12. Непредвиденные затраты




Несколько дней после похорон в нашем доме висела скорбная тишина. В голове у меня мелькали сцены на кладбище. Дорога, холмик свежей земли среди травы, плачущие дети Бауэр, сотрудники УДС поодаль от остальных скорбящих – все это чередой проплывало перед моим мысленным взглядом, будто на медленной, никогда не останавливающейся карусели. Оставаясь одна, я часто плакала.

Каждый день я надеялась на исцеление, которое вернет мою семью к привычной жизни. По ночам я слышала приглушенные всхлипы из детских спален. Для кого-то, может, похороны и подвели черту. Но не для меня. И не для моей семьи. Переживем ли мы все это хоть когда-нибудь? Казалось, всю нашу семью сбил грузовик. Лежа на дороге, все мы мучились, истекали кровью и не могли помочь друг другу. Я понимала: нам нужна чья-то помощь, чтобы разобраться с нашей болью. Помочь нам должен человек, которому мы смогли бы довериться, способный убедить нас излить душу.

Я созвонилась с Роном, христианским психологом-консультантом, и он пригласил нас всех к себе в приемную после окончания рабочего дня. И пообещал дать нам всем столько времени, сколько понадобится. Детям не хотелось ехать, но они согласились. Рон расставил по кругу складные стулья, начал с молитвы, а затем предложил всем нам рассказать о своих чувствах. Каждому из нас было мучительно, но полезно услышать, что чувствуют и думают остальные. Кротость и мягкий голос Рона сгладили неловкость. Мы говорили и плакали полтора часа, а потом обняли на прощание Рона и в молчании вернулись домой.

Снова потянулись дни, пока однажды утром в день уборки не зазвонил желтый телефон на стене. Чарльз пылесосил, сквозь шум я услышала, как он зовет: «Мам, телефон!» Я поспешила в кухню, сняла трубку и крикнула в нее, пересиливая рев пылесоса: «Алло!»

Тихий голос на другом конце провода был едва слышен. Я потащила телефон на витом шнуре через кухню в угол, подальше от пылесоса.

– Алло! – повторила я. – Простите, не расслышала!

– Привет, это Рене, подруга Карен.

Я несколько раз виделась с Рене, встречалась с ней на похоронах – в тот раз мы поздоровались, обнялись и разошлись. Зачем она мне звонит?

Обхватив трубку сложенной ковшиком ладонью, я понизила голос.

– Привет! Как дела?

Молчание, потом тяжелый вздох. Я собралась с силами. Но выслушивать ее мне уже не хотелось.

Рене нервозно зачастила:

– Неловко беспокоить вас по такому поводу, но Карен написала мне и спросила, не могу ли я собрать все вещи в ее доме и отдать их на хранение, как только полиция закончит расследование и откроет доступ в дом. Хозяин хочет вывезти их как можно скорее. А в доме их полным-полно: одежда, игрушки, посуда, постельное белье…. Месяц хранения я оплачу. И все. Больше я не хочу иметь к Карен никакого отношения. Да и это делаю только ради ее детей. Насколько я понимаю, кроме вас, с ней больше никто не общается.

– Вы не могли бы мне сказать, где?.. – попыталась вклиниться я.

– Только скажите ей: я заплачу за один месяц. Я даже этого делать не обязана, но там есть вещи, которые могут понадобиться детям. Вывозить их из хранилища придется кому-нибудь другому, – она говорила вежливо, но твердо. Она всегда производила на меня впечатление порядочного человека с добрым сердцем. Я чувствовала, что дети Бауэр ей небезразличны, я слышала, как она пыталась добиться опекунства над несколькими с тех пор, как стала известна участь Ханны. В прошлом Карен рассказывала, как Рене помогала ей. Мне было ясно, что Рене до сих пор ведет мучительную внутреннюю борьбу, пытаясь справиться с потерей Ханны. Эта борьба была мне слишком хорошо знакома.

У меня в голове роились вопросы. О чем только думала Карен? Кто, по ее мнению, должен был заняться ее имуществом? Что станет с ним, когда истечет этот месяц? Я даже не знала, что сказать.

– Спасибо, что известили, – мне хотелось проявить любезность. – Я… что-нибудь придумаю.

Зачем я это сказала? С какой стати взяла ответственность на себя?

– А где находится это хранилище? – я уже прикинула, что на поиски выхода у меня есть дней тридцать.

– В западной части города. У меня есть знакомый с пикапом, он вывезет вещи, если будет знать, куда. Я дам вам его имя и номер. И впредь я не хочу иметь к этому никакого отношения.

– Спасибо за ваш звонок. Это было любезно с вашей стороны.

Она не ответила.

Я снова услышала все тот же голос, побуждающий меня согласиться… Жаль, этот голос не выбрал кого-нибудь другого



Я раздраженно положила трубку. С чего я взяла, что это моя ответственность?

Родные Карен смогут забрать вещи из хранилища, если захотят. А если нет, уверена, это будет далеко не первый случай, когда вещи оставили на хранение, но так и не приехали их забрать. Это не мое имущество. И не моя проблема.

