3




Над Сеной струился желтоватый свет, слегка окрашивая полоску неба: с той минуты, как Клер, проснувшись, включила телефон, все сделалось зыбким, неопределенным. Сын сообщал, что перенес отъезд на более ранний срок, а у нее не хватило духу перезвонить и попытаться его отговорить. В профессиональной сфере она вошла в зону турбулентности, а в подобные непростые моменты ей приходилось собирать все свои моральные и интеллектуальные силы, и их уже не хватало на то, чтобы быть женщиной и матерью. Она была так молода, когда у нее появился сын, и прошла все стадии сомнений и уныния. Клер постоянно вспоминала, как на другой день после родов сжимала в объятиях это маленькое создание и испуганно повторяла, что теперь она всю жизнь будет за него в ответе. Она тогда ощутила себя беспомощной и слабовольной, как ее мать, которая, произведя ее на свет, плакала тайком, опасаясь того, что о ней скажут люди. Конечно, было и сильное чувство привязанности, и безумная любовь, и постоянное стремление защитить свое дитя, и только cо временем ей удалось – отчасти – избавиться от тревоги. С момента рождения Александра она периодически ловила себя на том, что ей не по силам многочисленные обязанности, налагаемые на нее материнством, особенно одна, самая трудная для женщины, превыше всего ставящей свободу, – всегда находиться в распоряжении ребенка.



Клер ехала в такси на радиостанцию, чтобы обсудить в эфире свое интервью, опубликованное в то утро в газете, и с мазохистским упорством читала одно за другим адресованные ей послания с потоком оскорблений. Ее обвиняли в исламофобии, упрекали в «буржуазном белом феминизме». Она была в замешательстве, мысли у нее путались, и ей казалось, будто совершается интеллектуальное преступление: ее идею извращает, выхолащивает, уничтожает новоявленный тиран – социальные сети с их сокрушительным оружием – массовым осуждением. Ей нравились дискуссии, обоснованные возражения, сомнения, но только не упрощение и не агрессивность, поэтому она и приняла приглашение приехать на утренний эфир и поучаствовать в дебатах с лидером одной из феминистских ассоциаций. Клер не стремилась к публичности, она согласилась только по одной причине: ей хотелось «изобличить насилие и устранить заблуждения, возникшие в связи с публикацией». Едва включился микрофон, ее собеседница, дама с короткой стрижкой, в черных джинсах и красной рубашке, обратилась к ней решительным тоном:

– Сегодня вы решили высказаться, потому что в центре внимания мигранты, тогда как на самом деле проблема заключается в насилии вообще! Вы называете мигрантов единственными виновниками, и с этим нельзя согласиться.

– Я, разумеется, разоблачаю сексуальное насилие в целом, но в данном случае речь идет о молодых людях, приехавших из Сирии и Магриба, то есть из тех стран, где отношения между мужчиной и женщиной не таковы, как во Франции, стран, где женское тело – собственность мужчины.

– Проблема вызывается не этническими, социальными или религиозными причинами, главное – это господство мужчин, то есть патриархат. Для того чтобы навязывать его, необязательно быть сирийцем или выходцем из стран Магриба. Сексуальное насилие существовало всегда, оно не было завезено мигрантами.

– Я никогда такого и не говорила.

В разговор вмешалась ведущая:

– Клер Фарель, согласны ли вы с тем, что, как утверждают некоторые люди в Германии, мы имеем дело с новой формой терроризма, с заранее спланированными нападениями? Кое-кто даже поговаривает о сексуальном джихаде…

– Нет, я в это не верю. По-моему, тут нет политической подоплеки, и я не думаю, что эти действия как-то связаны с исламским фундаментализмом. Просто эти молодые люди из мусульманских стран, воспитанные в глубоко укоренившихся патриархальных традициях, в обществе, управляемом религиозными законами. Эти люди не имеют ни малейшего понятия о том, чего хотят женщины, а для самых юных из них секс зачастую вовсе недоступен, потому что большинство семей руководствуется системой строгих запретов. На женщину там принято смотреть как на вещь, а это приводит к физическому насилию – как это случилось в Кёльне.

