Нож, с помощью которого он сбежал из тюрьмы, был сделан из туалетной бумаги. Я удивилась, когда услышала об этом. Учитывая его вкусы и навыки, я решила, что он наверняка предпочел бы железный. У него было время сделать себе нож. Я думаю, он остановился на бумажном, потому что его забавляла сама мысль о том, что он изготовит смертельное оружие из безобидного материала. Заключенные могут быть до смешного изобретательны, когда дело касается оружия: они затачивают пластмассовые ложки и сколотые зубные щетки о цементные стены камер, вставляют в них бритвенные лезвия из одноразовых станков, выпиливают ножи из железных частей своих кроватей – и все это в течение многих месяцев, орудуя одной лишь зубной нитью. Но я и представить себе не могла, что можно отправить кого-то на тот свет с помощью туалетной бумаги.

На «Ютьюбе» есть видеоролик, в котором объясняется, как это сделать. Для начала нужно плотно скатать бумагу в конус, используя зубную пасту в качестве клейкого вещества, – у вас получится что-то вроде папье-маше. Затем следует придать своему оружию форму и намотать побольше слоев бумаги с одного конца, а после сжать его, чтобы получилась стандартная рукоятка. Когда добьетесь желаемого результата, надо позволить ножу просохнуть и затвердеть, а затем заточить, как обычно, и вуаля – смертельное оружие готово. К тому же оно легко разлагается. Можно бросить его в туалет, после того как дело будет сделано, а когда оно размокнет, просто смыть.

Свой нож отец оставил на месте преступления. Тот выполнил свое предназначение. Похоже, отец не собирался придумывать себе оправдания. Если верить новостям, нож отца был шестидюймовым и обоюдоострым, с рукояткой, чем-то выкрашенной в коричневый цвет, но чем именно, я не хочу знать. Это меня не удивляет. Он всегда предпочитал ножи «боуи».

Не считая этих подробностей о ноже, которые обнародовала полиция, спустя пять часов после побега отца наверняка было известно только одно: два охранника мертвы, один зарезан, второй застрелен, а отец исчез, как и оружие обеих его жертв. Никаких свидетелей. Никто не видел, как на Отрезке Сени разбился тюремный автомобиль, или просто не хотел признаваться, что видел, пока мой отец бродил где-то неподалеку.

Я же хорошо его знаю и могу заполнить пробелы. Он наверняка долго планировал свой побег. Возможно, годами, как и похищение мамы. Первым делом он, конечно же, прикинулся образцовым заключенным, чтобы втереться в доверие к охранникам, возившим его из тюрьмы на заседания суда и обратно. Очень часто побеги заключенных осуществляются благодаря человеческому фактору – охранники не закрывают наручники на двойной замок, потому что не видят в заключенном угрозы, или не замечают при обыске ключ от наручников, припрятанный в его одежде, а иногда и в теле, – по этой же причине. Перевозя заключенных с плохой репутацией, принимают дополнительные меры предосторожности, поэтому мой отец наверняка сделал все, чтобы не стать одним из них.

От тюрьмы в Маркетте до здания окружного суда в Люке, где слушалось его дело, около сотни миль, значит, они провели много часов в пути. Такие психопаты, как мой отец, могут быть очень обаятельными. Нетрудно представить, как он болтает с охранниками, пытаясь выяснить, чем они интересуются, и очаровывая их шаг за шагом. Так же, как он втерся в доверие к маме, сказав ей когда-то, что ищет свою собаку. Так же, как играл на моих интересах, когда я была ребенком, чтобы настроить против матери, причем столь тонко и изощренно, что мне понадобились годы терапии, чтобы поверить: ей вовсе не было на меня наплевать.

Не знаю, как он умудрился пронести нож из камеры в тюремный автомобиль. Он мог спрятать его в шве комбинезона в районе паха – там, где охранники, скорее всего, не стали бы его ощупывать. Или в корешке книги. В такой ситуации маленький нож был бы куда практичнее. Но вы должны понять одну вещь: мой отец никогда и ничего не делает наполовину. Кроме того, он очень терпелив. Уверена, он упустил немало возможностей сбежать, прежде чем дождался идеальных условий. В какой-то день погода могла быть не совсем подходящей, или охранники пребывали в скверном расположении духа и не спускали с него глаз, или нож был не готов. Отец не очень-то спешил.

