Мы все – я, Эл, Сэди, Хелен и Чарльз – в молчании вышли из дома и сели в машину. Над нами свистал обычный для Вайоминга надоедливый ветер, но этим утром он казался теплым и уютным одеялом. Мое сердце, застывшее в сокрушительном горе, нуждалось в этом утешении.
Мы пристегнули ремни и приготовились к печальной поездке на похороны Ханны. По шоссе вдоль реки Норт-Платт в сторону кладбища Натрона-Мемориэл-Гарденс мы ехали все так же молча. Никто из нас не был готов принять реальность злодеяния, убившего Ханну. Двадцатиминутная поездка оказалась слишком короткой. Нам требовалось больше времени.
Двенадцать дней прошло с тех пор, как я навестила Карен в тюрьме и выслушала ее шокирующие откровения. Представляет ли она похороны своей дочери сейчас, сидя у себя в камере? Горюет ли о ребенке, которого у нее больше нет только из-за ее насильственных действий? Что думает о ребенке, которого сейчас носит под сердцем, – о ребенке, которого никогда не сможет вырастить сама?
Мне вспомнились времена, когда я возглавляла Центр помощи. Однажды вечером я, возвращаясь домой, вела машину по одной из наименее оживленных боковых дорог и остановилась у перекрестка, среди полыни, грязи и сухой травы. Наступали сумерки, я подняла глаза к небу. На нем сгущались серые тучи.
В этот момент я испытала то, что назвала бы видением. Завороженная, я видела длинную лестницу, уходящую в небо, к Иисусу, стоявшему у низкой колонны. Сверху на колонне лежало обмякшее безжизненное тельце новорожденного ребенка. У меня заколотилось сердце, когда я увидела саму себя, взбирающуюся по лестнице. Когда я приблизилась к Иисусу, он поднял безжизненного младенца с колонны и протянул мне – словно преподносил.
Внезапно рядом с первым видением возникло второе: та же лестница, та же колонна, тот же безжизненный младенец. Но теперь я видела, как я сама поднялась по лестнице, приблизилась к колонне, взяла на руки младенца и смиренно преподнесла его Иисусу. Он прижал его к груди и улыбнулся мне. Видения растаяли.
Мне не требовалась помощь, чтобы истолковать увиденное. Я точно знала, о чем говорил Иисус. Мне дали выбор. Я могла или отрицать, что убила своего нерожденного ребенка, сделав аборт в семнадцать лет, или положить истину в виде исповеди к ногам Иисуса и получить прощение. Я выбрала исповедь и прощение, преподнесла Ему свой грех, и Он, простив меня, указал и другим путь к прощению. Так я получила подтверждение тому, что призвана возглавить Центр помощи при нежелательной беременности.
И вот теперь, по пути на похороны Ханны, мне пришлось признать, что мой грех ничем не отличается от греха Карен. Мы оба убили своих детей. Могло ли прощение ожидать и ее? Я знала – да. Бог всегда прощает нас, если мы просим об этом. Прощу ли я ее, как Иисус простил меня? Как бы мне ни хотелось верить, что я смогу, я остро сознавала, что осуждаю ее. И, сидя в машине, просила Господа помочь мне простить ее так же, как была прощена я сама.
Мы въехали на кладбище и припарковались за вереницей машин. Стоило выйти, и меня захлестнул сырой запах земли и свежескошенной травы. Метрах в десяти впереди на ветру парусил холщовый навес светло-кремового цвета. Под навесом стоял белый гробик. Два знакомых мне пастора из нашей общины стояли бок о бок возле навеса, держа в руках Библии. Вокруг постепенно собиралась толпа, люди возлагали цветы на траву. При виде маленького гроба у меня защемило сердце. Для кого-то сегодня этот кошмар завершится. Но я была еще не готова подвести под ним черту. В моем сердце зияла рваная рана.
