— Точно?

Я решилась посмотреть ей в глаза, поверх очков — так, чтобы она поняла: я действительно уверена в своих словах, — и ответила:

— Да.





* * *


Оксфордский дом этим утром был прекрасен. Солнечный свет покоился на моем стеганом одеяле большим прямоугольником. На холсте, висевшем в гостевой комнате, Ана изобразила реку в движении; она повесила его напротив окна, и сложно было понять, где свет был нарисованным, а где — настоящим. Пинком отбросив одеяло, я потянулась навстречу теплому дню. Представила на мгновенье, будто этот дом — мой и я в нем одна. Я взяла бы в кабинете какую-нибудь книгу и провела бы с ней все утро в саду. И ни с кем не разговаривала бы потом целый день.

Ана и Итан были внизу, на кухне — стояли рядышком, касаясь друг друга. Идиллия воссоединения.

— Как твоя встреча? — поинтересовалась я.

Итан обернулся ко мне и невозмутимо ответил:

— Отлично!

Рубашка поло, волосы влажные.

— Они пришли прямо с генеральной планерки, в преддверии подведения итогов. Предсказать, конечно, ничего нельзя. Но я настроен оптимистично.

Итан налил мне кофе, белки́ его глаз были желтоватыми, с красными прожилками.

— Ты, наверное, поздно вернулся? Я не слышала, когда ты пришел.

— Да нет, не очень. Сегодня в школе день спорта — мне нужно быть в форме. Мы с Аной — ведущие. Здорово, если и ты присоединишься.

— Спасибо, но я поеду обратно в Лондон, на поезде. Как ты верно заметил, мне нужно обдумать, что сказать остальным.

— Ладно. Мы готовим яичницу, останься хотя бы на завтрак.

Мы ели молча, глядя на сад. Закончив, Итан взял Ану за руку.

— Да, пока я не забыл, — сказал он, хотя забыть он, конечно, никак не мог. — Мы с Аной обсудили твое предложение — о том, что можно сделать с домом.

Рот у меня был занят. Я просто кивнула.

— Прекрасная идея — устроить общественный центр в таком городке. И никаких ассоциаций с нами. Звучит интересно, Лекс. Скажи, что я должен подписать.

— Я думаю, мы сможем помогать, — добавила Ана. — Краски, бумага… все анонимно, конечно.

— Да, — ответила я. — Разумеется.

Я вдруг вспомнила, как на переговорах Девлин демонстрирует напускную мягкость, когда оппонент ожидает от нее этого меньше всего; возникает ощущение, что она доверила ему самый ценный секрет, и не остается ничего другого, кроме как проникнуться к ней симпатией.

— Можно, пожалуй, придать этому делу небольшую огласку, — сказала я. — Если ты думаешь, что это поможет привлечь финансирование.

— Это просто здорово! — воскликнула Ана.

Она хлопнула в ладоши, вскочила из-за стола и поцеловала Итана в макушку.

— Летнее платье на выход? — спросила она. — Или что-нибудь менее официальное?

— Надень платье, — попросил Итан.

Ана кивнула и умчалась наверх.

Я взглянула на брата.

— Что? — спросил он. — Я просто подумал… мне это не нужно на самом деле. Если это сделает тебя счастливой — вперед. Ну и твоя идея очень понравилась Ане.

— Ты уверен, что не нужно?

— Почти. У меня есть одно условие.

— Шутишь, да?

— Я все подпишу. Но раз мы делаем по-твоему, ты сама всем и занимаешься — сносом, финансированием, чем там еще… Я больше и слышать об этом не желаю. Я хочу сказать: оглянись вокруг — вот так я сейчас живу.


Я посмотрела на сонных пчел, кружащих над травой; на расписанные вручную тарелки с остатками яичницы; на Горация, дремлющего в другом конце сада под подсолнухами, которые вырастила Ана. («Каждый год здесь проходит соревнование, — пояснила она серьезно, — между старушками Саммертауна. Но в этом году его выиграю я».)

