Я думала, что она поет обо мне. После того как мы ушли с болота, я увидела постеры с изображением четырех темноволосых парней в белых футболках и рваных джинсах, которыми была оклеена ее комната, словно застывшая во времени. Тогда я узнала, что эту песню исполняла группа, которую называли «Новыми ребятами на районе», хотя к тому моменту они уже были совсем не юными и тем более не новыми. То, откуда взялась песня, которую я всегда считала своей, потрясло меня до глубины души, но еще больше – тот факт, что моя мама, оказывается, когда-то развешивала любимые картинки на стенах.
Увлечение моей мамы овощами граничило с фанатизмом. Никогда не понимала эту ее страсть к бобам и картошке. Каждую весну, как только земля начинала оттаивать, и задолго до того, как сходил снег, она закутывалась в шарф, надевала шапку и варежки, выходила на улицу с лопатой в руках и принималась рыхлить почву. Как будто каждый перевернутый обледенелый кусок земли мог как-то ускорить процесс. Мамин сад был довольно маленьким, площадью не больше пятнадцати футов, окруженным шестифутовым заборчиком из проволоки, но урожаи он давал хорошие – благодаря очисткам, которыми мы пополняли мамин компост. Не знаю, откуда мама узнала, что гниющие овощи могут превратить песчаный грунт нашего холма в нечто, приблизительно напоминающее плодородную почву. Или откуда она узнала, что некоторые из наших культур дают семена осенью, чтобы она смогла посадить их следующей весной. Или, если на то пошло, откуда она узнала, что морковь лучше продержать в земле всю зиму и позволить ей расти и на следующий год, потому что моркови нужно два сезона, чтобы созреть. Не думаю, что отец научил ее этому. Он был охотником, а не собирателем. И вряд ли это были ее родители. За все те годы, что я прожила с ними, они никогда не проявляли интереса к садоводству, да и зачем, если можно проехаться до «Супервэлью»[19] или «Ай-джи-эй»[20] и загрузить тележку овощами, свежими и какими только заблагорассудится. Наверное, мама вычитала это в журналах «Нэшнл географик».
Мама выращивала салат-латук, морковь, тыквы, горох, кукурузу, капусту и помидоры. Не знаю, зачем она возилась с помидорами. Урожайный сезон у нас был коротким, и к тому моменту, когда помидоры начинали наливаться цветом, нам приходилось срывать все плоды, даже самые маленькие и зеленые, иначе первый мороз превратил бы их в отходы. Мама выкладывала помидоры на полу в погребе, чтобы они там полностью созрели, вследствие чего девять из десяти помидоров сгнивали. С кукурузой тоже все было плохо. Еноты обладали какой-то сверхъестественной способностью устраивать свои ночные набеги в то время, когда початкам оставалось всего несколько дней до полного созревания, и никакой забор не мог их сдержать.
Однажды летом сурки сделали под забором подкоп и уничтожили подчистую весь урожай моркови. Мама убивалась так, что можно было подумать, будто кто-то умер. Я этого не поняла. Да, это означало, что морковкой мы уже не полакомимся, но оставалось же немало других плодов, которыми мы могли питаться. Например, корни аррорута. Индейцы называют аррорут вапату. Отец рассказывал мне об индейском способе сбора вапату – босиком забраться в грязь и выдергивать клубни пальцами ног. Я не всегда могла определить, когда отец шутит, а когда говорит серьезно, поэтому никогда не пыталась это сделать. Мы использовали старые грабли с четырьмя зубьями, которыми фермеры сгребают сено. Отец натягивал болотные сапоги, заходил в глубокую грязь у берега и принимался возить в ней граблями взад и вперед. Моя задача заключалась в том, чтобы собирать клубни, всплывающие на поверхность. Вода была такой холодной, что я с трудом выносила это, но, как любил повторять отец, все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Когда я была еще совсем маленькой, отец обвязал вокруг моей талии веревку и бросил меня в воду – так я научилась плавать.
После того как я узнала правду о маме и папе, я стала часто задумываться, почему мама не убежала. Если она так ненавидела жизнь на болоте, как говорила потом, почему не ушла? Она могла уйти по замерзшему болоту зимой, пока мы с отцом расставляли силки. Натянуть резиновые сапоги отца и выбраться из болота, пока мы с отцом рыбачили в каноэ. Уплыть в этом каноэ, пока мы охотились. Я понимаю, что, когда отец притащил ее в хижину, она была еще совсем ребенком, и многое из этого не приходило ей в голову. Но за четырнадцать лет уж можно было разобраться, что к чему.
Теперь, прочитав несколько блогов девушек, которых похитили и долго держали в плену, я лучше понимаю роль психологических факторов в этом деле. В сознании человека со сломленной волей тоже что-то ломается. Можно сколько угодно думать, что, попав в такое положение, ты сам дрался бы, как рысь, но, скорее всего, ты бы тоже сдался. Причем сразу, а не потом. Едва человек окажется в ситуации «чем дольше сопротивляешься – тем больнее становится», ему не понадобится много времени, чтобы научиться делать именно то, чего хочет от него похититель. Это не «стокгольмский синдром». Это даже глубже. Психологи называют это «выученной беспомощностью». Если жертва будет уверена, что похититель воздержится от наказания или даже наградит ее пледом или едой, она сделает все, что он захочет, сделает, невзирая на то, насколько это противно или унизительно. А если похититель причиняет ей боль, этот процесс идет еще быстрее. Спустя некоторое время, как бы жертва того ни хотела изначально, она не будет пытаться сбежать.
То же произойдет с мышью или землеройкой, если вы посадите ее в железное корыто и будете следить за ней. Сначала она примется прыгать на стенки и носиться по корыту кругами, снова и снова, пытаясь найти выход. Через несколько дней она привыкнет к корыту и даже подберется к стоящим на дне мискам с едой и водой, хотя это и противоречит ее инстинктам. Спустя еще какое-то время вы можете предложить ей выход – привязать кусочек ткани или веревки к ручке корыта и опустить один конец внутрь, а другой наружу. Но мышь так и будет бегать кругами, не зная ничего другого, и в конце концов умрет. Некоторые существа просто не могут жить в неволе. Если бы не я, мы с мамой до сих пор жили бы на том холме.
Есть еще один странный факт: мама всегда носила брюки и рубашки с длинными рукавами, когда работала в саду. Никогда не надевала шорты и футболки, которые купил ей отец. Даже в самые жаркие дни. Так не похоже на матерей яномами.
11
Я стою на вершине оврага и смотрю вниз. Склоны крутые, покрытые редкой растительностью. Ясно вижу тело внизу. Это мертвый офицер, коротко стриженный, с румяными щеками и загорелой шеей, и на вид ему около сорока лет. Довольно стройный, вес его, вероятно, около ста или восьмидесяти фунтов. Я предполагала именно такой вес, когда разглядывала его следы, и, похоже, попала в яблочко. Его голова повернута в мою сторону, глаза удивленно распахнуты, как будто он не может в полной мере осознать весь чудовищный смысл того, что у него в спине – пулевое отверстие.
Я вспоминаю об убитых охранниках и их семьях. О горе, которое будет терзать их еще очень долго, до тех пор пока мой отец снова не окажется за решеткой. Думаю о близких этого человека. О том, что сейчас они занимаются повседневными делами, как будто все в порядке. Они еще не подозревают, что их муж, отец или брат погиб. Думаю о том, что я почувствовала бы, если бы что-то случилось со Стивеном.
Я скольжу взглядом по местности, пытаясь уловить краем глаза хоть какую-то активность на периферии, которая дала бы понять, что мой отец все еще где-то поблизости. Но, когда на противоположном конце оврага раздается крик сойки, а затем начинает стучать дятел, я понимаю, что он ушел.
Спускаюсь по склону вниз. Я не сомневаюсь, что офицер мертв, но все же переворачиваю его, чтобы нащупать пульс на шее и убедиться в этом. Когда он падает на спину, я отдергиваю руку, словно обжегшись, – его рубашка разорвана. А на груди кровью написано: «Для Х.»