Эл повел нас к могиле, и вдруг какой-то человек отделился от толпы и направился к нам. Его темные очки бликовали на солнце, поэтому я не сразу его узнала, но он, подойдя ближе, снял очки. Брат Карен. Я познакомилась с ним в тот же день, что и с Ханной: она жила у них с женой, пока сама Карен лежала в больнице после рождения Элли. И еще я не раз возила Ханну к нему в гости. Он шел ко мне так целеустремленно, что Эл выступил вперед, заслонив меня. Но в нескольких шагах он раскрыл объятия, крепко прижал меня к себе и заплакал.
– Мне так жаль. Я знаю, вы старались.
От его слов у меня дрогнуло сердце, я ответила сквозь слезы:
– Мы все старались. Соболезную вашей утрате.
Он перевел взгляд на Эла и детей.
– Спасибо вам всем, – и он, утирая слезы, повернулся и направился обратно к небольшой толпе. Мы медленно двинулись следом.
Вдалеке, в стороне от толпы, я заметила трех сотрудников УДС. Уверена, их присутствие на похоронах было данью уважения. В нашем сообществе многие были возмущены действиями УДС и считали его сотрудников виновными в трагедии. В одной из присутствующих я узнала Эллен. Мысленно я вернулась в то время, когда мы вместе с Эллен и Карен составляли шестимесячный план передачи детей под опеку их матери. Именно ей, когда она была готова представить наш план суду, сообщили, что судья распорядился отослать детей домой в тот же день.
Я переглянулась с Элом, зная, что он поймет мое желание поговорить с сотрудниками УДС, и подошла к Эллен. Мы обнялись и заплакали.
Эллен сдавленно прошептала:
– Мы старались… Вы старались.
Я посмотрела на ее начальника, стоящего рядом. Как мать патронатной семьи, я знала его за долгие годы работы, сочувствовала ему и относилась со всем уважением. Я шагнула к нему, он опустил голову, избегая смотреть мне в глаза, и заплакал.
– Не надо, – прошептала я, вытирая свое заплаканное лицо. – Мы слишком давно знаем друг друга. Взгляните на меня, – он поднял голову, и я увидела его лицо, мокрое от слез.
– Мы все выдержим и больше ничего подобного не допустим, – сказала я. Он коротко кивнул, я обняла его. Уткнувшись лицом в мое плечо, он всхлипывал и дрожал, но так и не решился поднять руки и обнять меня в ответ. Он был сломлен. Минуту я постояла, не разжимая рук, а потом, услышав, что один из пасторов обратился к скорбящим, вернулась к семье.
Я никак не могла избавиться от мыслей о маленьком тельце Ханны, на долгие месяцы засунутом в черный мусорный мешок. И не сводила глаз с белого гробика. Тьма всегда жаждет вытеснить свет. Я ей не позволю. Пока скорбь, словно цунами, рвала в клочья мою душу, я закрыла глаза и попросила Бога вытеснить образ убитой Ханны другим, с Ханной в Его объятиях. Я твердо верила, что к Нему в руки она попала в тот же миг, как испустила свой последний вздох. Она с Ним, в лучшем месте из всех возможных. Где больше нет страха. Нет боли.
Служба завершилась молитвой. Последними словами пастора были «ступайте с миром».
Тьма всегда жаждет вытеснить свет. Я ей не позволю
Пока скорбящие расходились, к нам через толпу пробрался отец Ханны. Я узнала его: несколько раз он привозил Ханну после того, как забирал ее к себе в гости.
– Спасибо вам за все, что вы сделали для Ханны, – срывающимся голосом произнес он, повернулся и ушел.
Затем мы с Элом и детьми стали искать детей Бауэр, чтобы обнять и утешить каждого из них. (Эндрю нашли в доме одной из подруг Карен.) При виде их горестных лиц мое сердце обливалось кровью. Мы пожали руки пасторам и поблагодарили их за слова надежды и спасения. И наконец, следуя за многими другими, мы зашагали обратно к нашей машине.
Через несколько дней Карен должны были перевезти из следственного изолятора в тюрьму. Я пообещала рассказать ей о похоронах, поэтому запланировала посещение на следующий день.