А вчера все звезды сошлись. Отцу удалось пронести нож в фургон и спрятать его в сиденье. Он ждал обратного пути, чтобы начать действовать, потому что знал: охранники устанут, проведя долгий день за рулем, и к тому же сразу после захода солнца его будет сложнее найти. На обратном пути они ехали на восток, а все знают, как сложно и утомительно ехать в сторону заката.

Наверняка отец притворился, что спит, и обмяк на заднем сиденье. Он так хорошо знал маршрут, что мог следить за ним и с закрытыми глазами. Но он не из тех, кто полагается на волю случая, поэтому каждые несколько минут он приоткрывал один глаз и отслеживал ситуацию. Они миновали поворот на Энгадин, проехали Четыре Угла, а затем поднялись на холм и двинулись в сторону крошечного городка Макмиллан, мимо горстки домов и старой фермы Мак-Джиниса, вниз по холму, к Кингс-Крик. Поднялись на следующий холм, миновали заброшенную гончарню и хижину, построенную парочкой хиппи в тысяча девятьсот семидесятом году, потом по Данахер-роуд, затем им предстоял небольшой спуск, подъем, а после – снова спуск, к болотам на западе, и наконец они пересекли мост через Фокс-ривер. Когда отец увидел болото, его пульс наверняка участился, но он был осторожен и не выдал себя.

Сени они проехали без остановки. Водитель мог спросить у охранника, не нужно ли ему в туалет. А может, они не останавливались потому, что тот решил: если напарнику будет нужно, он скажет. Отцу такой роскоши не предоставили. Но в тот момент ему было на это наплевать. Он заворочался на заднем сиденье, чуть-чуть подвинулся вперед и притворился, что храпит, чтобы заглушить свою возню. Достал нож из дыры в сиденье. Сжал его закованными руками, развернув лезвие так, чтобы можно было нанести удар сверху, и подобрался еще ближе. Спустя еще десять миль к западу от Сени, сразу после того, как они миновали дорогу на Дриггс-ривер, пересекающую реку и ведущую в самое сердце заповедника, отец рванулся вперед. Он мог взреветь, как атакующий воин, а мог двигаться беззвучно, как наемный убийца. Так или иначе, он вонзил лезвие в грудь охранника. Нож вошел в его плоть очень глубоко, разорвав правый желудочек и перегородки сердца, поэтому охранник умер не от потери крови, а от того, что кровь переполнила сердце, сдавила его и оно остановилось.

Охранник сразу впал в состояние шока и поэтому не закричал, а когда осознал, что умирает, отец уже выхватил его пистолет и застрелил водителя. Фургон скатился в кювет. Вот и все. Когда отец убедился, что оба охранника мертвы, он обшарил их в поисках ключей, перебрался на переднее сиденье и вылез наружу. Осмотрел шоссе, чтобы убедиться в отсутствии свидетелей, после чего выбрался из укрытия за фургоном и устремился на юг по траве между дорогой и лесом, чтобы поисковая группа поняла, куда он направляется.

Примерно милю спустя он вступил в воды Дриггс-ривер. Прошел немного по реке, а затем выбрался из нее на том же берегу, потому что река была слишком глубокой и пересечь ее можно было только вплавь. К тому же он не хотел усложнять задачу идущим по следу, пока они не убедятся в том, что его цель – заповедник. Он оставлял тут и там смятые листья папоротника и сломанные ветки, нечеткие следы на тропе, словом, сделал все для того, чтобы те, кто будет его искать, уверились в том, что они намного умнее и смогут поймать его еще до темноты. А затем в нужный момент он просто растворился среди болот, как утренний туман.

Вот как, по-моему, он все это сделал.

По крайней мере, так поступила бы я на его месте.



Мы уже находимся в миле от первого дома, который я хочу проверить, когда Рэмбо вдруг начинает скулить, и мне становится ясно, что ему нужно наружу. Я не хочу притормаживать, но, когда он начинает царапать кресло у подлокотника и вертеться на месте, приходится сделать остановку. В последнее время я заметила: если он просится, значит, ему действительно нужно. Не знаю, в чем дело, в возрасте или недостатке физической нагрузки. Плоттхаунды живут от двенадцати до шестнадцати лет, так что, можно сказать, в свои восемь он уже близок к старости.