Меня пробирает дрожь, но я стараюсь дышать спокойно. Мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда отец в последний раз оставил мне подобное послание. Озерный агат, который я нашла на подоконнике своей спальни через два года после того, как ушла с болота, был огромным, размером с кулачок младенца: богатый, густой красный цвет с оранжево-белыми мазками и скопление кристалликов кварца в самом центре. Такой стоил бы кучу денег, если его огранить и отполировать. Когда я его перевернула, то увидела четыре буквы, написанные черным маркером на обратной стороне: «Для Х.»
Сначала я подумала, что это чей-то розыгрыш. К тому моменту я уже поколотила всех мальчишек, которые считали своим долгом бросить мне вызов после того случая с ножом на вечеринке в честь моего возвращения домой, но оставались те, кто не смог мне этого спустить. Они делали всякие пакости, например подбрасывали дохлых животных в мой шкафчик. А один умник как-то раз написал красной краской из баллончика слова «Дочь Болотного Царя» на стене дома моих дедушки и бабушки.
Агат я просто положила в обувную коробку, а коробку спрятала под кровать. Я ничего не сказала ни маме, ни ее родителям, поскольку не знала, что и думать. Я надеялась, что агат был от моего отца, и в то же время не хотела этого. Я не хотела видеть его и в то же время хотела. Я любила папу и винила его во всех своих несчастьях, в своих напрасных попытках вписаться в общество. Я столько всего не знала об окружающем мире, чему он должен был меня научить. Но разве это имело значение, раз я умела охотиться и рыбачить так же, как любой мужчина, и даже лучше, чем большинство из них? Для одноклассников я была уродом, незнайкой, считавшей, что цветное телевидение появилось совсем недавно, никогда не видевшей ни компьютеров, ни мобильных телефонов, и даже не подозревавшей, что Аляска и Гавайи – это теперь отдельные штаты. Думаю, все было бы иначе, если бы я была блондинкой. Если бы я выглядела как мама, дедушка и бабушка любили бы меня. Но я была точной копией отца, ежедневным напоминанием о том, что он сделал с их ребенком. Когда мы ушли с болота, я думала, что они обрадуются возвращению давно потерянной дочери, да еще вместе с подарком. Но я была его подарком.
Когда на моем подоконнике появился второй агат, на сей раз в корзиночке из душистой зубровки, я уже знала, что его принес отец. Из природных материалов он мог смастерить что угодно: плетеные корзинки; берестяные коробочки, украшенные иглами дикобраза; миниатюрные снегоступы из ивовых прутьев и сыромятной кожи; крошечные берестяные каноэ с резными деревянными сиденьями и веслами. Каминная полка в нашей хижине была заставлена его поделками. Я частенько прогуливалась вдоль этой полки, любуясь вещами, которые он сделал своими руками, сцепив свои за спиной, потому что мне разрешалось смотреть, но не трогать. Большую часть из них он смастерил зимой, когда нужно было чем-то занять свободное время. Он пытался научить меня этому не один раз, но по каким-то причинам, когда дело доходило до творчества, я превращалась в жуткую неумеху. «Человек не может быть хорош во всем», – сказал отец, когда я в очередной раз провалила попытку соорудить что-то из игл дикобраза. Но, насколько я могла видеть, эти слова были не про него.
Я знала, почему отец оставляет мне подарки. Таким образом он хотел сообщить мне, что находится неподалеку. Что он приглядывает за мной и никогда не бросит, даже несмотря на то, что я его бросила. Я знала, что мне нельзя оставлять их у себя. Насмотревшись всяких полицейских сериалов по телевизору, я понимала: сокрытие улик делает меня соучастницей преступления отца. Но мне нравилось, что у нас с ним есть секрет. Отец верил, что я буду вести себя тихо. А вести себя тихо я умела.
Подарки все приходили и приходили. Не каждый день. Даже не каждую неделю. Иногда их не было так долго, что я начинала думать, будто папа ушел и позабыл обо мне. Но вскоре я находила новый. Все подарки я складывала в коробку под кроватью. Каждый раз, когда я чувствовала себя одиноко, я доставала ее, перебирала подарки и думала об отце.
А однажды утром я нашла нож. Схватила его с подоконника до того, как проснулась мама, и спрятала в коробку. Я с трудом могла поверить, что отец отдал его мне. Мы с ним часто сидели на кровати в спальне родителей в хижине. Между нами лежал чемодан с ножами, и отец рассказывал мне историю каждого из них. Этот маленький серебряный нож был заточен в форме кинжала, и на лезвии у него были вырезаны инициалы Г. Л. М. Этот нож я любила немногим меньше того, который выбрала на свой пятый день рождения. Каждый раз, когда я спрашивала у отца, кто такой Г. Л. М., он говорил, что это загадка. И я стала придумывать собственные версии. Нож принадлежал человеку, которого убил отец. Может, он завладел им во время драки в баре или выиграл на соревновании по метанию ножей. Или украл его, когда обчищал чьи-то карманы. Не знаю, входило ли умение обчищать карманы в число прочих талантов отца, но оно вписывалось в его историю.
Позже, после того как бабушка отвозила маму к терапевту, а дедушка, пообедав, отправлялся в свой магазин, я доставала коробку и высыпала все сокровища на кровать. Иногда, играя со своей коллекцией, я сортировала вещицы, раскладывая их по кучкам. А иногда доставала их в том порядке, в котором они попали ко мне, или от самых нелюбимых переходила к самым любимым, хотя, конечно же, мне нравились все. Мама обычно проводила у психотерапевта час, иногда чуть больше, так что я знала: у меня есть сорок пять минут до того, как нужно будет все убрать. Я все еще была не в восторге от того, что приходилось делить день на часы и минуты, но понимала, что иногда полезно точно знать, как долго человек будет отсутствовать и когда вернется.
Однажды я сидела на кровати и воображала, что мой отец находится рядом и рассказывает настоящую историю этого ножа, и вдруг моя мама и бабушка внезапно вошли в комнату. Они не должны были поймать меня. Я поняла, что так увлеклась отцовской историей, что не услышала, как подъехала машина. Позже я узнала, что мамина терапия прошла не очень хорошо, поэтому они вернулись домой раньше. Это меня не удивило. Я должна была посещать того же терапевта, но бросила полгода назад, потому что терапевт только и делала, что давила на меня, настаивая на том, что мне нужно закончить школу. Не важно, насколько несчастной я себя чувствовала там, главное, я смогла бы потом поступить в университет Северного Мичигана в Маркетте, получить диплом по биологии или ботанике, а со временем – работу, связанную с полевыми исследованиями. Я не понимала, как, сидя в классе, я смогу узнать о болоте больше, чем уже знала. Мне не нужна была книжка, чтобы понять разницу между болотом и трясиной или между трясиной и топью.
Первое, что заметила бабушка, когда вошла в комнату, – это нож. Она подошла к кровати, посмотрела на меня сверху вниз, а затем протянула ко мне ладонь.
– Что ты делаешь с этой штукой? Дай сюда.
– Он мой.
Я бросила нож в обувную коробку к остальным вещам и сунула ее под кровать.
– Ты украла его?
Мы обе знали, что я не могла купить нож. Дедушка и бабушка никогда не давали мне деньги, даже те, которые присылали мне люди после того, как я ушла с болота, хотя они и предназначались для меня. Они говорили, что деньги вложены во что-то под названием «траст», а значит, трогать их нельзя. Когда мне исполнилось восемнадцать, адвокат, которого я наняла, чтобы получить их, сказал, что никакого траста нет и никогда не было, что, в общем-то, неплохо объясняло, откуда у дедушки с бабушкой появились «Форд Ф-350» и «Линкольн Таун Кар». Я все время думаю о том, что, если бы дедушка и бабушка были меньше озабочены тем, как бы заработать на случившемся с их дочерью, и больше тем, как помочь ей прийти в себя, маме жилось бы намного лучше.
Бабушка опустилась на колени и достала коробку из-под кровати, что было нелегко, с ее-то лишним весом и больными коленями. Она высыпала содержимое на кровать, схватила нож, принялась размахивать им и вопить, как будто я не сидела всего в двух футах от нее. Я могла бы услышать ее, даже если бы она говорила шепотом. До сих пор ненавижу, когда люди кричат. Можно что угодно говорить о моем отце, но он никогда не повышал голос.