И вот я опять сидела в комнате для посещений и ждала Карен. В памяти всплывала цепочка событий: телефонный звонок, известивший меня о смерти Ханны, первое свидание с Карен и ее признание в беременности восьмым ребенком, сцены похорон. Слишком много всего, чтобы осмыслить за такой короткий срок. Лязг замков на дверях во внутреннем коридоре вернул меня в настоящее.
Нам предстояло встретиться вновь. Готова ли я? По крайней мере, не так встревожена, как во время первого приезда.
Карен, бледная как полотно, вошла в дверь и побрела ко мне. Я обняла ее, надзиратель ушел, заперев нас в комнате.
– Как ваши дела?
Карен пожала плечами.
– Ничего, только прошлой ночью совсем не спала. Спина не дает покоя, в больничной камере холодно. А когда с тебя не спускают глаз, опасаясь самоубийства, лишнего одеяла у них не допросишься.
– А у них есть причины опасаться?
– Вряд ли, но такова здешняя политика – из-за моего преступления и гормональных изменений во время беременности, – Карен говорила ровным, почти безжизненным тоном.
– Может, днем получится вздремнуть, – в этой ненормальной обстановке мое замечание прозвучало на удивление нормально.
– Вы были вчера на похоронах? – спросила Карен, поерзав на стуле.
– Да, была, – волна горя снова окатила меня, на несколько мгновений лишив дара речи.
Карен легко побарабанила пальцами по столу.
– Расскажете, как все прошло? Кто там был? Все мои дети приезжали? С кем они? Как у них дела? – Она с нетерпением ждала моих ответов, на ее глаза навернулись слезы. Я поняла, что ей хочется подробностей и картины в целом. И сделала глубокий вдох.
– День был ветреный, но славный, – и мы обе улыбнулись: в Каспере почти всегда ветрено. – Заупокойная служба прошла на кладбище. Людей было много: ваши дети, родители и брат, два пастора, представители УДС, наша семья, отец Ханны и, кажется, его родственники. Пасторы произнесли красивую речь. Кто-то пожертвовал для Ханны прелестный белый гробик, – я сделала паузу, увидев, как по ее щекам катятся слезы.
– Все было хорошо. Красиво, – я поняла, как отчаянно ей хотелось, чтобы Ханна упокоилась как подобает, с погребением и исполненной смысла службой. Мне стало ясно, что Карен тоже готова успокоиться. Смерть Ханны стала потрясением для всех, но не для нее: для Карен эта смерть была тяжким бременем, которое она носила почти год. Темные тени у нее под глазами сказали мне, что она дошла до точки – и готова покончить со всем разом.
С убийством. Ложью. Скрытностью.
Я придвинулась к ней. Мы обе были готовы к разговору. Больше нам было ни к чему прятаться по безопасным углам.
Я рассказала, что все ее дети были принаряжены и выглядели хорошо, и что я обняла каждого из них. Она улыбнулась. Потом мы снова помолчали. У меня в голове вспыхивали воспоминания о Ханне. Ее ослепительная улыбка и сияющие глаза. Ее умение удивляться и любовь к ласке. Я вдруг осознала, что за время этого разговора Карен ни разу не упомянула имени Ханны. Горе подкрадывалось, завладевало моим сердцем. Горло распирало от сдавленных рыданий. Я смахнула слезы, не давая им пролиться. Нельзя было дать им волю. Не сейчас. Не здесь.
Наконец Карен нарушила молчание.
– Знаете, я ведь хотела приехать, но меня не отпустили.
Я не поверила своим ушам.
– Вы что, действительно думали, что вас отпустят? Что власти разрешат вам выйти отсюда, пусть даже в наручниках и под усиленной охраной полиции? Это же вы отняли у нее жизнь. Вы бы все кладбище переполошили, – я поняла, что начала говорить громче, более возбужденно, обличительным тоном, и умолкла, чтобы взять себя в руки.