Я лезу в бардачок и засовываю «магнум» за пояс джинсов. Как только я открываю пассажирскую дверь, Рэмбо пулей вылетает наружу. Я еще медленнее бреду вдоль дороги, разыскивая человеческие следы. Здесь нет ничего, бросающегося в глаза, наподобие лоскута оранжевой ткани, зацепившейся за ветку. И тем более ничего похожего на следы мокасин. Отец часто говорил маме и мне, что, если кто-нибудь внезапно явится на болото, нам нужно спрятаться в зарослях болотной травы, вываляться в грязи и оставаться там до тех пор, пока он не скажет, что можно выходить. Теперь я думаю, что и тюремную робу отец замаскировал таким же образом.

Судя по отсутствию деревьев и густого подлеска вдоль дороги, эта местность уже десять лет как начисто вырублена. Все, что здесь растет, – это черника и редкая ольха. Кучи веток и кое-какие пищевые отходы, которые оставили после себя лесорубы, превращают вырубку в настоящий медвежий рай. Рэмбо наверняка думает, что именно поэтому мы сюда и приехали.

Перехожу дорогу и иду обратно по другой стороне. Отец учил меня считывать следы, когда я была маленькой. Он оставлял для меня след, пока я играла или бегала по окрестностям, а затем мне нужно было отыскать этот след и пройти по нему. Отец в это время шел рядом и указывал на все знаки, которые я пропустила. А иногда мы просто шли с ним куда глаза глядят, и он демонстрировал мне по пути разные интересные вещи. Горки помета. Цепочку следов рыжей белки. Вход в логово древесной крысы, скрытый под кучкой совиных перьев и катышков. Бывало, отец указывал мне на горку помета и спрашивал: опоссум или дикобраз? Отличить не так-то просто.

В итоге я поняла, что идти по следу – это все равно что читать книгу. Следы – это слова. Соберите их в предложения – и сможете рассказать о том, что происходило в жизни недавно пробежавшего здесь животного. Вот, например, я натыкаюсь на вмятину на земле, где лежал олень. Она может находиться на маленьком островке посреди болота или в любом другом высоком месте, откуда олень наблюдал за обстановкой. Первым делом я проверяю, насколько вытерта трава, – это сразу даст мне понять, как часто оно используется. Если земля почти голая, значит, это любимое место и олень, скорее всего, еще вернется сюда. Второе, на что я обращаю внимание, – направление, куда «смотрит» оленье ложе. Чаще всего олень лежит спиной к ветру. Зная о том, как он лежит, я могу вернуться сюда, когда будет дуть именно этот ветер, и подстрелить оленя. Такие дела.

Иногда отец сам притворялся добычей. Он тайком выбирался из хижины, пока я сидела на кухне с завязанными глазами, спиной к окну, чтобы не возникло соблазна подглядывать. После того как я досчитывала до тысячи, мама снимала с моих глаз повязку, и я бросалась в погоню. Учитывая то, сколько разных следов усеивало песок на нашем заднем дворе, было довольно сложно определить, какие из них принадлежат отцу. Я садилась на корточки на нижней ступеньке и внимательно изучала все следы, чтобы отыскать самый свежий, потому что, если бы я пошла по ложному следу, никогда бы его не нашла. Я размышляла о том, как далеко он мог уйти и как долго оставался в укрытии, в каком настроении он был в тот день, вследствие чего одно только созерцание следов отнимало у меня больше времени, чем хотелось бы.

Иногда отец просто спрыгивал с крыльца в кучу листьев или на камень, чтобы усложнить игру. Иногда снимал ботинки и уходил на цыпочках в одних носках или босиком. Однажды он провел меня, натянув мамины ботинки. Мы оба здорово посмеялись над этим. Когда я ушла с болота, то заметила, что многие родители поддаются своим детям в играх, чтобы поднять их самооценку. Отец никогда не облегчал мне задачу, да я и сама не захотела бы этого. Иначе как бы я научилась? Что касается моей самооценки, когда мне все-таки удавалось выследить и «убить» отца, я несколько дней ходила, постоянно улыбаясь. Конечно, я не убивала его в буквальном смысле слова, но, в зависимости от того, где он прятался, игра всегда заканчивалась тем, что я стреляла в землю у его ног, в ствол или ветку у него над головой. После того как я выиграла три раза подряд, мы прекратили эти игры. Отец терпеть не мог проигрывать. Позже, когда я пошла в школу, учитель как-то раз прочитал нам рассказ под названием «Самая опасная игра», который очень напомнил одну из тех, в которые мы так часто играли с папой. Мне стало интересно, не оттуда ли он взял эту идею. Я хотела рассказать одноклассникам, что знаю, каково это – быть и охотником, и жертвой, но тогда я уже поняла, что чем меньше я рассказываю о своей жизни на болоте, тем лучше.