Нож был особенным, и, как только мама его увидела, она сразу поняла, что раньше он принадлежал отцу. Она зажала рот ладонью и принялась отступать от кровати так, словно нож был коброй и собирался на нее напасть. Но она хотя бы не вопила. Мама до сих пор пугалась, когда сталкивалась с чем-то, что напоминало ей об отце, или когда кто-то произносил его имя, хотя к тому моменту прошло уже два года после ее освобождения. Похоже, терапевт у нее и правда был что надо.
Бабушка отнесла коробку в полицию. Отпечатки, которые полиция обнаружила на ноже, совпали с теми, которые они нашли в хижине. Они до сих пор не знали имени отца, но отпечатки подтверждали, что он находился где-то в этой местности. Детектив заверил родителей мамы, что они поймают отца и что это лишь вопрос времени, и не ошибся. Расспросы об индейце с большой коллекцией ножей привели их к заброшенному лесоповальному лагерю к северу от водопада Такваменон, где отец жил с парой других представителей Первой нации. Тогда нередко нанимали канадских индейцев на работу на лесопилке, которой больше никто не интересовался. Индейцев селили в трейлере или кемпере и раз в неделю привозили бензин для генератора и продукты, а расплачивались наличными, просто выдавая их на руки.
Я много раз пересматривала на «Ютьюбе» запись рейда ФБР, сделанную нагрудной камерой сотрудника. Она похожа на отрывок из сериала «Закон и порядок», где в главной роли – мой родной отец, хотя этот отрывок очень короткий. Все в основном говорят шепотом, к тому же камера поворачивается под странными углами, пока отряд занимает позиции за бревнами, под бульдозером, за прицепом и даже отхожим местом: они не собирались упускать ни единого шанса. Потом на записи долгое время ничего не происходит, потому что они ждали, когда отец и двое других мужчин, вместе с которыми он жил, приедут с дневной вырубки. Выражение папиного лица в тот момент, когда все они выскочили, направив на него оружие с криками «Лежать! Лежать!», до сих пор меня смешит. Но оно мелькает очень быстро, поэтому, чтобы поймать его, нужно нажать на паузу. Я уверена, его работодатель был весьма удивлен, когда узнал, что скрывает человека, занимавшего первое место в списке особо опасных преступников ФБР.
В теории с тех пор, как мой отец пустился в бега, он мог оставаться на свободе всю жизнь, потому что тогда никто не знал, кто он такой. Мы с мамой всегда полагали, что Джейкоб – это его настоящее имя, да и с чего бы нам думать иначе? Но это все, что мы о нем знали. Я всегда считала, что полицейский художник неплохо справился, рисуя портрет отца. И все же его лицо было очень похоже на лица многих других мужчин, поэтому, хоть и нельзя было включить телевизор, развернуть газету или проехать по шоссе, не увидев его портрета, из этого в итоге ничего не вышло. Вы, наверное, подумали, что родители отца наверняка узнали сына и обратились в полицию, но, наверное, им было тяжело признать, что их сын – похититель детей и убийца.
Люди говорили, что отец устал жить в бегах и поэтому открылся мне. А я думаю, что ему просто стало одиноко. Он скучал по нашей жизни на болоте. Скучал по мне. Или мне нравилось так думать.
Долгое время я винила себя в том, что его поймали. Папа доверился мне, а я его подвела. Мне следовало быть осторожнее, хранить вещи, которые он мне дарил, в более безопасном месте, позаботиться о том, чтобы моя коллекция не попала в руки людей, которые хотели ему навредить.
Позже, когда я поняла весь масштаб его преступления и то, как оно повлияло на мою мать, меня уже не так беспокоило, что он проведет весь остаток дней за решеткой, даже несмотря на то, что именно я отправила его туда. Но мне было искренне жаль, что ему больше никогда не позволят побродить по болоту, поохотиться или порыбачить. Впрочем, у него был шанс покинуть этот район. Он мог уйти на запад, в Монтану, или на север, в Канаду, и никто никогда не призвал бы его к ответу. То, что он присылал мне подарки, из-за чего его в итоге и поймали, было его ошибкой, а не моей.
Я вытаскиваю рубашку офицера у него из-за пояса и краем стираю слова, которые отец написал на его груди, а затем снова переворачиваю тело на живот, возвращая в то положение, в котором нашла. Я понимаю, что нарушаю картину преступления, но я не собираюсь оставлять отцовское сообщение на груди у мертвого копа, тем более что полиция и без того считает меня возможной соучастницей. Взбираюсь вверх по оврагу. Мне кажется, что меня сейчас вырвет. Отец убил этого человека из-за меня. Он оставил для меня его тело, как кот, который подбрасывает дохлую мышь хозяину на крыльцо.
«Для Х.»
Слова исчезли, но сообщение уже выжжено у меня в мозгу. Способность отца оборачивать любую ситуацию в свою пользу лежит за рамками моего понимания. Он не только предвидел, что я отправлюсь на его поиски именно по этой дороге. Заметив полицейскую машину, он угадал, что ее водитель находится здесь в одиночестве и что его инстинкты сработали правильно, но совсем не вовремя. А после он выманил офицера из машины и завел в овраг с единственной целью – устроить для меня всю эту сцену и сделать так, чтобы я ее нашла. Я представляю, как он перебежал дорогу прямо перед полицейской машиной, чтобы коп сообразил, что это именно тот человек, которого все ищут, остановился и припарковался. Он мог прихрамывать, чтобы полицейский подумал, будто он ранен и потому не опасен, а затем, притворившись, что его силы на исходе, увлек копа в кусты. Он наверняка позволил офицеру как следует пофантазировать о том признании, которое он получит за то, что поймал беглого заключенного в одиночку, прежде чем обойти его со спины и выстрелить.
Интересно, что еще он для меня припас.
Вернувшись на дорогу, я сразу иду к своему грузовичку. Открываю пассажирскую дверь, засовываю руку внутрь и пристегиваю к ошейнику Рэмбо поводок. Рэмбо скулит и вырывается. Он явно чует в воздухе кровь и мое напряжение. Я позволяю ему дотащить меня до оврага, чтобы он вдоволь нанюхался запаха, который оставил там отец, и снова возвращаюсь на холм. Нужно позвонить и сообщить об убийстве. Пусть власти занимаются поисками отца, а мне надо вернуться домой, к мужу. Но все же сообщение, которое отец оставил на теле убитого человека, было адресовано мне.
Я думаю о матери, о том, как она исчезла и люди забыли о ней. Думаю о своих дочерях. О муже, который сейчас совсем один и ждет меня. Убийства должны прекратиться. Я найду своего отца. Я поймаю его. Я верну его за решетку и заставлю заплатить за все, что он сделал.
12
Хижина
Она была дикой и необузданной даже по меркам тех суровых и мрачных времен. Ей дали имя Хельга. Оно казалось слишком мягким для девочки с таким нравом, пусть внешне она и была прекрасна. Она тешилась, купая белые руки в теплой крови лошади, только что принесенной в жертву. Однажды в порыве ярости она откусила голову черному петуху, которого жрец собирался убить. Как-то раз она сказала приемному отцу:
– Если ночью придет твой враг, поднимется на крышу твоего дома и сорвет кровлю прямо с твоих покоев, где ты будешь мирно спать, я не разбужу тебя. Я не разбудила бы, даже если бы могла, так как у меня в ушах все еще звенит после твоей пощечины! Я ее не забыла!
Но викинг не верил, что она говорит всерьез. Как и все прочие, он был очарован красотой Хельги и не знал о том, как меняются ее внешность и нрав по ночам.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
Мне было восемь, когда я впервые заметила у отца садистские наклонности. В то время я еще не понимала, что он ведет себя со мной неправильно и что обычно отцы не поступают так со своими детьми. Мне не хочется, чтобы люди думали, будто он был еще хуже, чем на самом деле. Но я хочу честно рассказать о том, каким было мое детство, а значит, нужно говорить и о хорошем, и о плохом.