– Я не говорю, что хотела стоять у могилы. Просто надеялась посмотреть издали. Из полицейской машины.
Я уставилась на нее, потом отвела взгляд, слишком растерянная, чтобы ответить.
Вновь воцарилось молчание.
Карен прокашлялась.
– За то, что я натворила, ведь не бывает прощения, да?
От ее слов я вздрогнула. Прощения? Говорить о нем я пока еще была не готова. Еще слишком свежи потрясение и горе. Как же ей ответить? Прощение – за убийство Ханны? От кого она хочет прощения?
– Чьего прощения?
– Божьего.
Я откинулась на спинку стула и ждала, когда Господь подскажет мне слова. Они должны были исходить от Него. Должны быть Его истиной, а не моим суждением.
– Да. Прощение есть… даже за то, что натворили вы, – я произносила эти слова и сама же поражалась их истине. – Уверена, сейчас Бог скорбит, потому что Он любил Ханну. Он и теперь ее любит. Но он любит и вас, – я знала, что это говорит Святой Дух, потому что мне самой хотелось только бичевать и ранить ее. – Бог в своем Слове говорит нам, что для тех, кто любит Его и смиряется перед Ним, любой грех может быть прощен. До своего обращения апостол Павел ненавидел тех, кто верил, что Иисус – Сын Божий, преследовал их, чтобы бросать в темницу, мучить и умерщвлять. Богу пришлось допустить, чтобы в жизни Павла случился переломный момент, и этим привлечь его внимание. Так и с вами. Павла ожидало прощение. И не только прощение: через него распространилась благая весть об Иисусе. Грех убийства простителен, если виновный истинно раскаивается и искренне обращается к Богу. «Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи (наши) и очистит нас от всякой неправды». Это Первое послание от Иоанна, девятый стих первой главы. Да, Карен, тому, что вы совершили, есть прощение. Но его может даровать только Иисус.
Она кивнула со слезами на глазах.
У меня колотилось сердце. Мы молчали. Только Бог был способен обратиться к ней в тот момент. А у меня не осталось для нее слов надежды – кроме тех, которые я уже произнесла. И у нее не осталось вопросов. Она задала важнейший из них. И я поделилась с ней высшей истиной.
Все, что я знала наверняка, – что мне все еще больно. И я все еще зла
Я чувствовала, как мое сердце, словно целиком состоящее из горя и гнева, менялось в этой холодной комнатушке, и молила Бога поговорить с нами.
– Вы хотите обрести это прощение и надежду в Иисусе? – услышала я собственные слова.
Мое сердце заполнилось. Им владел Святой Дух. Только по воле Божьей я смогла поделиться такой надеждой. Только Его милостью я смогла поведать Карен истину про ее грех.
– Да. Я хочу принять Его в свою жизнь. Хочу впустить Его в свое сердце и молю Его о прощении.
Я протянула ей руки, она крепко сжала их. Ее ладони были теплыми и влажными от пота. Мы обе склонили головы, и я сказала, что научу ее простой молитве. В ней не было ничего сложного. Никаких заучиваний. Я объяснила Карен, что все мы – грешники, и нам нужен Спаситель. Мы должны принять Иисуса как Сына Божьего, сошедшего на землю, чтобы мы обрели в Нем спасение, надежду и прощение. И я взмолилась: «Войди в мое сердце, Господи. Спаси меня и прости мне мои грехи. Я люблю Тебя и хочу следовать за Тобой. Аминь».
Карен повторила мои слова, и, казалось, действительно просила у Бога прощения для себя. Сомневалась ли я в ее искренности? Я думала об этом, но знала Бога достаточно хорошо, чтобы понимать: не мне спрашивать об этом и не мне отвечать. Это касается только Карен и Бога. Я не сомневалась: Бог услышал ее молитву. Не сомневалась: Он способен спасти и простить ее. Я сделала свое дело. Поделилась с Карен благой вестью и помолилась вместе с ней. Способна ли и я прощать так же свободно, как Бог? А это уже касается только Бога и меня. И мне была ненавистна мысль, что ответа я пока не знаю. Все, что я знала наверняка, – что мне все еще больно. И я все еще зла.
