Свидание было кратким – может, минут пятнадцать. Вернувшись домой, я прошла в гостиную, где Эл вопросительно взглянул на меня. Я улыбнулась и подмигнула: о нашем решении услышали. Оставалось только ждать, когда Бог обратится к Карен. Ждать сколь угодно долго.





Два дня спустя я позвонила в тюрьму. Карен опять увезли в Ласк. Пришлось ждать письма и возможности назначить следующее свидание.

Прошло несколько дней. Письмо пришло с фамилией и номером адвоката. Карен хотела, чтобы я созвонилась с этой женщиной и обсудила усыновление с ней. Она не заявляла, что готова отказаться от своих прав, просто делала первый шаг. Я связалась с адвокатом, узнала о процедуре и пообещала перезвонить.

Затем я написала Карен: что, если я приеду в Ласк и мы сможем поговорить?

Всю дорогу до тюрьмы в Ласке я молилась. Стану ли я наилучшей матерью для этого ребенка? Разумно ли растить его в доме, где навсегда сохранится память о жестокой смерти Ханны? Может, какая-нибудь молодая пара, бездетная, живущая вдали от места трагедии, справится гораздо лучше? Я мучилась, боролась с собой, лишилась сна. Только Богу известно, что будет лучше для этой крохи. Мы стремились исполнить волю Божью, на этом мне и следовало успокоиться.

В тюрьме я, сидя в тесной комнатке, смотрела, как надзиратель вводит Карен. Ее ноги по-прежнему были скованы и прикреплены цепью к поясу, но на этот раз с одной ее руки сняли браслет наручников, чтобы она могла свободнее держать телефон.

Не теряя времени, она сообщила мне о решении.

– Я решила отказаться от прав на ребенка в вашу пользу. Адвокат, о котором я вам писала, согласилась помочь. Она подготовит все бумаги за сниженную плату, но денег у меня вообще нет. Вы расплатитесь с ней? Наверное, вам придется платить и своему адвокату. Сможете?

Ее осунувшееся лицо и красные глаза дали мне понять, какой стресс и душевную борьбу она переживала.

У меня перехватило горло. Я с трудом выговорила:

– Если мы возьмемся за дело, то обратимся к вашему адвокату. Я хочу твердо знать, что мы обе согласны со всеми пунктами решения и ни о чем не жалеем. Вас это устраивает?

Я не сводила с нее взгляда, пыталась прочесть ответ по ее глазам и лицу. Я искала искренность. Убежденность. Ставить эксперименты с таким важным решением я не собиралась. Мне требовалось знать, что она твердо уверена в своих словах.

– Да, – подтвердила она, глядя на меня в упор.

Наше совместное решение было принято. А решение Бога еще только предстояло узнать.





15. Неожиданный тупик




Молчание оглушало.

Все шестнадцать лет я, как чрезвычайно активная мать патронатной семьи, привыкла постоянно быть на связи с УДС. О чем бы ни шла речь – о приезде новых подопечных, отъезде нынешних, о предстоящих или недавно прошедших посещениях родительского дома, новых сведениях о состоянии здоровья или успехах в развитии, я всегда ценила возможность полноценного общения и широко ею пользовалась. Мой желтый телефон, подобно пуповине, передавал туда-сюда жизненно важную информацию, связывал каждого из наших 140 подопечных детей с организацией, несущей ответственность за их благополучие – до тех пор, пока детей Бауэр вдруг не вернули в дом Карен. С того самого момента телефон превратился в бесполезный канал связи для передачи моих тревожных сообщений о Ханне – сообщений, которые, как мне казалось, проваливались в черную дыру некомпетентности Управления. Но даже тогда я возлагала надежды на каждый звонок. Даже в полные раздражения месяцы после исчезновения Ханны я продолжала принимать и звонки от УДС, и детей, которым требовался дом.

Но теперь, когда общественность кипела гневом, узнав, что убитый ребенок пролежал в гараже девять месяцев, а Управление и не подозревало о пропаже, УДС замолчало, и не на несколько дней, а на долгие недели. И не просто для меня, но и для всех остальных. Для прессы. Для патронатных семей. Управление, по совету адвокатов, заперло двери и закрыло жалюзи, скрывшись от негодующей общественности. Письма в редакцию, статьи в газетах и разговоры по всему Касперу свидетельствовали о том, что возмущение направлено скорее не на Карен, а на Управление по делам семьи.

– Ой, полетят их головы…

– Судиться с ними будут. Все подряд…

– Нет, ну они облажались по полной. Как можно было не заметить, что ребенок пропал?

«Стар Трибьюн», городская газета, писала о том, что отец Ханны подал на УДС в суд.

Гнев общества находил в моем сердце живой отклик. Мы ждали ответов.