Отец утверждал, что решил жить на болоте, потому что когда-то убил человека. Ему не предъявили официальное обвинение, и его причастность к смерти умственно отсталого мужчины, чей сильно разложившийся труп был найден в пустой хижине к северу от Халберта, штат Мичиган, так и не была доказана. Иногда, рассказывая эту историю, он говорил, что забил того мужчину до смерти. А иногда – что перерезал ему глотку, потому что его раздражало то, как этот тип пускал слюни и заикался. Чаще всего он говорил, что совершил убийство в одиночку, но в одной из версий младший брат помог ему избавиться от тела, хотя впоследствии выяснилось, что отец был единственным ребенком в семье. Трудно понять, была ли хоть крупица правды в том, что он рассказывал об этом убийстве, или он просто выдумал эту историю, чтобы скоротать зимний вечер. Отец часто рассказывал истории.
Лучшие он приберегал для мадудисван – нашей бани. Мама называла ее сауной. Отец снес веранду в то лето, когда мне исполнилось восемь, чтобы построить баню. Он сказал, что нам ни к чему парадное и заднее крыльцо, и, хотя без парадного крыльца хижина выглядела странно, мне пришлось с ним согласиться.
Он построил баню, потому что ему надоело мыться стоя. К тому же очень скоро я должна была перестать помещаться в корыто, покрытое голубой эмалью, в котором купалась с младенчества. Мама ванну не принимала, так что ее потребности значения не имели. Она никогда не раздевалась при мне или папе, только вытирала тело мокрой тряпкой, когда нуждалась в чистоте, хотя однажды я видела, как она плавала в болоте в одном белье, когда думала, что рядом никого нет.
Дело было в конце августа или в начале сентября. Точнее сказать не могу, потому что я не всегда следила за временем. Конец лета – хорошее время для строительства на улице, потому что погода стоит теплая, но комаров уже почти нет. Мама была из тех людей, которые вечно привлекают к себе мошкару. Иногда комары кусали ее так, что она плакала от безысходности. Я читала об исследователях в Сибири и на Аляске, которых комары сводили с ума, но, честно говоря, меня они никогда не беспокоили. Черные мошки намного хуже. Они липнут к задней части шеи или забираются за уши, а их укусы могут чесаться и кровоточить неделями. Один крошечный укус в уголке глаза – и все веко так опухнет, что глаз не откроешь. Можно представить, что будет, если опухнут оба. Временами, в июне, когда мы рубили дрова, мошек вокруг нас вилось столько, что невозможно было даже вдохнуть, чтобы случайно не проглотить парочку. Отец часто шутил, что это дополнительная доза протеина, но мне это не нравилось, даже несмотря на то, что таким образом я уничтожала хотя бы несколько надоедливых насекомых. Слепни откусывали крошечный кусочек плоти. Златоглазики, конечно, могут укусить, если им позволить, но они предсказуемы: жужжат и жужжат вокруг головы, и стоит в нужный момент хлопнуть в ладоши, когда они подлетают прямо к лицу, и ты легко от них избавишься. Мокрецы по размеру не больше точек в конце предложений, но следы от их укусов не сравнить с их размерами. Если ты спишь в палатке и чувствуешь, как что-то кусает тебя снова и снова, словно комар, но ничего не видишь, то это наверняка мокрецы. И ты ничего не можешь с этим поделать, разве что упаковаться в спальный мешок, натянуть одеяло на голову и лежать так до самого утра. Люди переживают из-за того, что химикаты в репеллентах могут спровоцировать рак, но если бы у нас был спрей от насекомых на болоте, можете не сомневаться, мы пользовались бы им вовсю.
Баню мы строили всей семьей. Представьте себе: жаркий день, и мы работаем втроем, занимаясь каждый своим делом. Пот стекал по спине отца и капал с кончика моего носа. «Хорошая будет баня, раз мы уже вспотели», – шутил отец, когда я передавала ему платок, который держала в заднем кармане специально для него. Мама сортировала и укладывала пиломатериалы: доски в одну кучу, стропила – в другую, балки – в третью. Стропила и балки должны были превратиться в угловые столбы и подпорки будущей бани, в то время как доски с пола веранды стали бы ее стенами. Крышу веранды отец убрал за один присест. Нам понадобилась только ее половина, но он объяснил, что мы можем укрепить баню оставшейся древесиной, чтобы защитить ее от непогоды. В нашей мадудисван были скамейки и камни, извлеченные из фундамента хижины под крыльцом, – на них отец раскладывал костер. Мы жгли клен и бук в печке на кухне, но в бане – кедр и сосну, потому что здесь требовалось жаркое, быстро разгорающееся пламя. Я не могла понять, каким образом мы станем чистыми, посидев в тесной комнатке, полной пара, но раз отец сказал, что именно так моются в бане, значит, так оно и есть.
Моя задача заключалась в том, чтобы выпрямлять гвозди, которые он вытаскивал из досок. Мне нравилось, как они пищали, прежде чем выскочить наружу, прямо как звери, пойманные в ловушку. Я клала изогнутый гвоздь на плоский камень так, как показывал отец, и – бам-бам-бам! – била по нему молотком, пока он не становился настолько ровным, насколько возможно. Особенно мне нравились четырехгранные гвозди. Отец сказал, что они изготовлены вручную, а это значит, что наша хижина очень старая. Я задумалась о том, как изготовили остальные гвозди.
Еще я задумалась о людях, которые построили нашу хижину. Что бы они сказали, если бы увидели, как мы отломали от нее веранду? Почему они построили ее на этом холме, а не там, где любят собираться олени? Почему соорудили два крыльца, а не одно? Думаю, ответы на некоторые из этих вопросов я знаю. Наверное, они сделали два крыльца, чтобы, сидя на одном, наблюдать за восходом солнца, а на другом – за закатом. И построили они ее здесь, а не на оленьем холме, чтобы олени чувствовали себя там в безопасности, а владельцы хижины могли подобраться к ним, убить одного и приготовить себе ужин.
В последнее время я задумывалась о многих вещах. Например, откуда у моего отца взялась синяя монтировка, которой он вытаскивал гвозди? Он принес ее с собой или она уже была в хижине? Почему у меня нет братьев и сестер? Как мы будем рубить дрова, когда закончится горючее для бензопилы отца? Почему у нас в доме нет такой плиты, как на картинках в «Нэшнл географик»? Мама рассказывала, что, когда она была маленькой, в доме ее родителей стояла большая белая плита с четырьмя горелками и духовкой для выпечки, так почему у нас такой нет? Чаще всего я держала все эти размышления при себе. Отец не любил, когда я задавала слишком много вопросов.
Он велел мне не постукивать по гвоздям, а бить как следует, чтобы дело двигалось быстрее. Не то чтобы мы спешили, но он хотел построить мадудисван к этой зиме, а не ждать следующей. Он улыбнулся, сказав это, поэтому я знала, что он шутит. А еще я знала, что он и в самом деле хочет, чтобы я работала быстрее, поэтому принялась усерднее бить молотком. Мне стало любопытно, смогу ли я выпрямить гвоздь одним сильным ударом, и я принялась рыться в кучке в поисках не самого кривого гвоздя.
Позже я часто думала о том, как меня угораздило так промахнуться. Возможно, я отвлеклась, посмотрела в сторону, когда белка уронила шишку. Или услышала зов краснокрылого дрозда. Или моргнула, когда ветер бросил мне в глаза опилки. Как бы то ни было, я ударила молотком себе по большому пальцу. Я заорала так, что и отец, и мама тут же бросились ко мне. За несколько секунд мой палец раздулся и стал фиолетовым. Отец повертел его так и эдак и сказал, что он не сломан. Мама сбегала в хижину, вернулась с лоскутом ткани и обмотала ею мой палец. Не знаю зачем.
Весь остаток вечера я провела на большом камне во дворе, листая одной рукой «Нэшнл географик». Когда солнце, похожее на большой апельсин, оказалось на поросшей травой вершине холма, мама вернулась в дом, чтобы подать на стол тушеного кролика, аромат которого я вдыхала вот уже несколько часов. Когда она крикнула, что ужин готов, отец отложил инструменты и на болоте снова воцарилась тишина.
Возле кухонного стола стояло всего три стула. Я задумалась о тех, кто построил хижину: это тоже была семья из трех человек, как мы? За едой все молчали, потому что папе не нравилось, когда кто-то болтал с набитым ртом.