На обочине стоит полицейская машина. Или, точнее, патрульная машина шерифа округа Алджер, одна из тех новых машин, которые недавно засветились в новостях: белая, с черной полосой и черно-оранжевым логотипом на боку, с рамой спереди и фарами на крыше. Машина такая чистая и блестящая, как будто только что с завода.

Я замедляюсь. В этой игре у меня два варианта. Я могу проехать, сделав вид, что понятия не имею, откуда в самом сердце неизвестности взялась полицейская машина. Могу позволить офицеру остановить меня, и пусть рыболовное снаряжение в багажнике говорит за меня. Возможно, он узнает мое имя и нащупает связь с моим отцом, когда проверит мой номер и документы. А может, и нет. В любом случае худшее, что он может сделать, – это отправить меня с предупреждением домой, в полную безопасность.

Или я могу сказать ему, что решила срезать путь после рыбалки, так как услышала в новостях о сбежавшем заключенном. Этот второй вариант даст мне возможность спросить, как продвигается розыск, что было бы полезно. Или я могу поговорить с ним подольше, чтобы послушать полицейскую радиоволну.

Но вскоре я понимаю, что все варианты одинаково бесполезны. Полицейская машина пуста. Я съезжаю на обочину и останавливаюсь. Если не считать хриплых всплесков радио в машине, над лесом расстилается тишина. Я снимаю «ругер» с крюков над окном, вынимаю из бардачка «магнум». Оглядываю местность, нет ли какого-то движения, а затем опускаюсь на корточки, разглядывая следы на дороге. Я их вижу. Мужчина, судя по размеру. От ста семидесяти до двухсот фунтов весом, судя по глубине. Шел крайне осторожно, судя по интервалу.

Я иду по следу до того места у границы дороги и растительности, где он пропадает. Сломанные листья папоротника и смятая трава говорят о том, что офицер бежал. Я изучаю след довольно долго и в конце концов прихожу к выводу, что офицер бежал за чем-то, а не убегал. Я закидываю «ругер» на плечо и обеими руками поднимаю «магнум» перед собой. Мои шаги практически беззвучны благодаря мокасинам, которые я надеваю, когда ухожу в лес. Спасибо отцовской науке.

След выводит меня из березово-осиновой рощи к краю крутого оврага. Я подхожу к нему и смотрю вниз. На дне оврага лежит тело.





10

Хижина




Вскоре жена викинга поняла, что ребенок находится под влиянием злых чар. Днем малютка была прелестным и светлым ангелом, но с нравом свирепым и неистовым. А ночью вновь превращалась в жабу, уродливую, но кроткую, несчастную, с глазами, полными печали. Днем она была вылитая мать, но с необузданным и яростным характером отца. А ночью под внешностью отца светились ум и сердце матери.

Ганс Христиан Андерсен.

Дочь болотного царя




Журналы «Нэшнл географик» стали моими первыми книжками, моей азбукой, учебниками по истории и по мировой культуре одновременно. Даже после того, как я научилась читать, я могла часами листать их, просто рассматривая картинки. Больше всего мне нравилась фотография голой малышки-аборигена из сердца Австралии. У нее были густые и пушистые волосы кирпичного цвета и такого же оттенка кожа, как и грязь, в которой она сидела. Девочка жевала кусочек коры и улыбалась, словно маленький Будда. Она выглядела такой упитанной и счастливой, что, глядя на нее в тот момент, легко было понять – у нее есть все, чего она хочет, и все, что ей нужно. Когда я смотрела на нее, мне нравилось представлять, будто эта малышка – я.