А потом в первую неделю сентября, через два месяца после звонка с душераздирающим известием о том, что тело Ханны найдено, мне позвонила незнакомая сотрудница УДС. Я удивилась, но понадеялась, что мы возобновим общение. Но мне четко и ясно сказали: говорить мы будем только о потребностях тех двух детей, которых я на тот момент опекала, – недоношенного новорожденного и восьмилетнего мальчика. Ни на какие другие вопросы ответа я не получу. Ее заявление звучало хорошо отрепетированным – я догадалась, что это указание исходило от юристов и ее начальства.

Разговор получился кратким. Я ничего не сказала о свиданиях с Карен: мало ли что там задумали в УДС? Я радовалась их долгожданному звонку. Но что у них там творится, за закрытыми дверями? И почему никто не подходит к телефону?

Тем временем женщина-адвокат, занимающаяся усыновлением, передала нам бумаги для заполнения и попросила копии свидетельств и других документов. До рождения ребенка оставалось еще недель пять – достаточно, чтобы адвокат могла привести бумаги в порядок и представить наше дело в суд.

И тут все застопорилось.

Карен хотела, чтобы ребенок носил фамилию Бауэр, мы с Элом были категорически против. Если уж мы усыновим его, он должен носить нашу фамилию. Но мы могли бы, пожалуй, оставить фамилию Карен в качестве его второго имени. Я согласилась подумать над этим, однако с условием, что законной фамилией ребенка должна быть наша – Мерк. Иначе ребенок всегда будет чувствовать себя чужим в нашей семье.

Разработка приемлемого плана усыновления требовала времени, а его-то у нас и не было. Кесарево сечение Карен назначили на конец октября, но ребенок мог появиться раньше. Если не подпишем и не подадим бумаги до его рождения, УДС заберет новорожденного. Пришлось идти на компромисс. Мы согласились снова помолиться и выбрать то, что лучше для ребенка.

Пока я молилась, вверяя решение Богу, у меня возникло желание перечитать библейскую историю из Третьей книги Царств (3 Цар 3:16–28), в которой две блудницы, жившие в одном доме, родили каждая по сыну, одна на три дня позже другой. Однажды ночью одна из женщин случайно придавила своего сына насмерть – «заспала». Тогда она прокралась к постели второй женщины, крепко спавшей, и поменяла младенцев.

Проснувшись на следующее утро, мать увидела рядом с собой чужого мертвого младенца. Обе предстали перед царем Соломоном, каждая говорила, что именно она – мать живого ребенка. Никто не хотел уступать, и царь сказал: «Подайте мне меч». А потом велел: «Рассеките живое дитя надвое и отдайте половину одной, и половину другой».

Настоящая мать, движимая любовью к своему сыну, взмолилась: «О, господин мой! Отдайте ей этого ребенка живого, и не умерщвляйте его!»


А другая ответила: «Пусть же не будет ни мне, ни тебе, рубите».

Тогда царь велел отдать ребенка первой женщине, объявив, что она и есть его мать. Затем в Писании сказано: «И услышал весь Израиль о суде, как рассудил царь; и стали бояться царя; ибо увидели, что мудрость Божия в нем, чтобы производить суд» (3 Цар 3:28).

Мое сердце наполнил покой. Мне напомнили: Господь, верховный судия, видит мое сердце и сердце Карен, и понимает, что мы обе желаем младенцу только добра. Как безупречный судия, Господь уже знал, что лучше для ребенка. Управление – значит, Управление. А мне предстояло принять любое решение Господа, вверить Ему дитя, отказаться от своих прав и желаний. Я хотела довериться Его воле, ибо знала: Его пути неисповедимы, они за гранью нашего понимания.

После долгих недель работы над планом усыновления Карен решила отказаться от своих законных прав и желания дать ребенку свою фамилию ради шанса обеспечить ему хорошую жизнь с любящими людьми. Взамен она получала право знать, кто растит ее ребенка и как у него дела.

Адвокат составила документы, мы обе поставили подпись – и начали ждать. Когда бумаги были поданы в суд, наш адвокат позвонила мне со словами:

– Хочу предупредить вас: в Управлении знают, что вы с Карен предпринимаете шаги по усыновлению ребенка. Они намерены появиться в суде в день слушания и сразиться с вами за опекунство. Взять ребенка под опеку они намерены сразу же после его рождения.

Эти слова вонзились мне в сердце, на меня нахлынула волна паники. Я не могла ответить. В ушах зазвенело, перед глазами поплыл туман. УДС собирается «сразиться» с нами за ребенка? Одни эти слова ощущались как нападение. Меня пронзила боль при мысли, что Управление готово вести кампанию против нас с мужем. И это после того, как мы сотрудничали с ними все шестнадцать лет? Зачем? Я воспринимала нас как одну команду, движимую желанием защищать детей и помогать им. А теперь они будут сражаться с нами за право опеки? Не может быть, чтобы в Управлении считали нас недостойными ее. Ведь у нас все еще были двое подопечных!