Доев, он отодвинул стул, обошел стол и встал у меня за спиной.
– Покажи палец.
Я положила ладонь на стол и растопырила пальцы. Он снял повязку.
– Больно?
Увлечение моей мамы овощами граничило с фанатизмом. Никогда не понимала эту ее страсть к бобам и картошке. Каждую весну, как только земля начинала оттаивать, и задолго до того, как сходил снег, она закутывалась в шарф, надевала шапку и варежки, выходила на улицу с лопатой в руках и принималась рыхлить почву. Как будто каждый перевернутый обледенелый кусок земли мог как-то ускорить процесс. Мамин сад был довольно маленьким, площадью не больше пятнадцати футов, окруженным шестифутовым заборчиком из проволоки, но урожаи он давал хорошие – благодаря очисткам, которыми мы пополняли мамин компост. Не знаю, откуда мама узнала, что гниющие овощи могут превратить песчаный грунт нашего холма в нечто, приблизительно напоминающее плодородную почву. Или откуда она узнала, что некоторые из наших культур дают семена осенью, чтобы она смогла посадить их следующей весной. Или, если на то пошло, откуда она узнала, что морковь лучше продержать в земле всю зиму и позволить ей расти и на следующий год, потому что моркови нужно два сезона, чтобы созреть. Не думаю, что отец научил ее этому. Он был охотником, а не собирателем. И вряд ли это были ее родители. За все те годы, что я прожила с ними, они никогда не проявляли интереса к садоводству, да и зачем, если можно проехаться до «Супервэлью»[19] или «Ай-джи-эй»[20] и загрузить тележку овощами, свежими и какими только заблагорассудится. Наверное, мама вычитала это в журналах «Нэшнл географик».
Мама выращивала салат-латук, морковь, тыквы, горох, кукурузу, капусту и помидоры. Не знаю, зачем она возилась с помидорами. Урожайный сезон у нас был коротким, и к тому моменту, когда помидоры начинали наливаться цветом, нам приходилось срывать все плоды, даже самые маленькие и зеленые, иначе первый мороз превратил бы их в отходы. Мама выкладывала помидоры на полу в погребе, чтобы они там полностью созрели, вследствие чего девять из десяти помидоров сгнивали. С кукурузой тоже все было плохо. Еноты обладали какой-то сверхъестественной способностью устраивать свои ночные набеги в то время, когда початкам оставалось всего несколько дней до полного созревания, и никакой забор не мог их сдержать.
Однажды летом сурки сделали под забором подкоп и уничтожили подчистую весь урожай моркови. Мама убивалась так, что можно было подумать, будто кто-то умер. Я этого не поняла. Да, это означало, что морковкой мы уже не полакомимся, но оставалось же немало других плодов, которыми мы могли питаться. Например, корни аррорута. Индейцы называют аррорут вапату. Отец рассказывал мне об индейском способе сбора вапату – босиком забраться в грязь и выдергивать клубни пальцами ног. Я не всегда могла определить, когда отец шутит, а когда говорит серьезно, поэтому никогда не пыталась это сделать. Мы использовали старые грабли с четырьмя зубьями, которыми фермеры сгребают сено. Отец натягивал болотные сапоги, заходил в глубокую грязь у берега и принимался возить в ней граблями взад и вперед. Моя задача заключалась в том, чтобы собирать клубни, всплывающие на поверхность. Вода была такой холодной, что я с трудом выносила это, но, как любил повторять отец, все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Когда я была еще совсем маленькой, отец обвязал вокруг моей талии веревку и бросил меня в воду – так я научилась плавать.
После того как я узнала правду о маме и папе, я стала часто задумываться, почему мама не убежала. Если она так ненавидела жизнь на болоте, как говорила потом, почему не ушла? Она могла уйти по замерзшему болоту зимой, пока мы с отцом расставляли силки. Натянуть резиновые сапоги отца и выбраться из болота, пока мы с отцом рыбачили в каноэ. Уплыть в этом каноэ, пока мы охотились. Я понимаю, что, когда отец притащил ее в хижину, она была еще совсем ребенком, и многое из этого не приходило ей в голову. Но за четырнадцать лет уж можно было разобраться, что к чему.
Теперь, прочитав несколько блогов девушек, которых похитили и долго держали в плену, я лучше понимаю роль психологических факторов в этом деле. В сознании человека со сломленной волей тоже что-то ломается. Можно сколько угодно думать, что, попав в такое положение, ты сам дрался бы, как рысь, но, скорее всего, ты бы тоже сдался. Причем сразу, а не потом. Едва человек окажется в ситуации «чем дольше сопротивляешься – тем больнее становится», ему не понадобится много времени, чтобы научиться делать именно то, чего хочет от него похититель. Это не «стокгольмский синдром». Это даже глубже. Психологи называют это «выученной беспомощностью». Если жертва будет уверена, что похититель воздержится от наказания или даже наградит ее пледом или едой, она сделает все, что он захочет, сделает, невзирая на то, насколько это противно или унизительно. А если похититель причиняет ей боль, этот процесс идет еще быстрее. Спустя некоторое время, как бы жертва того ни хотела изначально, она не будет пытаться сбежать.
То же произойдет с мышью или землеройкой, если вы посадите ее в железное корыто и будете следить за ней. Сначала она примется прыгать на стенки и носиться по корыту кругами, снова и снова, пытаясь найти выход. Через несколько дней она привыкнет к корыту и даже подберется к стоящим на дне мискам с едой и водой, хотя это и противоречит ее инстинктам. Спустя еще какое-то время вы можете предложить ей выход – привязать кусочек ткани или веревки к ручке корыта и опустить один конец внутрь, а другой наружу. Но мышь так и будет бегать кругами, не зная ничего другого, и в конце концов умрет. Некоторые существа просто не могут жить в неволе. Если бы не я, мы с мамой до сих пор жили бы на том холме.
Есть еще один странный факт: мама всегда носила брюки и рубашки с длинными рукавами, когда работала в саду. Никогда не надевала шорты и футболки, которые купил ей отец. Даже в самые жаркие дни. Так не похоже на матерей яномами.
11
Я стою на вершине оврага и смотрю вниз. Склоны крутые, покрытые редкой растительностью. Ясно вижу тело внизу. Это мертвый офицер, коротко стриженный, с румяными щеками и загорелой шеей, и на вид ему около сорока лет. Довольно стройный, вес его, вероятно, около ста или восьмидесяти фунтов. Я предполагала именно такой вес, когда разглядывала его следы, и, похоже, попала в яблочко. Его голова повернута в мою сторону, глаза удивленно распахнуты, как будто он не может в полной мере осознать весь чудовищный смысл того, что у него в спине – пулевое отверстие.
Я вспоминаю об убитых охранниках и их семьях. О горе, которое будет терзать их еще очень долго, до тех пор пока мой отец снова не окажется за решеткой. Думаю о близких этого человека. О том, что сейчас они занимаются повседневными делами, как будто все в порядке. Они еще не подозревают, что их муж, отец или брат погиб. Думаю о том, что я почувствовала бы, если бы что-то случилось со Стивеном.
Я скольжу взглядом по местности, пытаясь уловить краем глаза хоть какую-то активность на периферии, которая дала бы понять, что мой отец все еще где-то поблизости. Но, когда на противоположном конце оврага раздается крик сойки, а затем начинает стучать дятел, я понимаю, что он ушел.
Спускаюсь по склону вниз. Я не сомневаюсь, что офицер мертв, но все же переворачиваю его, чтобы нащупать пульс на шее и убедиться в этом. Когда он падает на спину, я отдергиваю руку, словно обжегшись, – его рубашка разорвана. А на груди кровью написано: «Для Х.»
Меня пробирает дрожь, но я стараюсь дышать спокойно. Мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда отец в последний раз оставил мне подобное послание. Озерный агат, который я нашла на подоконнике своей спальни через два года после того, как ушла с болота, был огромным, размером с кулачок младенца: богатый, густой красный цвет с оранжево-белыми мазками и скопление кристалликов кварца в самом центре. Такой стоил бы кучу денег, если его огранить и отполировать. Когда я его перевернула, то увидела четыре буквы, написанные черным маркером на обратной стороне: «Для Х.»