Кроме того, мне нравился снимок с изображением индейцев племени яномами, живущих во влажном тропическом лесу Бразилии. У женщин были прямые, ровно обрезанные челки и татуировки на лицах. Обнаженные до пояса, они нянчили младенцев или держали на коленях детей постарше. В их щеках и носах торчали палочки с пучками желтых перьев. Мальчики носили набедренные повязки, которые, впрочем, ничего не прикрывали, а на плечах держали дохлых обезьян или ярких разноцветных птиц, которых подстрелили с помощью самодельных луков и стрел. Дети раскачивались на лианах толщиной с их руку и прыгали в реку, в которой, согласно статье, водились черные кайманы, зеленые анаконды и краснобрюхие пираньи. Мне нравилось притворяться, будто эти маленькие дикари – мои братья и сестры. В жаркие дни я раздевалась догола, обматывала тряпку вокруг талии, раскрашивала себя болотной жижей и бегала по холму, размахивая луком и стрелами, которые мастерила из ивовых саженцев. Стрелы были слишком гибкими и тонкими, чтобы свалить кого-то крупнее кролика, но для игры вполне годились. Куклу, которую мне подарила мама, я подвешивала к наручникам в сарае и использовала ее в качестве мишени. Чаще всего стрелы просто отскакивали, но время от времени я попадала в цель. Маме не нравилось то, что я бегаю голышом, но отец не возражал.

Потом я вырвала эти картинки из журналов и спрятала их между матрасом и пружинной сеткой. Мама очень редко заходила в мою комнату, а отец вообще никогда не заходил, но испытывать судьбу я не хотела. Я хранила под кроватью и другой журнал, со статьей о первом поселении викингов в Новом Свете. Мне нравились викинги. Рисунки художника, изображавшие их жизнь, очень напоминали мое существование, только с землянками и множеством людей. По вечерам, когда отец разжигал камин, я усаживалась как можно ближе к огню и разглядывала снимки артефактов, найденных на стоянке викингов, включая человеческие кости. Я занималась этим до тех пор, пока отец не говорил, что нам всем пора ложиться спать.

Мне нравилось читать, но только в дождливые дни или по вечерам, сидя у камина. Особенно мне нравилась поэзия. Описания утреннего тумана, осенней листвы и замерзшего болота были мне очень знакомы. Даже имя у поэта было подходящее: Роберт Фрост[17]. Я часто спрашивала себя, уж не придумал ли он его сам, как я придумала себе имя Хельга Бесстрашная, когда играла в викингов. И мне было искренне жаль, когда отец оторвал у этой книги обложку, а страницы отправил в туалет. Мама говорила, что у нас когда-то была настоящая туалетная бумага, но если это правда, то мы израсходовали ее задолго до того, потому что я ее не помнила. Страницы «Нэшнл географик» были слишком толстыми и скользкими для этой цели, но они тоже выполнили свое предназначение.

Если бы я раньше узнала, что сборник поэзии не вечно будет рядом, постаралась бы запомнить побольше. Сейчас я помню только обрывки: Лес прелестно мрачен и глубок… Закат вольется в полуночное небо… Разошлись две дороги в осеннем лесу, и я пошел по нехоженой… или нетронутой?

Айрис научилась читать еще до школы. Мне нравится думать, что тут она пошла в меня.



Я понимаю, что некоторые аспекты моего детства могут показаться людям возмутительными. Например, противники охоты наверняка расстроятся, узнав, что мне было всего шесть лет, когда отец научил меня стрелять. Мама не возражала. Позже я выяснила, что на Верхнем полуострове охота – это почти религия. В первый день охотничьего сезона все школы закрываются, чтобы и учителя, и ученики могли поохотиться на оленей, а на всех предприятиях на рабочих местах остается только основной костяк сотрудников. А все остальные, достаточно взрослые для того, чтобы собрать винтовку, отправляются в охотничий лагерь – стрелять, пить, играть в юкер и криббедж в двухнедельном марафоне под девизом «Кому в этом году достанется самый крупный олень?». Операторы на мосту Макинак даже выставляют счетчики оленей, проехавших мимо них на крышах автомобилей или в кузовах пикапов, следующих из Нижнего полуострова в Верхний. Большинство оленей попадаются на приманку из морковки и яблок, которые продают охотникам на заправках и в продуктовых магазинах в пятидесятифунтовых мешках. Вы, наверное, можете догадаться, что я думаю обо всем этом.

