Перевернув мешок вверх дном, я вытрясла все, что в нем было; выпала и пачка полароидных снимков – пять или шесть фотографий. Карен с каким-то мужчиной. Они не предназначались для чужих глаз. Карен наверняка смутилась бы, узнав, что я нашла их. Я бы на ее месте – точно. Я разворошила белье, чтобы убедиться, что собрала все снимки. Выбрасывать их в свой мусорный бак мне было неловко, и я решила их сжечь. Сначала выбросила белье, затем поискала надежную емкость – положить в нее фотографии.

А дети? Эта мысль пришла мне в голову, пока я перебирала алюминиевые банки и инструменты на узкой деревянной стенной полке. Вдруг они почувствуют запах дыма из гаража? Я нашла ржавую банку из-под кофе, полную гвоздей и шурупов, высыпала из нее всю эту мелочь. По спине пробежал холодок, словно я заметила взбирающуюся по запястью ползучую мерзость. Я взглянула на два лица на снимке. Карен и незнакомый мужчина улыбались. Но мне показалось, что его глазами на меня смотрит само зло.

Я быстро бросила снимки в банку, поставила ее на пол гаража и поспешила в дом за спичками, надеясь, что дети заняты, поэтому не заметят, как я крадусь в кухню и роюсь в ящике.

Отыскав зажигалку для барбекю на длинной ручке, я на цыпочках ушла обратно в гараж.

Банку из-под кофе я вынесла, поставила ее на подъездную дорожку, щелкнула зажигалкой и увидела, как пламя пожирает снимки. Когда от них не осталось ничего, кроме пепла, я бросила в банку пригоршню земли.

Что там еще? Простыни и полотенца? Не хочу я в доме ничего из этих мешков – разве что вещи детей Бауэр. Я выбросила все. Но это всего два мешка. Справлюсь ли я с остальными?

Я ушла в дом мыть руки. И хотя отскребла их дочиста, все равно чувствовала себя запачканной, грязной. Меня встревожила не столько непристойность снимков, сколько злоба в глазах мужчины. Его глаза и улыбка постоянно напоминали о себе, при мысли о них по спине пробегала дрожь. Карен в его объятиях казалась мне невинным мотыльком, прилипшим к клейкой ленте от насекомых.

Несколько дней я собиралась с духом и продолжала распаковывать мешки. Я вскрывала их, вытаскивала детскую одежду и игрушки, и откладывала в сторону. Затем я стирала одежду и чистила игрушки. После всех сердечных мук, смятения и потрясений я могла хоть чем-то доставить радость детям Карен и слегка успокоить мое измученное сердце.

Однажды утром я отвезла детей в школу, вернулась домой и направилась в гараж, чтобы закончить разбирать мешки. Прошла неделя. Мне оставалось всего два. Подтащив один из них к себе по бетонному полу, я разорвала пластик. Внутри нашлась одежда Карен, ее бумажник и обувь. Сандалии на деревянной подошве со стуком вывалились из мешка на пол, и я отпрянула. При виде этих сандалий мне мгновенно вспомнилось первое свидание с Карен в тюрьме, когда она рассказала мне, что произошло в ночь гибели Ханны. Со слезами на глазах я вспоминала страшные слова Карен о том, как она пинала Ханну куда попало, в том числе и по голове, и череп девочки треснул…

Сандалии на деревянной подошве со стуком вывалились из мешка на пол, и я отпрянула



Несколько минут я сидела в оцепенении, не сводя глаз с сандалий. Неужели это и есть орудия убийства? Нерешительно взяв по сандалии в каждую руку, я поднесла их к груди и зажмурилась. Если бы я только могла уберечь тебя от них, мысленно воззвала я к Ханне. Если бы смогла защитить тебя от этих ударов. Я беззвучно плакала, прижимала к себе сандалии и заметила, что тихонько покачиваюсь, словно держу на руках Ханну. Мне вспомнился стих из Библии:

«Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин 16:33).

Я чувствовала, как Иисус говорит: «Ты не смогла бы защищать Ханну всю ее жизнь. Ты не в силах защитить родных детей от греха этого мира. Но что бы ни использовал сатана во зло и чего бы ни делал грешный человек, Я могу принести жизнь и возрождение. Доверься мне. Есть жизнь, любовь и надежда и за пределами того, что ты видишь. За пределами того, с чем ты сталкиваешься сейчас».