– И что же? Это еще не превращает их в потенциальных насильников! – возразила дама из ассоциации.

– Однако недоступность секса нередко приводит к агрессии…

– К агрессии приводит владычество мужчин…

– Для вас главное – отрицание. В этом я обычно и упрекаю неофеминизм: он предает борьбу за права женщин, подменяя ее борьбой с расизмом и сексизмом.

– Ничего мы не предаем! Это вы предаете наши ценности, вешая ярлыки на мусульман, объявляя их агрессорами.

– Я ни на кого не навешиваю ярлыки, но, по моему глубокому убеждению, нет ничего выше правды и открытости.

– Единственная правда состоит в том, что ежегодно во Франции совершается около четырнадцати тысяч изнасилований, в Германии – более семи тысяч, я уж не говорю о тысячах несчастных жертв, которые побоялись заявить в полицию! И кто же совершил все эти акты насилия, как вы думаете? Их совершили мужчины! Разные мужчины – от психопатов до почтенных отцов семейства! Мадам Фарель, сходите во Дворец правосудия, и вы убедитесь в том, что насильником может быть кто угодно… И перестаньте наконец клеймить мигрантов: подобные игры приведут к тому, что через год к власти в стране придут крайне правые. Вы этого хотите?

– Я не нуждаюсь в ваших лекциях. За меня говорят моя деятельность, моя позиция, мои книги. С такими, как вы, вести дискуссию невозможно. Вы пришли с твердым намерением обвинять и с готовым категоричным суждением. В некотором смысле вы продукт нашей эпохи.

– Как вы считаете, – вмешалась ведущая, – совершенные в Кёльне акты насилия ставят под сомнение политику миграционной открытости, провозглашенную Ангелой Меркель?

– Нет, – ответила Клер. – Нужно просто подходить дифференцированно к приему беженцев, заниматься их информированием, образованием.

– Вы станете раздавать им информационные брошюрки, рассказывающие о правилах обращения с женщинами? Этот патерналистский и неоколониалистский дискурс вызывает у меня отвращение…

– Это феминистский дискурс, но – увы! – о женщинах вы предпочли забыть. Все сексуальные насильники должны понести самое суровое наказание. И когда речь идет об иностранцах, мы не должны давать слабину.



Передача подошла к концу. Ведущая анонсировала выпуск новостей. Клер встала, протянула руку собеседнице, но та уклонилась от рукопожатия, нацепила наушники и вышла.





4




На сей раз Жан не так свободно перемещался по больничным коридорам, как накануне; не успел он выйти из лифта, доставившего его в психиатрическое отделение, как его остановил врач: утром посещения были запрещены.

– Я всего на несколько минут.

– Нельзя, месье.

Этот явно не поклонник моих передач, подумал Жан. Палата, в которой лежала Франсуаза, находилась всего в нескольких десятках метров. Врач напомнил ему, что правила больницы распространяются на всех. Фарель терпеть не мог этих маленьких начальничков, которые любят вставлять палки в колеса, на людях заявляют, что вирильность интересна, только когда сдает позиции, но при каждом удобном случае демонстрируют примитивный мачизм; таким нужно поддакивать, чтобы в нужный момент без труда подкупить. Фарель сделал вид, будто направляется в общий туалет, но, внезапно ощутив прилив энергии, резко метнулся к палате Франсуазы, понесся во всю прыть, почувствовал, как к нему возвращаются силы, ему было двадцать, может, тридцать, он опрокинул пустое кресло-каталку, не обращая внимания на затихающие вдали вопли врача, звавшего на подмогу охранников, а когда распахнул дверь, не смог удержаться и вскрикнул от ужаса: Франсуаза в задравшейся до ляжек рубашке валялась ничком на полу в той же позе, что и его мать, когда он нашел ее октябрьским днем 1955 года. Только на сей раз из распростертого на полу тела натекла не кровь, а моча. Он отшатнулся, двое мужчин схватили его и отвели в комнату охраны. Жан ждал, когда его соизволит принять заведующий отделением. Он дрожал. Просидев час, он был наконец допущен в кабинет. В этой небольшой, казенного вида комнате не было ни одной личной вещи – намек на то, что здесь проводят мало времени. Жан сообщил заведующему, что он друг Франсуазы, что у нее нет детей, нет родных и он для нее «всё». Он потребовал, чтобы ему сказали правду о ее состоянии, но доктор возразил, что не может нарушать врачебную тайну.