Каждый день от рассвета до заката в течение этих двух безумных ноябрьских недель мы слышали их стрельбу. Время от времени раздавался и вой бензопилы, которая не принадлежала моему отцу. Он говорил, что у белых людей начался «охотничий сезон», и добавлял, что белым разрешается стрелять в оленей только в течение этих двух недель. Мне было жаль белых людей. А еще я задавалась вопросом, кто придумал такой глупый закон и правда ли, что охотников сажают под замок, когда они нарушают его, – так же, как отец сажал меня, когда я его не слушалась. Кроме того, я переживала, что будет с нами, когда белые узнают, что мы стреляем в оленей, когда захотим. Отец сказал, что он – коренной американец и охотничьи законы белых его не касаются, но от этого мне было не легче.

Отец убивал двух оленей каждую зиму, одного – в середине декабря, когда они успокаивались после осенних волнений, второго – ранней весной. Мы вполне могли прожить на рыбе и овощах, но отец считал, что наш рацион должен быть разнообразным. Не считая черного медведя, который явился к нам в дом и в итоге превратился в ковер в гостиной, единственными редкими животными, которых мы убивали, были олени. Мы имели всего одну винтовку, и с оружием следовало обращаться аккуратно. На кроликов мы ставили силки. Кроме того, мы употребляли в пищу лапы и филейные части ондатр и бобров, которых ловил отец. Белок и бурундуков я убивала, бросая в них нож. Когда я в первый раз убила бурундука, я приготовила его на открытом огне, который разожгла во дворе, и съела, потому что таков путь индейца – ничто не должно пропадать зря. Но на крошечных косточках было так мало мяса, что после я с ними уже не возилась.

Папа пообещал: как только я смогу попасть подряд в десять банок, выставленных им на заборе, и ни разу не промахнусь, он возьмет меня с собой на оленью охоту. То, что отец был готов расходовать наш драгоценный запас патронов, чтобы научить меня стрелять, уже говорило о том, как это важно. Думаю, его удивило то, как быстро я научилась стрелять, но меня – нет. Когда я впервые взяла отцовскую винтовку, она показалась мне естественным продолжением моих рук и глаз. Восьмифунтовый «ремингтон-770» вообще-то тяжеловат для шестилетней девочки, но я была крупной для своего возраста, а благодаря возне с ведрами, которые приходилось таскать с болота, еще и очень сильной.

Шли недели после того, как я выполнила требование отца, но ничего не происходило. Мы рыбачили, ставили силки и ловушки, а отцовский «ремингтон» был все так же надежно заперт в кладовке. Отец носил ключ от нее на кольце вместе с другими. При ходьбе они вечно позвякивали, стукаясь о его ремень. Не знаю, от чего были все остальные ключи. Мы никогда не запирали хижину. Мне кажется, ему просто нравилось то, как они звенят, нравилась их тяжесть. Как будто он чувствовал себя важным оттого, что носил так много ключей.

Когда я впервые увидела нашу кладовку, я подумала, что мы могли бы прокормить целую армию. Но папа объяснил, что нам нечем заменить каждую использованную банку, поэтому расходовать их надо бережно. Маме разрешалось открывать одну банку в день. Иногда она позволяла мне выбирать. Кукуруза в сливочном креме сегодня, зеленые бобы – завтра, томатный крем-суп «Кэмпбелл» – послезавтра, хотя я до недавнего времени не знала, что слово «крем» в большинстве названий употребляется только потому, что продукт разбавляется молоком, а не водой. Иногда, когда мне становилось скучно, я считала, сколько банок у нас осталось. Я думала, что, когда все они закончатся, нам придется переехать в другое место.

Я часто спрашивала у отца, когда мы пойдем на охоту, и он отвечал, что хороший охотник должен быть терпеливым. А еще он говорил, что каждый такой вопрос отодвигает этот день на одну неделю. Мне было всего шесть, поэтому мне понадобилось время, чтобы постичь эту мысль. Как только я ее постигла, спрашивать перестала.

Однажды ранним весенним утром отец открыл кладовую, а затем вышел оттуда с винтовкой на плече и карманами, полными патронов, и я поняла, что этот день наконец настал. Я натянула зимнюю курточку, не дожидаясь приказа, и выбежала за отцом на улицу. Мое дыхание вырывалось наружу облачками белого пара, когда мы шли по замерзшему болоту. Мама терпеть не могла выходить из дома в холод, но мне нравилось исследовать болото в зимнее время. Казалось, что границы расширились во все стороны, словно по волшебству, и я могу идти, куда пожелаю. Тут и там из воды торчали замерзшие головки рогоза, напоминая о том, что я иду по воде. Я подумала о лягушках и рыбах, спящих подо льдом. Закрыла рот и выдохнула пар носом, точно испанский бык. Когда из носа потекло, я наклонилась и высморкалась в снег.