Жалобный плач застрял у меня в горле. Дрожащими руками я осторожно отложила сандалии. Разум напоминал мне, что надо дышать, но я не могла. У меня закружилась голова, я поняла, что лишусь чувств, если не заставлю себя сделать вдох. Моим всхлипам, с которыми я чередовала судорожные вдохи, казалось, не будет конца.

Так прошло двадцать минут. Я оцепенела, но в тот момент это было даже к лучшему. Я молилась и благодарила Бога за то, что, пока я скорблю, Он рядом со мной, в гараже. Мне было даровано дыхание Его силы. Собрав содержимое предпоследнего мешка, в том числе и сандалии, я выбросила его в мусорный бак. Последний мешок я выкинула не открывая. И на этом закончила.

Я подмела угол гаража, в котором лежали мешки. Все кончено. Теперь надо перестирать оставшуюся детскую одежду, почистить игрушки и сделать шаг по пути к надежде.

– Господи, – молилась я, – прошу, очисти наш гараж и наш дом. Даруй нам мир и укажи мне, как я должна поступить.

Затем я позвонила Джилл. Ее заботам поручили детей Бауэр. Джилл не подходила к телефону, поэтому я оставила голосовое сообщение с просьбой перезвонить мне. Она перезвонила через несколько минут.

– Привет, Деб, это Джилл. Вы мне звонили. Я могу чем-то помочь?

С тех пор как мы добились опеки над Кортни, она всегда говорила со мной немного настороженно. Я понимала ее и старалась не принимать ее тон близко к сердцу.

– Я только хотела узнать. Я тут… эм-м… привела в порядок одежду и игрушки детей Бауэр, оставшиеся у них в доме. И подумала, что хорошо было бы собрать детей у нас за обедом или молоком с печеньем и отдать им их вещи. Что скажете?

Молчание.

Я грызла ноготь на большом пальце и вышагивала по кухне из угла в угол.

– Джилл, вы меня слышите?

– Слышу. Просто задумалась. Мне понадобится спросить начальника. Если он разрешит мне обзвонить семьи, в которых дети живут сейчас, и если они согласятся, тогда, пожалуй, это можно устроить. Дети не видели друг друга уже несколько месяцев. Один проходит непростое лечение у психолога, и я не уверена, что он сможет приехать. Не знаю даже, не станет ли встреча им в тягость. А может, наоборот, будет кстати. Я с вами свяжусь, – пообещала она с явным сочувствием.

– Спасибо. Может, как раз такой встречи им и не хватает для радости. Буду с нетерпением ждать вашего звонка, – обнадеженная, я повесила трубку.

Джилл перезвонила через несколько дней. Дети могли приехать, их опекуны вызвались привезти их к нам домой на общий сбор. Даже родители Карен разрешили Деэнн прийти к нам. Я была сама не своя от радости и запланировала сбор на дневные часы субботы. Дочери помогли составить меню и радовались возможности повидаться со всеми.





И вот настал знаменательный день. Я как раз ставила последнее блюдо с печеньем на кухонный стол, когда увидела, как к дому по проселочной дороге движется несколько машин. Обрадованная и взволнованная, я крикнула детям:

– Подъезжают!

Первая машина въехала в ворота и остановилась перед нашим домом. Вышли двое детей, серьезных и хмурых. О чем они думали? В дверь позвонили. Я распахнула ее и широко улыбнулась гостям.

– Кайл! Кайра! Как я рада вас видеть!

Они быстро и пугливо улыбнулись в ответ. Явно нервничая, они оробело замерли на месте, поэтому сопровождающей их женщине пришлось подталкивать их, направляя в гостиную.

Они в замешательстве? Не могут понять, как себя вести? Да как бы ни вели – я сделала скидку на их смущение и решила принять их радушно и с любовью. Мои дети приветствовали гостей улыбками, но держались на расстоянии. Им тоже было неловко. Первые несколько минут прошли скованно.

В дверь снова позвонили, на пороге появились еще две женщины, а с ними – Эндрю, Элли и Стивен. Пока я здоровалась с ними, последняя машина привезла старшую, Деэнн. Все шестеро детей были в сборе.