Мы пристегнули ремни и приготовились к печальной поездке на похороны Ханны. По шоссе вдоль реки Норт-Платт в сторону кладбища Натрона-Мемориэл-Гарденс мы ехали все так же молча. Никто из нас не был готов принять реальность злодеяния, убившего Ханну. Двадцатиминутная поездка оказалась слишком короткой. Нам требовалось больше времени.
Двенадцать дней прошло с тех пор, как я навестила Карен в тюрьме и выслушала ее шокирующие откровения. Представляет ли она похороны своей дочери сейчас, сидя у себя в камере? Горюет ли о ребенке, которого у нее больше нет только из-за ее насильственных действий? Что думает о ребенке, которого сейчас носит под сердцем, – о ребенке, которого никогда не сможет вырастить сама?
Мне вспомнились времена, когда я возглавляла Центр помощи. Однажды вечером я, возвращаясь домой, вела машину по одной из наименее оживленных боковых дорог и остановилась у перекрестка, среди полыни, грязи и сухой травы. Наступали сумерки, я подняла глаза к небу. На нем сгущались серые тучи.
В этот момент я испытала то, что назвала бы видением. Завороженная, я видела длинную лестницу, уходящую в небо, к Иисусу, стоявшему у низкой колонны. Сверху на колонне лежало обмякшее безжизненное тельце новорожденного ребенка. У меня заколотилось сердце, когда я увидела саму себя, взбирающуюся по лестнице. Когда я приблизилась к Иисусу, он поднял безжизненного младенца с колонны и протянул мне – словно преподносил.
Внезапно рядом с первым видением возникло второе: та же лестница, та же колонна, тот же безжизненный младенец. Но теперь я видела, как я сама поднялась по лестнице, приблизилась к колонне, взяла на руки младенца и смиренно преподнесла его Иисусу. Он прижал его к груди и улыбнулся мне. Видения растаяли.
Мне не требовалась помощь, чтобы истолковать увиденное. Я точно знала, о чем говорил Иисус. Мне дали выбор. Я могла или отрицать, что убила своего нерожденного ребенка, сделав аборт в семнадцать лет, или положить истину в виде исповеди к ногам Иисуса и получить прощение. Я выбрала исповедь и прощение, преподнесла Ему свой грех, и Он, простив меня, указал и другим путь к прощению. Так я получила подтверждение тому, что призвана возглавить Центр помощи при нежелательной беременности.
И вот теперь, по пути на похороны Ханны, мне пришлось признать, что мой грех ничем не отличается от греха Карен. Мы оба убили своих детей. Могло ли прощение ожидать и ее? Я знала – да. Бог всегда прощает нас, если мы просим об этом. Прощу ли я ее, как Иисус простил меня? Как бы мне ни хотелось верить, что я смогу, я остро сознавала, что осуждаю ее. И, сидя в машине, просила Господа помочь мне простить ее так же, как была прощена я сама.
Мы въехали на кладбище и припарковались за вереницей машин. Стоило выйти, и меня захлестнул сырой запах земли и свежескошенной травы. Метрах в десяти впереди на ветру парусил холщовый навес светло-кремового цвета. Под навесом стоял белый гробик. Два знакомых мне пастора из нашей общины стояли бок о бок возле навеса, держа в руках Библии. Вокруг постепенно собиралась толпа, люди возлагали цветы на траву. При виде маленького гроба у меня защемило сердце. Для кого-то сегодня этот кошмар завершится. Но я была еще не готова подвести под ним черту. В моем сердце зияла рваная рана.