— Даже видеть тебя — иногда уже чересчур, — закончил Итан.

Я много чего могла бы на это ответить, но любой из этих ответов испортил бы мне все дело.

Кивнув, сказала:

— Хорошо.

Мы пожали друг другу руки, как будто снова стали детьми и всерьез поспорили, кто правильно назовет столицу Танзании. Вспомнив это, я улыбнулась, но название столицы в голову не пришло, и тогда я спросила у Итана. И поступила правильно: это оказалось шагом к перемирию.

— Это точно не Дар-эс-Салам, — произес он.

— Определенно, — согласилась я.

— Додома. — Он посмотрел на меня торжествующе, затем задумался. — Мистер Грегс и его столицы…

— Я помню их.

— Хотя нет — не Додома.

— Не Додома.

— Знаешь, в прошлом году я проводил презентацию на конференции школьных директоров. Это крупное событие. Туда съезжаются директора школ со всего мира. В самом конце моей речи, когда в зале раздались аплодисменты и уже можно было расслабиться, я посмотрел в зал и вдруг в толпе увидел его — мистера Грегса. Он сидел на одном из задних рядов, хлопал. Мне даже показалось, я поймал его взгляд. Потом я искал его у стойки с напитками, но там было столько народу. Да и на прощальном вечере я так и не увидел его. Но решил, что все равно разыщу мистера Грегса. Запросил список участников конференции — его там не оказалось. Я подумал, в списке опечатка или его просто пропустили, затем искал среди всех школьных директоров страны. И опять не нашел. Я искал везде и всюду. И выяснил: на той конференции его никак не могло быть, потому что он умер. Пятью годами раньше. Он так и остался учителем, преподавал в одной общеобразовательной школе, в Манчестере, и умер прямо на работе.

Я вспомнила, как Итан уходил на уроки в те дни, когда была его очередь выступать, — его просто распирало от знаний.

— Мне жаль.

— Не стоит. Он ведь, в общем-то, мне никто. Но учителем был отличным.

Раздались шаги — к нам спускалась Ана. Мы стояли вдвоем и смотрели, как она идет через кухню. В желтом платье, раскинув руки на солнечном свету, она будто собиралась обнять нас.

— Как это ни странно, — успел сказать Итан прямо перед тем, как Ана подошла, — я вспоминаю его каждый раз, когда где-нибудь выступаю. И мне нравится думать, что он до сих пор где-то там, в толпе.





3. Далила (Девочка Б)




Старшему инспектору Грегу Джеймсону шестьдесят пять, он толстый, давно в отставке — как старый и уже никуда не годный цирковой пес. Каждое утро его жена Элис наливает ему чай, намазывает маслом тосты, кладет газету и приносит все это на старом больничном подносе, который унесла с работы. В качестве компенсации за бесконечно длинные ночные дежурства, как она сказала. Десять часов, шторы в спальне колышутся, утопая в утреннем солнце, и в эти минуты кажется, что ночные смены окончательно позабыты.

Его дни насыщенны. Он любит сад и слушать крикет по радио. Ему нравится плавать в открытом бассейне «Пелз» раз в неделю, но только летом. Стоя на траве и снимая с себя одежду, он каждый раз изумляется огромному белому животу и седым волосам на груди. Еще его удивляет, что он не тонет. Зимой он впадает в спячку, поедая печенье и читая спортивные биографии. Он выступает в школах и общественных центрах в Лондоне, рассказывает о своих дежурствах; о том, как был следователем; говорит детям, что и они могли бы этим заниматься. Иногда те задают ему интересные вопросы, и тогда он понимает, что они действительно слушали — значит, день прошел не зря. А в следующий раз вдруг спросят: «А вы носили шляпу?»

Временами. И тогда он начнет вспоминать.