Братья и сестры расцвели улыбками, увидев друг друга. Их глаза радостно заблестели. Они бросились обниматься. Наш дом вновь наполнился смехом детей Бауэр.

Накануне вечером я разложила детскую одежду и игрушки на нашей террасе и накрыла их простынями и одеялами, чтобы никто не увидел их раньше намеченного времени. А через несколько минут после встречи я объявила:

– А у меня есть для всех вас сюрприз! Идем за мной на террасу.

Две моих дочери прошли вперед и подняли простыни и одеяла. Дети просияли. Взволнованно болтая, они перебирали знакомые вещи: куклы, шумную пожарную машину, машинки Hot Wheels… вспоминали, где чья. На террасе звенел смех. Я с трудом сдерживалась, чтобы не присоединиться к общему веселью. Мы с дочками с улыбкой переглянулись. Меня переполняли чувства.

С любимыми игрушками в руках дети поспешили в гостиную и затеяли игру.

Пора было познакомить Кортни с братьями и сестрами. Они обступили ее, осторожно трогали, говорили что-то ласковое. И то был чудесный миг.

Затем мы собрались вокруг кухонного стола с печеньем, угощениями и напитками. Следующие два часа пролетели незаметно, пришло время прощаться. Я попросила разрешения сфотографировать всех детей вместе с их новой сестричкой. Они забрались на диван, старшие обняли младших, все улыбнулись и дружно сказали: «Чии-и-з!»

Два часа любви и счастья. Два часа забвения ужасов, из-за которых их разлучили. Два часа веселого смеха, болтовни и шуточных потасовок, лакомств и напитков, крошек, беспорядка и радости. Воссоединение. А потом пришлось прощаться и разъезжаться по разным домам, к неродным людям, снова жить порознь. Но эти два часа были радостью. Радостью, не омраченной ничем!





22. Свидетельская трибуна




Лето 1999 года выдалось тихим и спокойным, и всем нам было легко и хорошо, пока однажды в июле в мою дверь не постучал полицейский с конвертом в руках.

– Вы Дебра Мерк?

– Да.

И он вручил мне повестку. Меня вызывали в суд. В августе. На слушание по делу Карен. Зачем? Зачем им я? Ведь Карен во всем призналась полиции. Ее признания записаны. Что я могла добавить?

Эл все еще осваивался на новой работе в Аризоне, и мне предстояло опять встретиться с судьей в одиночку. Я попросила мою верную подругу Шарлин съездить в суд со мной. По приезде мы отошли в уголок вестибюля, взялись за руки и вознесли молитву. Я нисколько не сомневалась, что Бог со мной, но нервничала и скучала по Элу. И была благодарна за его молитвы и за всю поддержку, которую оказывали мне друзья. Услышав свое имя, я сделала глубокий вдох и собралась с силами. Мы с Шарлин вошли в зал суда, где уже сидело несколько человек, и заняли места в дальнем ряду.

Через несколько минут судебный пристав ввел Карен. В зале воцарилось зловещее молчание. Волоча по полу цепь от ножных кандалов, своим лязгом заглушающую шарканье ног, Карен прошла к столу защиты. Один из адвокатов помог ей сесть. Она положила руки в наручниках на колени, метнула на меня быстрый взгляд и потупилась. Потом они с адвокатом зашептались о чем-то, сблизив головы.

– Всем встать! – прогремел пристав. В зал вошел судья. Он занял свое место, ударил молотком по подставке и объявил слушание открытым.

– Я готов выслушать ваши вступительные заявления, – сказал судья, глядя на обвинителей и защитников.

Так зачем меня все-таки вызвали? Я слушала, не пропуская ни слова.

Путаные и утомительные речи длились весь следующий час, меня спрашивали то об одном, то о другом, и до меня наконец дошло, зачем адвокату Карен и прокурору понадобилось мое свидетельство и как много от него зависит. Они знали, что Карен призналась мне в содеянном – как знали и то, что меня допрашивал детектив Марш, но я предпочла не разглашать содержание беседы с Карен и сохранить конфиденциальность. Но юристы не знали, что именно сказала мне Карен. И не знали того, считается ли разговор с мирянкой-капелланом конфиденциальным по закону. И того, как я могу подтвердить или опровергнуть их доказательства, если меня вызовут свидетельствовать в суде.