Эл повел нас к могиле, и вдруг какой-то человек отделился от толпы и направился к нам. Его темные очки бликовали на солнце, поэтому я не сразу его узнала, но он, подойдя ближе, снял очки. Брат Карен. Я познакомилась с ним в тот же день, что и с Ханной: она жила у них с женой, пока сама Карен лежала в больнице после рождения Элли. И еще я не раз возила Ханну к нему в гости. Он шел ко мне так целеустремленно, что Эл выступил вперед, заслонив меня. Но в нескольких шагах он раскрыл объятия, крепко прижал меня к себе и заплакал.
– Мне так жаль. Я знаю, вы старались.
От его слов у меня дрогнуло сердце, я ответила сквозь слезы:
– Мы все старались. Соболезную вашей утрате.
Он перевел взгляд на Эла и детей.
– Спасибо вам всем, – и он, утирая слезы, повернулся и направился обратно к небольшой толпе. Мы медленно двинулись следом.
Вдалеке, в стороне от толпы, я заметила трех сотрудников УДС. Уверена, их присутствие на похоронах было данью уважения. В нашем сообществе многие были возмущены действиями УДС и считали его сотрудников виновными в трагедии. В одной из присутствующих я узнала Эллен. Мысленно я вернулась в то время, когда мы вместе с Эллен и Карен составляли шестимесячный план передачи детей под опеку их матери. Именно ей, когда она была готова представить наш план суду, сообщили, что судья распорядился отослать детей домой в тот же день.
Я переглянулась с Элом, зная, что он поймет мое желание поговорить с сотрудниками УДС, и подошла к Эллен. Мы обнялись и заплакали.
Эллен сдавленно прошептала:
– Мы старались… Вы старались.
Я посмотрела на ее начальника, стоящего рядом. Как мать патронатной семьи, я знала его за долгие годы работы, сочувствовала ему и относилась со всем уважением. Я шагнула к нему, он опустил голову, избегая смотреть мне в глаза, и заплакал.
– Не надо, – прошептала я, вытирая свое заплаканное лицо. – Мы слишком давно знаем друг друга. Взгляните на меня, – он поднял голову, и я увидела его лицо, мокрое от слез.
– Мы все выдержим и больше ничего подобного не допустим, – сказала я. Он коротко кивнул, я обняла его. Уткнувшись лицом в мое плечо, он всхлипывал и дрожал, но так и не решился поднять руки и обнять меня в ответ. Он был сломлен. Минуту я постояла, не разжимая рук, а потом, услышав, что один из пасторов обратился к скорбящим, вернулась к семье.
Я никак не могла избавиться от мыслей о маленьком тельце Ханны, на долгие месяцы засунутом в черный мусорный мешок. И не сводила глаз с белого гробика. Тьма всегда жаждет вытеснить свет. Я ей не позволю. Пока скорбь, словно цунами, рвала в клочья мою душу, я закрыла глаза и попросила Бога вытеснить образ убитой Ханны другим, с Ханной в Его объятиях. Я твердо верила, что к Нему в руки она попала в тот же миг, как испустила свой последний вздох. Она с Ним, в лучшем месте из всех возможных. Где больше нет страха. Нет боли.
Служба завершилась молитвой. Последними словами пастора были «ступайте с миром».
Тьма всегда жаждет вытеснить свет. Я ей не позволю
Пока скорбящие расходились, к нам через толпу пробрался отец Ханны. Я узнала его: несколько раз он привозил Ханну после того, как забирал ее к себе в гости.
– Спасибо вам за все, что вы сделали для Ханны, – срывающимся голосом произнес он, повернулся и ушел.
Затем мы с Элом и детьми стали искать детей Бауэр, чтобы обнять и утешить каждого из них. (Эндрю нашли в доме одной из подруг Карен.) При виде их горестных лиц мое сердце обливалось кровью. Мы пожали руки пасторам и поблагодарили их за слова надежды и спасения. И наконец, следуя за многими другими, мы зашагали обратно к нашей машине.
Через несколько дней Карен должны были перевезти из следственного изолятора в тюрьму. Я пообещала рассказать ей о похоронах, поэтому запланировала посещение на следующий день.