Брюзжание только усиливало мою досаду. Я попыталась побыть самой себе психологом. Что произошло с этой ответственностью – ее на меня взвалили или я сама взяла ее на себя? Я снова услышала все тот же голос, побуждающий меня согласиться. Тот самый, который спрашивал: «А Я согласился бы принять звонок от Карен?» Жаль, этот голос не выбрал кого-нибудь другого. Ничего хорошего от своего участия в этом деле я не ждала.





Неделю спустя из разных источников я узнала, где живут дети – их разобрали по своим домам друзья и родные. Как ни странно, УДС вообще не отвечало на звонки. Ни автоответчик, ни голосовая почта – оставьте сообщение… Одни бесконечные гудки.

Написала Карен: просила еще раз ее навестить. Ее перевели в женскую тюрьму в Ласке и звонить оттуда не позволяли: только писать. Из того же письма я узнала, что скоро ее переводят обратно в местную тюрьму для встреч с адвокатами и что она будет звонить мне, когда сможет.

Однажды вечером она позвонила. На следующий день я решила съездить в тюрьму после того, как привезу детей домой из школы. Не желая лишний раз травмировать их упоминанием о том, к кому я еду, но чувствуя себя так, будто удираю на спецзадание, я объяснила им, что съезжу в город по делам и заодно заскочу в тюрьму.

В бланке для Джин я записала: цель приезда – духовный визит. Я шла ко входу для посетителей с тяжестью в груди. Взяться за дверную ручку я решилась не сразу. А когда все-таки взялась, я словно истратила все силы, чтобы потянуть дверь на себя. Это напомнило мне о том, как я на самом деле слаба без Бога. Словно удар током, мрачное предчувствие пронзило меня, когда за моей спиной захлопнулась прочная дверь.

Почему я так встревожена? Где же Божий покой, который не покидал меня при первом и втором посещениях? Моя скорбь по Ханне и старания простить Карен рвались на поверхность. Ожидая между дверями, я молилась вслух: «Господи, будь со мной». Через несколько секунд на двери передо мной щелкнул замок.


Я вошла в коридор, ведущий к особой зоне посещений с перегородками из шлакоблоков, и направилась к закрытой двери в другое помещение, откуда доносились приглушенные голоса. Одного из заключенных, видимо, навестил адвокат, религиозный лидер или мирянин-капеллан. Когда одновременно происходило несколько посещений, двери отпирались и запирались для каждого отдельно. Я вдруг поняла, что на этот раз не хочу очутиться в замкнутом пространстве вместе с Карен. Я боялась расплакаться или наговорить жестоких слов.

У меня участились пульс и дыхание. Я уже не хотела этого посещения, но было слишком поздно: с минуты на минуту передо мной должна была появиться Карен. Может, мое настроение изменится к лучшему, как только я увижу, что она идет ко мне? Я села на синий пластиковый стул лицом к застекленному окошку в двери и стала ждать, готовая следовать наставлениям Господа во все время визита.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Я взглянула на часы. Не опоздать бы домой, чтобы приготовить ужин вовремя.

Послышался шум рации, и наконец сквозь окошко я увидела Карен. Надзиратель взялся за передатчик и нажал кнопку.

– Диспетчер, будьте добры, откройте дверь зоны особых посещений.

Щелкнул замок, я поднялась, чтобы поприветствовать Карен. Наши глаза встретились, она быстро улыбнулась мне, и я ответила такой же мимолетной улыбкой. Мы шагнули друг к другу и обнялись. Ее объятия были крепкими и, как мне показалось, искренними.

– Как вы себя чувствуете? Шевеления частые? – Мне хотелось руководить разговором, и я начала с очевидного.

– Нормально. Опять в тюремной больнице. Скука ужасная. Одна медсестра сказала, что это не только из-за моей беременности, но и по соображениям безопасности. Мне было бы слишком рискованно оставаться в общей камере или даже в жилом блоке.

Мне и в голову не приходило, что Карен в тюрьме может грозить опасность, но оказалось, что такое вполне возможно. Заключенные часто ненавидят детоубийц и тех, кто жестоко обращается с детьми. Об их реакции я не подумала.

– Вы узнали что-нибудь о детях? – Карен сидела ссутулившись, ее волосы выглядели неопрятно, она нервно крутила пальцами.

– Почти ничего. Все они в разных домах. Насколько мне известно, сейчас уже в патронатных. Никто мне ничего не сообщает, дозвониться до УДС невозможно – там не подходят к телефону. Говорят, они закрыты до окончания следствия. Уму непостижимо! Есть же патронатные семьи, которым необходимо поддерживать с ними связь. Я знаю, у них проходят строгие проверки, и, видимо, предстоит тщательное дознание. Общественность возмущена. Вы наверняка читали об этом в газетах. В городе я слышу об этом повсюду. Люди, которые знают, что у нас патронатная семья, останавливают меня прямо на улице и начинают расспрашивать.