Кроме того, я узнала, что в Вайоминге нет никаких законодательных актов, отражающих вопрос конфиденциальности информации, предоставленной мирянину-капеллану. Мой случай вполне мог создать прецедент для появления такого документа. Уже этого хватило бы, чтобы ошеломить. Но это не шло ни в какое сравнение с осознанием того, что обе стороны видят во мне потенциальную угрозу, а значит, попытаются дискредитировать меня тем или иным образом.

Во время вступительных заявлений был момент, когда от слов адвоката кровь заледенела в моих жилах.

– …на протяжении всего этого периода мисс Мерк предпринимала попытки удочерения младшей из детей мисс Бауэр. Это удочерение состоялось в мае текущего года. Четырнадцатого мая ордер был подписан.

После упомянутого удочерения мисс Мерк, видимо, сочла, что ей больше незачем ссылаться на какие-либо привилегии и что она вправе беседовать с сотрудниками правоохранительных органов, окружной прокуратуры и всеми прочими, с кем только она пожелает.

Мы полагаем, что эта привилегия конфиденциальности существовала лишь потому, что у мисс Бауэр сложилось впечатление, будто бы мисс Мерк – духовное лицо. Ее приводили в помещение для духовных лиц. Она регистрировалась в тюрьме как духовное лицо. Насколько нам известно, разговоры о том, являлась она рукоположенным священнослужителем в то время или нет, не велись.

Мы считаем, что расследование с привлечением большого жюри – речь идет о расследовании вопроса конфиденциальности – квалифицирует ее как духовное лицо. Об этом свидетельствует и тот факт, что она ссылалась на эту привилегию. Мы также убеждены, что она действовала в соответствии с ролью духовного лица все время, пока шел процесс удочерения. Свидетельства это подтверждают. А после этого она решила, что вправе говорить что угодно и кому угодно. Свидетельства этому мы намерены представить суду сегодня же.

Я сидела ошеломленная, с судорожно бьющимся сердцем. Будь это правда, я предположила бы, что у него есть веские доказательства. Но правду я знала. Знала ее и Карен. Я смотрела на нее, а Карен – куда угодно, только не на меня. Понятно, почему ее адвокат не желал, чтобы я свидетельствовала на суде над Карен. Но подтвердить свои доводы они могли лишь одним способом – манипулируя правдой.

От слов адвоката кровь заледенела в моих жилах



Обвинитель, полагала я, захочет вызвать меня на трибуну и выяснить, что именно Карен рассказала мне о смерти Ханны. Но верно ли я предположила?

Пока обвинитель произносил свою длинную речь, а я пыталась осмыслить все, что было представлено на рассмотрение судьи, у меня закружилась голова.

– Ваша честь, мы придерживаемся того мнения, – заключил он, – что вы, заслушав свидетельства по данному делу, придете к выводу: Дебра Мерк – просто мирянка, дающая заключенным духовное наставление, в том числе в молитвах, как и десятки других мирян, которые называются тюремными капелланами и не являются рукоположенными священнослужителями. Она не имеет официальной богословской подготовки, поэтому остается просто принадлежащей к церкви мирянкой, участвующей в духовном служении для заключенных тюрьмы, – служении, которому она предана всей душой.

Мисс Мерк подчиняется рукоположенному пастору, при поручительстве которого она начала принимать участие в программе работы тюремных капелланов. Она принадлежит к церкви, в вероучении которой не упоминается право обвиняемого на признание по типу исповеди [sic!] или таинство исповеди. Более того, в нем не говорится, что мисс Мерк или ее пастор наделены полномочиями отпущения грехов. Следовательно, речь не идет о традиционной тайне исповеди. У нее не было подобных полномочий.

Я невольно кивнула. Хоть друзья и родные в шутку говорили, что у меня немало суперспособностей, отпущение грехов в их число ни в коем случае не входило. Но при чем тут мое вероучение и его отношение к отпущению грехов?

– Мисс Мерк могла бы выступить в качестве консультанта. И сослаться на привилегию психиатра или психолога, но ни то, ни другое невозможно из-за ее статуса. Она не имеет отношения к основному вопросу, который подлежит выяснению.