Сначала я подумала, что это чей-то розыгрыш. К тому моменту я уже поколотила всех мальчишек, которые считали своим долгом бросить мне вызов после того случая с ножом на вечеринке в честь моего возвращения домой, но оставались те, кто не смог мне этого спустить. Они делали всякие пакости, например подбрасывали дохлых животных в мой шкафчик. А один умник как-то раз написал красной краской из баллончика слова «Дочь Болотного Царя» на стене дома моих дедушки и бабушки.
Агат я просто положила в обувную коробку, а коробку спрятала под кровать. Я ничего не сказала ни маме, ни ее родителям, поскольку не знала, что и думать. Я надеялась, что агат был от моего отца, и в то же время не хотела этого. Я не хотела видеть его и в то же время хотела. Я любила папу и винила его во всех своих несчастьях, в своих напрасных попытках вписаться в общество. Я столько всего не знала об окружающем мире, чему он должен был меня научить. Но разве это имело значение, раз я умела охотиться и рыбачить так же, как любой мужчина, и даже лучше, чем большинство из них? Для одноклассников я была уродом, незнайкой, считавшей, что цветное телевидение появилось совсем недавно, никогда не видевшей ни компьютеров, ни мобильных телефонов, и даже не подозревавшей, что Аляска и Гавайи – это теперь отдельные штаты. Думаю, все было бы иначе, если бы я была блондинкой. Если бы я выглядела как мама, дедушка и бабушка любили бы меня. Но я была точной копией отца, ежедневным напоминанием о том, что он сделал с их ребенком. Когда мы ушли с болота, я думала, что они обрадуются возвращению давно потерянной дочери, да еще вместе с подарком. Но я была его подарком.
Когда на моем подоконнике появился второй агат, на сей раз в корзиночке из душистой зубровки, я уже знала, что его принес отец. Из природных материалов он мог смастерить что угодно: плетеные корзинки; берестяные коробочки, украшенные иглами дикобраза; миниатюрные снегоступы из ивовых прутьев и сыромятной кожи; крошечные берестяные каноэ с резными деревянными сиденьями и веслами. Каминная полка в нашей хижине была заставлена его поделками. Я частенько прогуливалась вдоль этой полки, любуясь вещами, которые он сделал своими руками, сцепив свои за спиной, потому что мне разрешалось смотреть, но не трогать. Большую часть из них он смастерил зимой, когда нужно было чем-то занять свободное время. Он пытался научить меня этому не один раз, но по каким-то причинам, когда дело доходило до творчества, я превращалась в жуткую неумеху. «Человек не может быть хорош во всем», – сказал отец, когда я в очередной раз провалила попытку соорудить что-то из игл дикобраза. Но, насколько я могла видеть, эти слова были не про него.
Я знала, почему отец оставляет мне подарки. Таким образом он хотел сообщить мне, что находится неподалеку. Что он приглядывает за мной и никогда не бросит, даже несмотря на то, что я его бросила. Я знала, что мне нельзя оставлять их у себя. Насмотревшись всяких полицейских сериалов по телевизору, я понимала: сокрытие улик делает меня соучастницей преступления отца. Но мне нравилось, что у нас с ним есть секрет. Отец верил, что я буду вести себя тихо. А вести себя тихо я умела.
Подарки все приходили и приходили. Не каждый день. Даже не каждую неделю. Иногда их не было так долго, что я начинала думать, будто папа ушел и позабыл обо мне. Но вскоре я находила новый. Все подарки я складывала в коробку под кроватью. Каждый раз, когда я чувствовала себя одиноко, я доставала ее, перебирала подарки и думала об отце.
А однажды утром я нашла нож. Схватила его с подоконника до того, как проснулась мама, и спрятала в коробку. Я с трудом могла поверить, что отец отдал его мне. Мы с ним часто сидели на кровати в спальне родителей в хижине. Между нами лежал чемодан с ножами, и отец рассказывал мне историю каждого из них. Этот маленький серебряный нож был заточен в форме кинжала, и на лезвии у него были вырезаны инициалы Г. Л. М. Этот нож я любила немногим меньше того, который выбрала на свой пятый день рождения. Каждый раз, когда я спрашивала у отца, кто такой Г. Л. М., он говорил, что это загадка. И я стала придумывать собственные версии. Нож принадлежал человеку, которого убил отец. Может, он завладел им во время драки в баре или выиграл на соревновании по метанию ножей. Или украл его, когда обчищал чьи-то карманы. Не знаю, входило ли умение обчищать карманы в число прочих талантов отца, но оно вписывалось в его историю.
Позже, после того как бабушка отвозила маму к терапевту, а дедушка, пообедав, отправлялся в свой магазин, я доставала коробку и высыпала все сокровища на кровать. Иногда, играя со своей коллекцией, я сортировала вещицы, раскладывая их по кучкам. А иногда доставала их в том порядке, в котором они попали ко мне, или от самых нелюбимых переходила к самым любимым, хотя, конечно же, мне нравились все. Мама обычно проводила у психотерапевта час, иногда чуть больше, так что я знала: у меня есть сорок пять минут до того, как нужно будет все убрать. Я все еще была не в восторге от того, что приходилось делить день на часы и минуты, но понимала, что иногда полезно точно знать, как долго человек будет отсутствовать и когда вернется.
Однажды я сидела на кровати и воображала, что мой отец находится рядом и рассказывает настоящую историю этого ножа, и вдруг моя мама и бабушка внезапно вошли в комнату. Они не должны были поймать меня. Я поняла, что так увлеклась отцовской историей, что не услышала, как подъехала машина. Позже я узнала, что мамина терапия прошла не очень хорошо, поэтому они вернулись домой раньше. Это меня не удивило. Я должна была посещать того же терапевта, но бросила полгода назад, потому что терапевт только и делала, что давила на меня, настаивая на том, что мне нужно закончить школу. Не важно, насколько несчастной я себя чувствовала там, главное, я смогла бы потом поступить в университет Северного Мичигана в Маркетте, получить диплом по биологии или ботанике, а со временем – работу, связанную с полевыми исследованиями. Я не понимала, как, сидя в классе, я смогу узнать о болоте больше, чем уже знала. Мне не нужна была книжка, чтобы понять разницу между болотом и трясиной или между трясиной и топью.
Первое, что заметила бабушка, когда вошла в комнату, – это нож. Она подошла к кровати, посмотрела на меня сверху вниз, а затем протянула ко мне ладонь.
– Что ты делаешь с этой штукой? Дай сюда.
– Он мой.
Я бросила нож в обувную коробку к остальным вещам и сунула ее под кровать.
– Ты украла его?
Мы обе знали, что я не могла купить нож. Дедушка и бабушка никогда не давали мне деньги, даже те, которые присылали мне люди после того, как я ушла с болота, хотя они и предназначались для меня. Они говорили, что деньги вложены во что-то под названием «траст», а значит, трогать их нельзя. Когда мне исполнилось восемнадцать, адвокат, которого я наняла, чтобы получить их, сказал, что никакого траста нет и никогда не было, что, в общем-то, неплохо объясняло, откуда у дедушки с бабушкой появились «Форд Ф-350» и «Линкольн Таун Кар». Я все время думаю о том, что, если бы дедушка и бабушка были меньше озабочены тем, как бы заработать на случившемся с их дочерью, и больше тем, как помочь ей прийти в себя, маме жилось бы намного лучше.
Бабушка опустилась на колени и достала коробку из-под кровати, что было нелегко, с ее-то лишним весом и больными коленями. Она высыпала содержимое на кровать, схватила нож, принялась размахивать им и вопить, как будто я не сидела всего в двух футах от нее. Я могла бы услышать ее, даже если бы она говорила шепотом. До сих пор ненавижу, когда люди кричат. Можно что угодно говорить о моем отце, но он никогда не повышал голос.