Бывали дни, когда Джейсмон возвращался домой под утро, в его душе разгоралась ненависть ко всей человеческой расе, и он задумывался, а не собрать ли ему рюкзак и не переехать ли в какое-нибудь местечко, самое что ни на есть уединенное — Бен Армин[18], может быть, или Сноудонию[19], — и вести там жизнь отшельника. («А лучше, — пораскинул он умом, — прикинуться местным чудаком»; тогда ему будут давать горячую еду в придачу и пускать в пабы.)

Случались дни, когда он не мог разговаривать с Элис, потому что она была немыслимо далека от его смен и от дежурств, — верила, что люди в целом добры. Она пела на кухне, но расстраивалась и переживала, когда получала по почте благотворительные листовки о жестоком обращении с животными. Что тут скажешь?

Да. Временами он носил шляпу.

Он раскрыл много дел и выбросил их из головы.

Но были и другие — открытые, как дверь зимой, и Джейсмон до сих пор чувствовал, как от них тянет стужей.

Вот например: двадцатилетний парень, Фредди Клюжек, пришел к другу на вечеринку, которая проходила в пабе, в зале для мероприятий. Второй этаж. Камера скрытого наблюдения, установленная на лестнице, ведущей к этой комнате, зафиксировала Фредди с двумя приятелями и подарком в руках.

Когда вечеринка окончилась и зажегся свет, друзья стали искать его, но напрасно. Ничего особенного — ушел пораньше, потому что слишком устал или много выпил. Спустя два дня его девушка забила тревогу. Оказалось, после праздника его никто не видел. Записи видеонаблюдения легли на рабочий стол Джейсона, как долгожданное приглашение. Все сотрудники собрались вокруг и, вытянув шеи, жадно вглядывались в экран — выявляли детали. Семьдесят два часа провел Джеймсон, отслеживая каждого, кто поднимался по этой лестнице в тот день, и все они спустились обратно, кроме Фредди Клюжека. Особенно Джеймсона волновал подарок. Он тоже бесследно исчез. Следователь чувствовал себя очень нелепо, объясняя отцу Фредди, что его сын, по всей вероятности, выбрался из помещения через окно с коробкой в руках, но другого объяснения не нашлось — к тому времени каждую стену заведения разве что не разобрали на части, а хозяина паба уже тошнило от полиции и детективов.

Или другое дело: пятилетний ребенок вскарабкался на подоконник на третьем этаже и выпрыгнул. Джордж Каспер не умел читать и писать, к тому же был практически немым. Не мог, по словам его учителя, даже переворачивать страницы в книге, лишь смотрел на них, как на что-то мертвое и плоское. Любил птиц, как сообщила его мать. И дала случившемуся такое объяснение: Джордж придвинул стул к окну, чтобы рассмотреть их ближе. Сорвался с подоконника — перепачканный Икар, полуголый, неспособный даже закричать.

— Какой именно стул? — спрашивал Джеймсон, но мать не смогла вспомнить; она якобы отодвинула его, чтобы выглянуть из окна и посмотреть на распластанное на земле тело. Джеймсон попробовал на вес все три стула в этой квартире — ну не мог этот щуплый ребенок сдвинуть с места ни один из них. В комнатах обнаружилась настоящая какофония ДНК: мальчик побывал везде и всюду. Во всех постелях были следы всех проживающих в квартире; эксперты даже анализ собачьего дерьма сделали по ошибке.

Джеймсон не знал точно, как так получилось, что ребенок упал на бетон, но, глядя на его родителей, заподозрил: они не просто недоглядели — они проявили жестокость.

Действия, которые он предпринял дальше, нельзя назвать профессиональными. Те месяцы стали самыми гнусными за всю его карьеру. В джинсах и рубашке Джеймсон прохаживался под дверью их квартиры по вечерам, после работы — слушал, что у них там происходит. Однажды последовал за отчимом мальчика в паб и выпил там шесть порций виски — шесть! — надеясь услышать что-нибудь, прежде чем всех посетителей попросят сделать последний заказ.

— Где ты был? — пробормотала Элис, когда он вернулся: запах табака, одежда, которую он стаскивал с себя в темноте, шуршала не так, как шуршала обычно его рабочая форма.