Снег скрипел у нас под ногами. Он издает разные звуки при разной температуре, и то, как он трещал сейчас, означало, что сегодня очень холодно. Хороший день для охоты, потому что олени станут жаться друг к другу, чтобы согреться, не будут пастись и разбредаться. И в то же время плохой, потому что при ходьбе мы производили много шума, а это мешало нам подобраться к оленям поближе.

Раздалось карканье вороны. Отец назвал ее индейским именем – аандег – и указал на далекое дерево. У меня острое зрение, но черное оперение вороны терялось среди ветвей, и если бы аандег не выдала себя, то я вряд ли смогла бы ее разглядеть. Мое сердце преисполнилось обожанием. Папа все знал о анишинааби, первых людях, и о болоте: как найти пригодное место для того, чтобы вырезать во льду лунку, в какое время дня рыба будет клевать, как узнать толщину льда и не провалиться. Он мог быть знахарем или даже шаманом.

Когда мы поднялись на холм, я увидела бобровую хатку, возле которой отец расставил ловушки. Он присел за ней, чтобы его голос не разносился далеко, и тихо сказал:

– Будем стрелять отсюда. Используй хатку как укрытие.

Я медленно подняла голову. Я видела кедровую рощу, покрывающую холм, но среди деревьев не было ни одного оленя. Разочарование обожгло мне глаза. Я приподнялась, но отец дернул меня вниз. Он прижал палец к губам, а затем указал им куда-то. Я прищурилась и всмотрелась повнимательнее. И вот наконец я увидела клубы белого пара – дыхание оленей. Покрытые снегом, олени лежали под заснеженными ветвями кедров на белой от снега земле. Их было трудно разглядеть, но у меня получилось. Отец передал мне винтовку, и когда я посмотрела в прицел, я увидела оленя совершенно отчетливо. Я осмотрела все стадо. Один лежал чуть в стороне и был крупнее остальных. Вожак.

Я стащила рукавички и бросила их в снег, а затем сняла предохранитель и положила палец на курок. Я чувствовала, что отец наблюдает за мной. Даже слышала его указания в голове: «Локти ниже. Вторую руку дальше по стволу. Так ты будешь лучше контролировать винтовку. Смотри внимательно. Всегда следи за подстреленным оленем и никогда не признавай, что совсем промазала».

Я задержала дыхание и спустила курок. Оружие ударило меня в плечо. Больно, но не больнее тычков отца. Стадо всполошилось, однако я следила за вожаком. Олень может прыгать и мчаться на полной скорости с пробитым легким и даже сердцем. Если у него прострелено брюхо, он будет поджимать хвост на бегу. Мой олень не делал ни того ни другого. Это был чистый выстрел.

– Пойдем.

Отец поднялся и отступил в сторону, уступая мне лидерство. Чтобы добраться до туши, мне пришлось прокладывать тропу в снегу, который был выше моих колен. Глаза оленя были открыты. Кровь стекала по его шее. Язык вывалился изо рта. У моего вожака не было рогов, но в это время года я и не ожидала их увидеть. Брюхо у него было огромное, вот что важно.

А затем он внезапно шевельнулся. Не сильно. По его животу пробежала дрожь или рябь, вроде той, которая пробегает по одеялу родителей, когда они переворачиваются под ним. Сначала я подумала, что олень еще жив. А затем вспомнила: когда анаконда живьем заглатывает добычу, та еще долго шевелится у нее внутри. Но олени не хищники. Загадка.

– Держи ноги, – велел отец и перевернул оленя на спину.

Я переместилась назад и сжала обе ноги оленя, чтобы удержать его на месте. Отец аккуратно вспорол ножом белое пушистое брюхо и обнажил внутренности. Как только дыра расширилась, показалось крошечное копытце, а затем еще одно. Тогда-то я и поняла, что олень, которого я подстрелила, вовсе не был вожаком. Отец вынул олененка из чрева и положил на снег. Он, наверное, должен был вот-вот появиться на свет, потому что, как только отец достал его, тут же принялся бить ножками, как будто хотел встать.