Нож был особенным, и, как только мама его увидела, она сразу поняла, что раньше он принадлежал отцу. Она зажала рот ладонью и принялась отступать от кровати так, словно нож был коброй и собирался на нее напасть. Но она хотя бы не вопила. Мама до сих пор пугалась, когда сталкивалась с чем-то, что напоминало ей об отце, или когда кто-то произносил его имя, хотя к тому моменту прошло уже два года после ее освобождения. Похоже, терапевт у нее и правда был что надо.
Бабушка отнесла коробку в полицию. Отпечатки, которые полиция обнаружила на ноже, совпали с теми, которые они нашли в хижине. Они до сих пор не знали имени отца, но отпечатки подтверждали, что он находился где-то в этой местности. Детектив заверил родителей мамы, что они поймают отца и что это лишь вопрос времени, и не ошибся. Расспросы об индейце с большой коллекцией ножей привели их к заброшенному лесоповальному лагерю к северу от водопада Такваменон, где отец жил с парой других представителей Первой нации. Тогда нередко нанимали канадских индейцев на работу на лесопилке, которой больше никто не интересовался. Индейцев селили в трейлере или кемпере и раз в неделю привозили бензин для генератора и продукты, а расплачивались наличными, просто выдавая их на руки.
Я много раз пересматривала на «Ютьюбе» запись рейда ФБР, сделанную нагрудной камерой сотрудника. Она похожа на отрывок из сериала «Закон и порядок», где в главной роли – мой родной отец, хотя этот отрывок очень короткий. Все в основном говорят шепотом, к тому же камера поворачивается под странными углами, пока отряд занимает позиции за бревнами, под бульдозером, за прицепом и даже отхожим местом: они не собирались упускать ни единого шанса. Потом на записи долгое время ничего не происходит, потому что они ждали, когда отец и двое других мужчин, вместе с которыми он жил, приедут с дневной вырубки. Выражение папиного лица в тот момент, когда все они выскочили, направив на него оружие с криками «Лежать! Лежать!», до сих пор меня смешит. Но оно мелькает очень быстро, поэтому, чтобы поймать его, нужно нажать на паузу. Я уверена, его работодатель был весьма удивлен, когда узнал, что скрывает человека, занимавшего первое место в списке особо опасных преступников ФБР.
В теории с тех пор, как мой отец пустился в бега, он мог оставаться на свободе всю жизнь, потому что тогда никто не знал, кто он такой. Мы с мамой всегда полагали, что Джейкоб – это его настоящее имя, да и с чего бы нам думать иначе? Но это все, что мы о нем знали. Я всегда считала, что полицейский художник неплохо справился, рисуя портрет отца. И все же его лицо было очень похоже на лица многих других мужчин, поэтому, хоть и нельзя было включить телевизор, развернуть газету или проехать по шоссе, не увидев его портрета, из этого в итоге ничего не вышло. Вы, наверное, подумали, что родители отца наверняка узнали сына и обратились в полицию, но, наверное, им было тяжело признать, что их сын – похититель детей и убийца.
Люди говорили, что отец устал жить в бегах и поэтому открылся мне. А я думаю, что ему просто стало одиноко. Он скучал по нашей жизни на болоте. Скучал по мне. Или мне нравилось так думать.
Долгое время я винила себя в том, что его поймали. Папа доверился мне, а я его подвела. Мне следовало быть осторожнее, хранить вещи, которые он мне дарил, в более безопасном месте, позаботиться о том, чтобы моя коллекция не попала в руки людей, которые хотели ему навредить.
Позже, когда я поняла весь масштаб его преступления и то, как оно повлияло на мою мать, меня уже не так беспокоило, что он проведет весь остаток дней за решеткой, даже несмотря на то, что именно я отправила его туда. Но мне было искренне жаль, что ему больше никогда не позволят побродить по болоту, поохотиться или порыбачить. Впрочем, у него был шанс покинуть этот район. Он мог уйти на запад, в Монтану, или на север, в Канаду, и никто никогда не призвал бы его к ответу. То, что он присылал мне подарки, из-за чего его в итоге и поймали, было его ошибкой, а не моей.
Я вытаскиваю рубашку офицера у него из-за пояса и краем стираю слова, которые отец написал на его груди, а затем снова переворачиваю тело на живот, возвращая в то положение, в котором нашла. Я понимаю, что нарушаю картину преступления, но я не собираюсь оставлять отцовское сообщение на груди у мертвого копа, тем более что полиция и без того считает меня возможной соучастницей. Взбираюсь вверх по оврагу. Мне кажется, что меня сейчас вырвет. Отец убил этого человека из-за меня. Он оставил для меня его тело, как кот, который подбрасывает дохлую мышь хозяину на крыльцо.
«Для Х.»
Слова исчезли, но сообщение уже выжжено у меня в мозгу. Способность отца оборачивать любую ситуацию в свою пользу лежит за рамками моего понимания. Он не только предвидел, что я отправлюсь на его поиски именно по этой дороге. Заметив полицейскую машину, он угадал, что ее водитель находится здесь в одиночестве и что его инстинкты сработали правильно, но совсем не вовремя. А после он выманил офицера из машины и завел в овраг с единственной целью – устроить для меня всю эту сцену и сделать так, чтобы я ее нашла. Я представляю, как он перебежал дорогу прямо перед полицейской машиной, чтобы коп сообразил, что это именно тот человек, которого все ищут, остановился и припарковался. Он мог прихрамывать, чтобы полицейский подумал, будто он ранен и потому не опасен, а затем, притворившись, что его силы на исходе, увлек копа в кусты. Он наверняка позволил офицеру как следует пофантазировать о том признании, которое он получит за то, что поймал беглого заключенного в одиночку, прежде чем обойти его со спины и выстрелить.
Интересно, что еще он для меня припас.
Вернувшись на дорогу, я сразу иду к своему грузовичку. Открываю пассажирскую дверь, засовываю руку внутрь и пристегиваю к ошейнику Рэмбо поводок. Рэмбо скулит и вырывается. Он явно чует в воздухе кровь и мое напряжение. Я позволяю ему дотащить меня до оврага, чтобы он вдоволь нанюхался запаха, который оставил там отец, и снова возвращаюсь на холм. Нужно позвонить и сообщить об убийстве. Пусть власти занимаются поисками отца, а мне надо вернуться домой, к мужу. Но все же сообщение, которое отец оставил на теле убитого человека, было адресовано мне.
Я думаю о матери, о том, как она исчезла и люди забыли о ней. Думаю о своих дочерях. О муже, который сейчас совсем один и ждет меня. Убийства должны прекратиться. Я найду своего отца. Я поймаю его. Я верну его за решетку и заставлю заплатить за все, что он сделал.
12
Хижина
Она была дикой и необузданной даже по меркам тех суровых и мрачных времен. Ей дали имя Хельга. Оно казалось слишком мягким для девочки с таким нравом, пусть внешне она и была прекрасна. Она тешилась, купая белые руки в теплой крови лошади, только что принесенной в жертву. Однажды в порыве ярости она откусила голову черному петуху, которого жрец собирался убить. Как-то раз она сказала приемному отцу:
– Если ночью придет твой враг, поднимется на крышу твоего дома и сорвет кровлю прямо с твоих покоев, где ты будешь мирно спать, я не разбужу тебя. Я не разбудила бы, даже если бы могла, так как у меня в ушах все еще звенит после твоей пощечины! Я ее не забыла!
Но викинг не верил, что она говорит всерьез. Как и все прочие, он был очарован красотой Хельги и не знал о том, как меняются ее внешность и нрав по ночам.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
Мне было восемь, когда я впервые заметила у отца садистские наклонности. В то время я еще не понимала, что он ведет себя со мной неправильно и что обычно отцы не поступают так со своими детьми. Мне не хочется, чтобы люди думали, будто он был еще хуже, чем на самом деле. Но я хочу честно рассказать о том, каким было мое детство, а значит, нужно говорить и о хорошем, и о плохом.
Отец утверждал, что решил жить на болоте, потому что когда-то убил человека. Ему не предъявили официальное обвинение, и его причастность к смерти умственно отсталого мужчины, чей сильно разложившийся труп был найден в пустой хижине к северу от Халберта, штат Мичиган, так и не была доказана. Иногда, рассказывая эту историю, он говорил, что забил того мужчину до смерти. А иногда – что перерезал ему глотку, потому что его раздражало то, как этот тип пускал слюни и заикался. Чаще всего он говорил, что совершил убийство в одиночку, но в одной из версий младший брат помог ему избавиться от тела, хотя впоследствии выяснилось, что отец был единственным ребенком в семье. Трудно понять, была ли хоть крупица правды в том, что он рассказывал об этом убийстве, или он просто выдумал эту историю, чтобы скоротать зимний вечер. Отец часто рассказывал истории.
