лощеный – обнаружил, что болтает без умолку.
– Он, должно быть, думал, что я полный идиот, – вспоминал Бакли. Форд так не думал.
– Это звучит так глупо, но я подумал, что он был милым, – сказал Форд позже. – И в нашем бизнесе редко можно найти настоящих людей с добрым сердцем.
На их первом свидании, в Альбукерке, в Ист-Сайде, ноябрьским вечером 1986 года, Бакли и Форд быстро погрузились в задушевный разговор, и на Бакли произвели впечатление целеустремленность Форда и его чувство миссии. Пока они потягивали напитки и жевали кесадильи с креветками за своим столиком среди шумной молодежи, Форд рассказал Бакли, чем именно он хотел бы заниматься через десять лет.
– Я хочу создать чисто спортивную одежду с европейским колоритом, более изысканную и современную, чем у Кельвина Кляйна, но с объемом продаж, как у Ральфа Лорена, – говорил Форд, пока Бакли слушал со смесью жалости и удивления. – Ральф Лорен – единственный дизайнер, который действительно создал целый мир, – серьезно объяснял Форд Бакли. – Вы точно знаете, как выглядят люди его типа, как выглядят их дома, на каких машинах они ездят, – и он делает все эти продукты для них. Я хочу сделать это по-своему!
Бакли откинулся на мягкое кожаное сиденье их кабинки и посмотрел на своего красивого нового друга.
«Он так молод, а уже хочет стать миллионером, – подумал он про себя. – Просто подожди, пока он не выйдет и не получит по зубам от сурового мира нью-йоркской моды», – подумал Бакли, одновременно и испытывая жалость к Форду, и надеясь, что молодой дизайнер сможет проявить себя несмотря ни на что.
Что-то проскользнуло между этими двумя мужчинами: один был сосредоточенным, амбициозным и неизвестным; другой стал известным человеком в городе благодаря своей работе на «Фэрчайльд» – он продолжал редактировать колонку сплетен в журнале «Глаз» (Eye), – но не утратил дружелюбия и не витал в облаках.
– Ричард был милым, умным и забавным, – скажет Форд. – В нем было все, что нужно.
Бакли и Форд съехались под Новый год. Это станет партнерством всей их жизни.
Бакли только что переехал в апартаменты площадью 65 квадратных метров на площади Святого Марка в Ист-Виллидж; Форд жил в апартаментах на углу Мэдисон и 28-й, которая примыкала к затрапезному отелю.
– Здание было очень красивым, как и квартира, но ночью можно было видеть, как люди в окнах напротив устраивают перестрелки; это было очень страшно, – вспоминал Форд.