Я решила позвонить сотруднице Управления, к которой за прошлый год успела привязаться и оценить ее по достоинству. Речь шла о Джилл, которая доверяла мне настолько, что позвонила спросить, не помогу ли я отыскать пропавшую Ханну. Джилл так беспокоилась за меня, что позвонила и сообщила о найденном теле Ханны до того, как я узнала об этом из вечерних новостей. Пусть скажет, зачем Управление мешает нам усыновить ребенка Карен!

Я вышагивала по кухне, слушала бесконечные гудки и наконец рявкнула в трубку:

– Да подойдите же к телефону хоть кто-нибудь!

Во мне росло чувство, что меня предали. Этим людям я с годами привыкла доверять, некоторых из них уважала и даже, пожалуй, любила. В глубине души я понимала: они не считают нас недостойными воспитывать этого ребенка. Но что я им сделала? Почему они решили сражаться со мной? Как все это объяснить?

В телефоне послышался живой голос, и я вздохнула с облегчением.

– Управление по делам семьи, чем могу помочь?

– Будьте добры, я хотела бы поговорить с Джилл, – мне пришлось сделать вдох, чтобы успокоить срывающийся голос.

– Можно узнать, кто ее спрашивает?

Я узнала голос секретаря в приемной.

– Дебра Мерк, – с судорожно бьющимся сердцем ответила я.

Во мне росло чувство, что меня предали. Этим людям я с годами привыкла доверять… Но что я им сделала? Почему они решили сражаться со мной?



Мне ответили, что Джилл на совещании, но меня переключат на ее голосовую почту, если я не против. За неимением выбора я согласилась.

– Привет, Джилл. Это Деб Мерк. Вы не могли бы перезвонить мне? Сегодня же? Спасибо, – мое сообщение получилось коротким и почти резким.

Она поймет. Поймет, что я узнала о планах Управления. Но это неважно. Ей придется поговорить со мной. Мне надо, чтобы она объяснила, что происходит.

День закончился, Джилл так и не позвонила. Мое раздражение усиливалось, я решила утром съездить в центр города, к зданию УДС, и подождать в вестибюле, пока кто-нибудь не согласится принять меня.





На следующий день после того, как Эл уехал на работу, а все дети – в школу, я довела машину до офиса УДС и встала в очередь, чтобы поговорить с секретарем в приемной. Через застекленное окошко я видела сотрудников Управления за письменными столами. Одна из женщин бросила в мою сторону удивленный взгляд. Продолжая поглядывать на меня, она взялась за телефон на столе, нажала несколько кнопок и что-то сказала в трубку. Внезапно боковая дверь открылась и показалась Джилл.

– Деб! Привет. Пойдемте со мной, – ее голос звучал приветливо, но щеки лихорадочно пылали, пока я шагала к ней через вестибюль.

– Рада вас видеть, – профессиональным тоном сказала она, ведя меня по длинному коридору. Проходя мимо открытых дверей кабинетов, я видела, как сотрудники за столами поднимали головы и присматривались. Судя по их растерянным лицам, все они знали, зачем я здесь.

Джилл вошла в большой кабинет и указала на стул.

– Садитесь, – и сама заняла место за столом. – Так чем я могу вам помочь? – Ее улыбка казалась натужной. Где та дружелюбная молодая христианка, к которой я успела привязаться? Я встревожилась и огляделась. Нет ли здесь замаскированного под зеркало окна? Или припрятанного магнитофона? Я чувствовала, что Джилл наблюдает. Она наверняка поняла, что этому окружению я не доверяю.

С мимолетной улыбкой я поудобнее устроилась на стуле.

– Я слышала, что УДС намерено выступить против нас по вопросу об усыновлении ребенка Карен Бауэр. Я не понимаю, зачем, вот и решила, что вы могли бы мне объяснить.

Я знала, что этот визит дастся Джилл нелегко. Она представляла Управление, и мы обе понимали, что с тех пор, как нашли тело Ханны, отношения между нами изменились. Убийство Ханны развело нас по разным сторонам. Меня не заботили интересы УДС – в отличие от Джилл. Я с уважением относилась к ней и попыталась облегчить ей задачу, гадая, сколько еще ушей слушают нас и сколько глаз следят за нами.

Выпрямившись, Джилл сделала глубокий вдох и негромко заговорила:

– Нам известно, что вы навещали Карен в изоляторе и в тюрьме. Наша работа – защищать детей, – при этих словах у меня екнуло в животе, – и мы считаем, что ваши отношения с Карен поставят ребенка под угрозу, если вы получите опеку над ним. Возможно, вы станете возить ребенка в тюрьму, а это может быть опасно. Так что в Управлении убеждены, что в интересах ребенка мы должны принять опеку и попечительство.

Я уставилась на нее в упор и сощурилась. «Ваша организация закрылась на несколько недель из-за убийства ребенка, бывшего под надзором, а вы беспокоитесь о нас?» В сердце взметнулся гнев.

– Вот так вот, значит? – процедила сквозь зубы я.