И вот я опять сидела в комнате для посещений и ждала Карен. В памяти всплывала цепочка событий: телефонный звонок, известивший меня о смерти Ханны, первое свидание с Карен и ее признание в беременности восьмым ребенком, сцены похорон. Слишком много всего, чтобы осмыслить за такой короткий срок. Лязг замков на дверях во внутреннем коридоре вернул меня в настоящее.
Нам предстояло встретиться вновь. Готова ли я? По крайней мере, не так встревожена, как во время первого приезда.
Карен, бледная как полотно, вошла в дверь и побрела ко мне. Я обняла ее, надзиратель ушел, заперев нас в комнате.
– Как ваши дела?
Карен пожала плечами.
– Ничего, только прошлой ночью совсем не спала. Спина не дает покоя, в больничной камере холодно. А когда с тебя не спускают глаз, опасаясь самоубийства, лишнего одеяла у них не допросишься.
– А у них есть причины опасаться?
– Вряд ли, но такова здешняя политика – из-за моего преступления и гормональных изменений во время беременности, – Карен говорила ровным, почти безжизненным тоном.
– Может, днем получится вздремнуть, – в этой ненормальной обстановке мое замечание прозвучало на удивление нормально.
– Вы были вчера на похоронах? – спросила Карен, поерзав на стуле.
– Да, была, – волна горя снова окатила меня, на несколько мгновений лишив дара речи.
Карен легко побарабанила пальцами по столу.
– Расскажете, как все прошло? Кто там был? Все мои дети приезжали? С кем они? Как у них дела? – Она с нетерпением ждала моих ответов, на ее глаза навернулись слезы. Я поняла, что ей хочется подробностей и картины в целом. И сделала глубокий вдох.
– День был ветреный, но славный, – и мы обе улыбнулись: в Каспере почти всегда ветрено. – Заупокойная служба прошла на кладбище. Людей было много: ваши дети, родители и брат, два пастора, представители УДС, наша семья, отец Ханны и, кажется, его родственники. Пасторы произнесли красивую речь. Кто-то пожертвовал для Ханны прелестный белый гробик, – я сделала паузу, увидев, как по ее щекам катятся слезы.
– Все было хорошо. Красиво, – я поняла, как отчаянно ей хотелось, чтобы Ханна упокоилась как подобает, с погребением и исполненной смысла службой. Мне стало ясно, что Карен тоже готова успокоиться. Смерть Ханны стала потрясением для всех, но не для нее: для Карен эта смерть была тяжким бременем, которое она носила почти год. Темные тени у нее под глазами сказали мне, что она дошла до точки – и готова покончить со всем разом.
С убийством. Ложью. Скрытностью.
Я придвинулась к ней. Мы обе были готовы к разговору. Больше нам было ни к чему прятаться по безопасным углам.
Я рассказала, что все ее дети были принаряжены и выглядели хорошо, и что я обняла каждого из них. Она улыбнулась. Потом мы снова помолчали. У меня в голове вспыхивали воспоминания о Ханне. Ее ослепительная улыбка и сияющие глаза. Ее умение удивляться и любовь к ласке. Я вдруг осознала, что за время этого разговора Карен ни разу не упомянула имени Ханны. Горе подкрадывалось, завладевало моим сердцем. Горло распирало от сдавленных рыданий. Я смахнула слезы, не давая им пролиться. Нельзя было дать им волю. Не сейчас. Не здесь.
Наконец Карен нарушила молчание.
– Знаете, я ведь хотела приехать, но меня не отпустили.
Я не поверила своим ушам.
– Вы что, действительно думали, что вас отпустят? Что власти разрешат вам выйти отсюда, пусть даже в наручниках и под усиленной охраной полиции? Это же вы отняли у нее жизнь. Вы бы все кладбище переполошили, – я поняла, что начала говорить громче, более возбужденно, обличительным тоном, и умолкла, чтобы взять себя в руки.
– Я не говорю, что хотела стоять у могилы. Просто надеялась посмотреть издали. Из полицейской машины.
Я уставилась на нее, потом отвела взгляд, слишком растерянная, чтобы ответить.