Отец вжал олененка в снег и вытянул его шею. Я вынула нож, памятуя о том, что нужно держаться подальше, иначе в меня брызнет кровь. Пока отец потрошил олениху, я делала то же самое с олененком и следовала его инструкциям:

– Найди грудину. Нащупай то место, где заканчиваются ребра и начинается брюхо. Так, теперь разрежь его – от ребер до промежности. Помедленнее. Нож должен вспороть шкуру, но не задеть кишки. Хорошо. Теперь вытащи кишки наружу, вот так, от промежности – вверх, по пути срезая мембраны, которые связывают внутренности с позвоночником. Теперь срежь кожу вокруг ануса и вытащи из полости толстую кишку. Хорошо. Вот и все, ты справилась.

Мы вымыли руки и ножи в снегу. Я вытерла их об куртку, натянула рукавицы и с гордостью посмотрела на выпотрошенного олененка. Он был слишком мал, и его мяса едва хватило на две порции, но шкурки оказалось вполне достаточно, чтобы мама смастерила мне пару пятнистых варежек.

Отец сложил дымящиеся потроха в кучу, так как аандег и ее приятели уже в нетерпении скакали по веткам, поджидая, когда мы уйдем. Он с легкостью вскинул мою олениху на плечи. Я сделала то же самое с олененком. Он был таким маленьким и легким, что, шагая за отцом в хижину, я совсем не чувствовала его тяжести.



В течение следующих нескольких недель мама работала над моими рукавичками. Она долго растягивала и терла кожу. Женщины коренного населения жевали шкуры, чтобы их смягчить, но мамины зубы были недостаточно хороши для этого. Мама терла шкурку олененка, повесив ее на спинку кухонного стула, снова и снова работала над одним небольшим участком, пока он не становился мягким, и затем переходила к следующему. Отец дубил кожу вместе с шерстью, поэтому пятнышки олененка не сошли полностью. Он использовал для этого мозги олененка. Мы могли бы дубить шкуры так же, как это делали индейцы: спустить их с грузом камней в ледяной поток и позволить воде и времени вымыть всю шерсть. Но мы все равно не собирались есть мозги, а так они хотя бы не пропали даром. Отец сказал, что мозги каждого животного по размеру идеально подходят для дубильного дела, а значит, об этом позаботился Великий Дух. Соскоблив со шкуры всю плоть до кусочка, нужно размешать оленьи мозги с равным количеством воды, взбивая маслянистое пюре. Затем надо расстелить шкуру на полу наружной стороной вверх и вылить на нее половину смеси. Необходимо убедиться, что шкура достаточно увлажнилась. Если она окажется слишком сухой, то мозги просто впитаются в нее. А если она слишком влажная, то они, наоборот, останутся на поверхности.

Затем шкуру нужно скатать в рулон и спрятать на ночь там, где до нее не смогут добраться животные, а на следующий день раскатать и повторить процедуру. После того как мозги сделают свое дело, останется соскрести всю шерсть и промыть шкуру. Дальше необходимо размягчить кожу, и вот тут в дело вступала мама.

Я поняла, что до этого не очень много рассказывала о своей матери. Непонятно, что именно я должна рассказать. Если не считать размышлений о том, что мама приготовит на ужин, когда я прибегу домой голодная после своих скитаний по окрестностям, я, честно говоря, не очень много думала о ней в детстве. Она просто была где-то рядом, возилась на заднем плане, выполняя работу, которую отвела ей природа: производить на свет потомство, кормить его и одевать. Я знаю, что ей досталась совсем не та жизнь, которой она заслуживала и хотела. Но мне кажется, что ее жизнь на болоте вовсе не была такой плохой, как она любила жаловаться. Наверняка случались и у нее минуты счастья. И я говорю не о тех редких, мимолетных моментах, когда семейка скунсов, весной пересекавшая наш двор каждый вечер, вызывала у нее улыбку. Я говорю о том времени, когда мама была полностью и совершенно искренне счастлива. Когда она могла покинуть границы своего «я», взглянуть на свою жизнь объективно, со стороны, и внезапно подумать: «Да, это мне по душе. Мне хорошо здесь и сейчас».

Думаю, она чувствовала это, когда работала в саду. Даже в детстве, наблюдая за тем, как мама возится там, пропалывая, разрыхляя и собирая урожай, я видела, что ее плечи расслабляются. Иногда мне удавалось услышать, как она поет: «Я буду вечно любить тебя, милая… Милая, не уходи»[18].