– И вы заставили меня ждать столько времени, чтобы это сообщить? – возмутился Жан. – Она, знаете ли, лежала на полу, без сознания, и никто к ней не подошел. Это недопустимо. Вы знаете, кто эта женщина? Знаменитая журналистка.

– Мы одинаково заботимся обо всех наших пациентах.

Жан заявил, что намерен перевезти ее в Американский госпиталь. Заведующий произнес с натянутой усмешкой:

– Если государственная больница вам не по вкусу, воля ваша, можете увозить. Но советую вам для начала поговорить с вашей подругой и узнать, чего хочет она сама.

Жан спросил, может ли он побыть с ней несколько минут, и врач разрешил «в виде исключения».



Когда Жан вошел в палату, то обнаружил, что Франсуаза уже лежит на кровати; она тихо плакала и пребывала в состоянии полной беззащитности. Он присел на край кровати, взял ее за руку:

– Я здесь, милая.

Она не ответила и вытерла слезы, избегая его взгляда. Он покрыл поцелуями ее руку, прижал к своей щеке:

– Что произошло?

– Ничего. Ничего не произошло, мне просто стало плохо, и все, я упала и описалась, такое иногда случается.

Он ее не узнавал.

– Я спрашиваю о том, что ты пыталась с собой сделать… Это из-за меня? Из-за того, что я тебе сказал?

– Жан, перестань считать себя центром вселенной. Я хотела покончить с собой не из-за тебя.

С тех пор как сын пытался наложить на себя руки, Жан был не способен без содрогания произносить слово «самоубийство».

– Так почему тогда? Скажи, дорогая.

– Я больна, Жан.

Еще слишком рано говорить о болезни Альцгеймера, но у нее налицо все симптомы: провалы в памяти, сбивчивая речь – Жан понимал, что это означает и что предвещает.

– Я пошла на консультацию, потому что у меня были нарушения памяти.

– И что сказали врачи?

– Мне провели обследование и получили точный ответ. Кроме МРТ, мне сделали еще люмбальную пункцию, и маркеры подтвердили диагноз, так что мне конец, Жан.

Она не хочет терять рассудок, терять память, не желает ждать физического и интеллектуального распада. Она начнет незамедлительно готовиться к эвтаназии в Швейцарии, и он должен ей помочь.

– Ты не имеешь права просить меня ни о чем подобном.

Он произнес эти слова жестко, безапелляционно. Она опустила глаза. Он смягчился и продолжал:

– Почему ты мне ничего не сказала?

– Ты терпеть не можешь болезни.

– Как ты себя чувствуешь?

– По большей части хорошо, делаю вид, будто все в полном порядке, а потом вдруг – замыкание. Вот и о том материале в газете я тебя не предупредила, потому что забыла.

И она снова тихо заплакала.

– Ты выйдешь отсюда, я сам о тебе позабочусь, мы будем жить вместе.

– Это невозможно. Ты забыл, что женат?

– Я уйду от Клер.

– Именно теперь? Чего ради? Хочешь, чтобы тебя причислили к лику святых? Зачем тебе это понадобилось после стольких лет?

– Затем, что я люблю тебя.

– И в конце концов задушишь меня, как Альтюссер[23], потому что больше не сможешь меня выносить.

– Не говори ерунду.

Жан засомневался в том, что ему удастся реализовать все то, о чем он говорил, но это вырвалось у него само собой, так что отступать было поздно.

– Я сам всем займусь, ты только не противься.