Карен уставилась на меня. На какое-то время она перестала быть центром внимания. Главным виновником оказалось УДС. Я обнаружила, что мое острое недовольство сбоем в работе социальной системы Каспера породило странное чувство жалости к Карен – как будто трагедию можно было предотвратить, если бы ей не вернули детей преждевременно. В моей душе шла борьба с переменным успехом, вызывающая растерянность. УДС не убивало Ханну. Ее убийцу я только что обнимала.

Мы снова умолкли. Слишком многое требовалось осмыслить. У нас обеих множились вопросы. С какого начать? Насколько удобно задавать их? Возникнут ли юридические проблемы, если мы их зададим – и получим ответы?

Я рассказала Карен про звонок Рене. Карен спросила, смогу ли я оплатить еще месяц хранения, пока она не придумает, как быть.

Этой просьбой она раздосадовала меня.

– Карен, снова платить за хранение вещей не имеет смысла. Неужели никто не может просто забрать их к себе на время? Ваши родные, друзья?

Она качала головой. Нет, желающих не найдется. Ни единого.

– Только вы поможете мне, – она не умоляла. Просто констатировала факт.

– Посмотрю, что можно сделать. Я не могу позволить себе тратить деньги на хранение. Эл будет недоволен. Вообще-то мне пора. Можно, я помолюсь за вас перед уходом?

Мне хотелось поскорее покинуть тюрьму. Здесь меня что-то угнетало. Что это – моя совесть, Бог или отсутствие ответов? Я нажала кнопку динамика на стене, зная, что до прихода надзирателя мы еще успеем помолиться.

Я взяла Карен за руки и помолилась о защите душ ее детей, о явлении истины и о том, чтобы Бог обратился к духу Карен и она научилась доверять Ему. Она поблагодарила, и мы молча дождались, когда придет надзиратель – отвести ее обратно в тюремную больницу.

Дойдя до парковки, я излила свое раздражение Богу.

– Чего Ты от меня хочешь? Ты даешь мне Карен, которая убила свое дитя! А я любила этого ребенка! Мои близкие обижены, недовольны и несчастны, когда я общаюсь с Карен. Я хочу помочь ее детям, но все они в других семьях. Под чью опеку они попадут потом? И у Карен скоро родится еще ребенок. А УДС не отвечает на звонки! Я не могу поговорить даже о двух моих подопечных! А Карен может грозить высшая мера, она сама сказала, а теперь еще и газеты начнут трубить! Когда же я наконец отдохну от всего этого?

Я жаловалась и молилась, выезжая с парковки и устремляясь к дому.

Зная, что опаздываю, я влетела в дверь. Попытка вести себя как ни в чем не бывало, будто я и не ездила в тюрьму, далась мне с трудом. Помедленнее. Успокойся. Шагом, а не бегом. Веди себя, как в любой другой день. Притворства я терпеть не могла. Оно словно отделяло меня от всего мира.

Я принялась выставлять кастрюли и сковородки и кухонного шкафа.

Эл ходил за мной по пятам, жуя крекеры.

– А мы уже гадали, когда ты вернешься. Все проголодались.

– Извини. Я… хм… заболталась кое с кем.

Эл уставился на меня и перестал жевать. Избегая встречаться с ним взглядом, я открыла холодильник.

– Заболталась? С кем? – Он догадался, где я была. Хоть я и притворялась, будто веду себя как всегда, под этой маской я была взвинченной и беспокойной. – Ну и о чем вы говорили? – Эл слизал с пальцев крекерные крошки.

– Карен спрашивала, могу ли я предпринять что-нибудь с хранением ее вещей, – шепотом ответила я.

– То есть? – его ответ прозвучал резковато. Двумя широкими шагами он дошел до мусорного ведра, открыл его и затолкал поглубже пустую коробку из-под крекеров.

– Ну, скажем, что, если я привезу их сюда и сложу в гараже? Потом я могла бы их перебрать, увезти кое-что ее детям. Может, они им нужны, – я объясняла все это и не верила своим ушам. Казалось, Бог вкладывает в мои уста эти слова прямо перед тем, как они прозвучат.

Эл уставился на меня, его лицо застыло, стало холодным как камень. Его молчание было красноречивее любых слов. Я не винила его. Но я чувствовала, что Господь подталкивает меня к этому решению так же, как когда я ответила на первый звонок Карен из тюрьмы. Не я предложила служить ей таким образом – это был зов Иисуса. Похоже, Ему нравится моя добровольная помощь.

Я ответила Элу таким же пристальным взглядом. Это было противоборство, хоть и беззлобное. Эл покачал головой.

– Делай, что считаешь нужным, – он повернулся, чтобы выйти из кухни. – Ужин скоро?

Мне не хотелось признавать это, но, кажется, Бог ответил на мои молитвы. Я спрашивала, что мне делать, и Он сказал мне. Мне привезут целый контейнер вещей Карен, и… что потом? Что потом? И вообще, сколько их? Я не спросила Рене, насколько велик контейнер и полностью ли он забит. Сколько вообще могло быть вещей у Карен? И где мне взять время, чтобы перебрать их?