Лучшие он приберегал для мадудисван – нашей бани. Мама называла ее сауной. Отец снес веранду в то лето, когда мне исполнилось восемь, чтобы построить баню. Он сказал, что нам ни к чему парадное и заднее крыльцо, и, хотя без парадного крыльца хижина выглядела странно, мне пришлось с ним согласиться.
Он построил баню, потому что ему надоело мыться стоя. К тому же очень скоро я должна была перестать помещаться в корыто, покрытое голубой эмалью, в котором купалась с младенчества. Мама ванну не принимала, так что ее потребности значения не имели. Она никогда не раздевалась при мне или папе, только вытирала тело мокрой тряпкой, когда нуждалась в чистоте, хотя однажды я видела, как она плавала в болоте в одном белье, когда думала, что рядом никого нет.
Дело было в конце августа или в начале сентября. Точнее сказать не могу, потому что я не всегда следила за временем. Конец лета – хорошее время для строительства на улице, потому что погода стоит теплая, но комаров уже почти нет. Мама была из тех людей, которые вечно привлекают к себе мошкару. Иногда комары кусали ее так, что она плакала от безысходности. Я читала об исследователях в Сибири и на Аляске, которых комары сводили с ума, но, честно говоря, меня они никогда не беспокоили. Черные мошки намного хуже. Они липнут к задней части шеи или забираются за уши, а их укусы могут чесаться и кровоточить неделями. Один крошечный укус в уголке глаза – и все веко так опухнет, что глаз не откроешь. Можно представить, что будет, если опухнут оба. Временами, в июне, когда мы рубили дрова, мошек вокруг нас вилось столько, что невозможно было даже вдохнуть, чтобы случайно не проглотить парочку. Отец часто шутил, что это дополнительная доза протеина, но мне это не нравилось, даже несмотря на то, что таким образом я уничтожала хотя бы несколько надоедливых насекомых. Слепни откусывали крошечный кусочек плоти. Златоглазики, конечно, могут укусить, если им позволить, но они предсказуемы: жужжат и жужжат вокруг головы, и стоит в нужный момент хлопнуть в ладоши, когда они подлетают прямо к лицу, и ты легко от них избавишься. Мокрецы по размеру не больше точек в конце предложений, но следы от их укусов не сравнить с их размерами. Если ты спишь в палатке и чувствуешь, как что-то кусает тебя снова и снова, словно комар, но ничего не видишь, то это наверняка мокрецы. И ты ничего не можешь с этим поделать, разве что упаковаться в спальный мешок, натянуть одеяло на голову и лежать так до самого утра. Люди переживают из-за того, что химикаты в репеллентах могут спровоцировать рак, но если бы у нас был спрей от насекомых на болоте, можете не сомневаться, мы пользовались бы им вовсю.
Баню мы строили всей семьей. Представьте себе: жаркий день, и мы работаем втроем, занимаясь каждый своим делом. Пот стекал по спине отца и капал с кончика моего носа. «Хорошая будет баня, раз мы уже вспотели», – шутил отец, когда я передавала ему платок, который держала в заднем кармане специально для него. Мама сортировала и укладывала пиломатериалы: доски в одну кучу, стропила – в другую, балки – в третью. Стропила и балки должны были превратиться в угловые столбы и подпорки будущей бани, в то время как доски с пола веранды стали бы ее стенами. Крышу веранды отец убрал за один присест. Нам понадобилась только ее половина, но он объяснил, что мы можем укрепить баню оставшейся древесиной, чтобы защитить ее от непогоды. В нашей мадудисван были скамейки и камни, извлеченные из фундамента хижины под крыльцом, – на них отец раскладывал костер. Мы жгли клен и бук в печке на кухне, но в бане – кедр и сосну, потому что здесь требовалось жаркое, быстро разгорающееся пламя. Я не могла понять, каким образом мы станем чистыми, посидев в тесной комнатке, полной пара, но раз отец сказал, что именно так моются в бане, значит, так оно и есть.
Моя задача заключалась в том, чтобы выпрямлять гвозди, которые он вытаскивал из досок. Мне нравилось, как они пищали, прежде чем выскочить наружу, прямо как звери, пойманные в ловушку. Я клала изогнутый гвоздь на плоский камень так, как показывал отец, и – бам-бам-бам! – била по нему молотком, пока он не становился настолько ровным, насколько возможно. Особенно мне нравились четырехгранные гвозди. Отец сказал, что они изготовлены вручную, а это значит, что наша хижина очень старая. Я задумалась о том, как изготовили остальные гвозди.
Еще я задумалась о людях, которые построили нашу хижину. Что бы они сказали, если бы увидели, как мы отломали от нее веранду? Почему они построили ее на этом холме, а не там, где любят собираться олени? Почему соорудили два крыльца, а не одно? Думаю, ответы на некоторые из этих вопросов я знаю. Наверное, они сделали два крыльца, чтобы, сидя на одном, наблюдать за восходом солнца, а на другом – за закатом. И построили они ее здесь, а не на оленьем холме, чтобы олени чувствовали себя там в безопасности, а владельцы хижины могли подобраться к ним, убить одного и приготовить себе ужин.
В последнее время я задумывалась о многих вещах. Например, откуда у моего отца взялась синяя монтировка, которой он вытаскивал гвозди? Он принес ее с собой или она уже была в хижине? Почему у меня нет братьев и сестер? Как мы будем рубить дрова, когда закончится горючее для бензопилы отца? Почему у нас в доме нет такой плиты, как на картинках в «Нэшнл географик»? Мама рассказывала, что, когда она была маленькой, в доме ее родителей стояла большая белая плита с четырьмя горелками и духовкой для выпечки, так почему у нас такой нет? Чаще всего я держала все эти размышления при себе. Отец не любил, когда я задавала слишком много вопросов.
Он велел мне не постукивать по гвоздям, а бить как следует, чтобы дело двигалось быстрее. Не то чтобы мы спешили, но он хотел построить мадудисван к этой зиме, а не ждать следующей. Он улыбнулся, сказав это, поэтому я знала, что он шутит. А еще я знала, что он и в самом деле хочет, чтобы я работала быстрее, поэтому принялась усерднее бить молотком. Мне стало любопытно, смогу ли я выпрямить гвоздь одним сильным ударом, и я принялась рыться в кучке в поисках не самого кривого гвоздя.
Позже я часто думала о том, как меня угораздило так промахнуться. Возможно, я отвлеклась, посмотрела в сторону, когда белка уронила шишку. Или услышала зов краснокрылого дрозда. Или моргнула, когда ветер бросил мне в глаза опилки. Как бы то ни было, я ударила молотком себе по большому пальцу. Я заорала так, что и отец, и мама тут же бросились ко мне. За несколько секунд мой палец раздулся и стал фиолетовым. Отец повертел его так и эдак и сказал, что он не сломан. Мама сбегала в хижину, вернулась с лоскутом ткани и обмотала ею мой палец. Не знаю зачем.
Весь остаток вечера я провела на большом камне во дворе, листая одной рукой «Нэшнл географик». Когда солнце, похожее на большой апельсин, оказалось на поросшей травой вершине холма, мама вернулась в дом, чтобы подать на стол тушеного кролика, аромат которого я вдыхала вот уже несколько часов. Когда она крикнула, что ужин готов, отец отложил инструменты и на болоте снова воцарилась тишина.
Возле кухонного стола стояло всего три стула. Я задумалась о тех, кто построил хижину: это тоже была семья из трех человек, как мы? За едой все молчали, потому что папе не нравилось, когда кто-то болтал с набитым ртом.
Доев, он отодвинул стул, обошел стол и встал у меня за спиной.
– Покажи палец.
Я положила ладонь на стол и растопырила пальцы. Он снял повязку.
– Больно?