Вновь воцарилось молчание.
Карен прокашлялась.
– За то, что я натворила, ведь не бывает прощения, да?
От ее слов я вздрогнула. Прощения? Говорить о нем я пока еще была не готова. Еще слишком свежи потрясение и горе. Как же ей ответить? Прощение – за убийство Ханны? От кого она хочет прощения?
– Чьего прощения?
– Божьего.
Я откинулась на спинку стула и ждала, когда Господь подскажет мне слова. Они должны были исходить от Него. Должны быть Его истиной, а не моим суждением.
– Да. Прощение есть… даже за то, что натворили вы, – я произносила эти слова и сама же поражалась их истине. – Уверена, сейчас Бог скорбит, потому что Он любил Ханну. Он и теперь ее любит. Но он любит и вас, – я знала, что это говорит Святой Дух, потому что мне самой хотелось только бичевать и ранить ее. – Бог в своем Слове говорит нам, что для тех, кто любит Его и смиряется перед Ним, любой грех может быть прощен. До своего обращения апостол Павел ненавидел тех, кто верил, что Иисус – Сын Божий, преследовал их, чтобы бросать в темницу, мучить и умерщвлять. Богу пришлось допустить, чтобы в жизни Павла случился переломный момент, и этим привлечь его внимание. Так и с вами. Павла ожидало прощение. И не только прощение: через него распространилась благая весть об Иисусе. Грех убийства простителен, если виновный истинно раскаивается и искренне обращается к Богу. «Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи (наши) и очистит нас от всякой неправды». Это Первое послание от Иоанна, девятый стих первой главы. Да, Карен, тому, что вы совершили, есть прощение. Но его может даровать только Иисус.
Она кивнула со слезами на глазах.
У меня колотилось сердце. Мы молчали. Только Бог был способен обратиться к ней в тот момент. А у меня не осталось для нее слов надежды – кроме тех, которые я уже произнесла. И у нее не осталось вопросов. Она задала важнейший из них. И я поделилась с ней высшей истиной.
Все, что я знала наверняка, – что мне все еще больно. И я все еще зла
Я чувствовала, как мое сердце, словно целиком состоящее из горя и гнева, менялось в этой холодной комнатушке, и молила Бога поговорить с нами.
– Вы хотите обрести это прощение и надежду в Иисусе? – услышала я собственные слова.
Мое сердце заполнилось. Им владел Святой Дух. Только по воле Божьей я смогла поделиться такой надеждой. Только Его милостью я смогла поведать Карен истину про ее грех.
– Да. Я хочу принять Его в свою жизнь. Хочу впустить Его в свое сердце и молю Его о прощении.
Я протянула ей руки, она крепко сжала их. Ее ладони были теплыми и влажными от пота. Мы обе склонили головы, и я сказала, что научу ее простой молитве. В ней не было ничего сложного. Никаких заучиваний. Я объяснила Карен, что все мы – грешники, и нам нужен Спаситель. Мы должны принять Иисуса как Сына Божьего, сошедшего на землю, чтобы мы обрели в Нем спасение, надежду и прощение. И я взмолилась: «Войди в мое сердце, Господи. Спаси меня и прости мне мои грехи. Я люблю Тебя и хочу следовать за Тобой. Аминь».
Карен повторила мои слова, и, казалось, действительно просила у Бога прощения для себя. Сомневалась ли я в ее искренности? Я думала об этом, но знала Бога достаточно хорошо, чтобы понимать: не мне спрашивать об этом и не мне отвечать. Это касается только Карен и Бога. Я не сомневалась: Бог услышал ее молитву. Не сомневалась: Он способен спасти и простить ее. Я сделала свое дело. Поделилась с Карен благой вестью и помолилась вместе с ней. Способна ли и я прощать так же свободно, как Бог? А это уже касается только Бога и меня. И мне была ненавистна мысль, что ответа я пока не знаю. Все, что я знала наверняка, – что мне все еще больно. И я все еще зла.