Франсуаза с нежностью посмотрела на него. Сейчас она походила на маленькую послушную девочку – она, настоящий боец, бесстрашная журналистка, которой всегда руководила только любовь к своему делу. Она побывала во многих горячих точках, но самый сильный страх испытала здесь, в этой больничной палате.

– Ты сказала кому-нибудь в газете?

– Нет.

– Надо будет организовать твой уход.

– Каждый день я боюсь допустить ошибку, проверяю все по двадцать, по тридцать раз. Меня всю начинает трясти, как только я слышу о фейковых новостях.

– Я позвоню своему адвокату, он все устроит наилучшим образом. Ты уйдешь как полагается.

– Невозможно уйти «как полагается», если так любишь свою газету.

– Скажем так, ты с честью выйдешь из положения. С королевским достоинством.

– И ты поможешь мне уехать в Швейцарию. И позаботишься о Клоде.

– Зачем об этом говорить?

– Этим начинают заниматься заранее, за год-два или даже больше. Если ты меня любишь, то должен помочь мне умереть. Вот, возьми бумаги в ящике.

– Нет.

– Возьми. Пожалуйста.

Жан сморщился и медленно выдвинул ящик. В нем лежал буклет некоего учреждения, организующего эвтаназию в Швейцарии. Он взял брошюрку и положил в карман:

– Не знаю, готов ли я к такому…

– Знаешь, что мне как-то раз сказал один парижский издатель? Столкнувшись со старостью, женщина превращается в живой труп. Я тогда решила, что он женоненавистник. Его слова были жестоки, но это правда.

Жан снова поморщился. Он не любил рассуждений о возрасте и деградации. Он был уверен в том, что нужно бороться и что в этой борьбе женщины и мужчины равны. Он наклонился к Франсуазе и поцеловал ее в лоб:

– Я люблю тебя, Франсуаза. Люблю тебя такой, какая ты есть. Ты величайшая журналистка в мире, и ты женщина всей моей жизни.

– Я тоже тебя люблю.

Она страстно любила мужчину, в котором воплотилось все то, что она ненавидела в людях. Непостижимая тайна.

– До свидания, любимый, – произнесла она, потом насмешливо добавила: – В тот день, когда я назову тебя папой, убей меня.



Жан пошатываясь вышел из палаты; он испытывал чувство безграничного одиночества. Механически открыл твиттер, зашел на свою страницу: пятьсот сорок три ретвита, приятная неожиданность. На обратном пути, сидя в такси, он попытался сосредоточиться и стал кое-что записывать, готовясь к завтрашнему интервью: у него в гостях будет один из самых известных судей, ведущий процессы по обвинениям в терроризме, и он его спросит, правда ли, что Франция находится в состоянии войны. Он приехал на канал с опозданием, Жаклин уже отправила ему десяток сообщений. Войдя, он сразу обнаружил, что Китри Валуа нет на месте. Обычно она сидела у самого входа, за временным рабочим столом, разложив на нем свои вещи: инжирную ароматическую свечу, разноцветный блокнот и красные записные книжки. Жан спросил у Жаклин, куда подевалась «девочка-стажерка», она ответила, что утром та сообщила, что увольняется. Позвонила, «совершенно растерянная», и заявила, что у нее «серьезные личные проблемы».

– Она больше ничего тебе не сказала?

– Нет.

Неожиданно он почувствовал угрызения совести: наверное, ей было стыдно за то, что она переспала с ним, и он отправил ей еще одно сообщение:

Простите меня за то, что случилось, я не должен был так поступать.



Она не ответила. Он тут же пожалел, что написал ей: текст внушал подозрения, а в подобных историях нельзя оставлять следов. Что, если она сумасшедшая? Или аферистка? После дела Доминика Стросс-Кана Жан проявлял особую осторожность: его потрясли видеокадры, на которых этот известный политик, потенциальный кандидат в президенты, человек блестящего ума, выходит из полицейского участка в наручниках, словно какой-то воришка. В те дни он позвонил ему и выразил поддержку. Войдя в свой кабинет, он сразу же связался с Лео: «Приезжай немедленно». Лео появился у него спустя четверть часа. На нем были черные джинсы и рубашка с несколькими расстегнутыми пуговицами, как будто он выскочил из дома в страшной спешке.

– Кажется, я совершил глупость, – холодно сообщил Жан. Потом рассказал, что накануне он переспал с молоденькой стажеркой. – Эта девушка неотвязно крутилась возле меня.

Объяснил, что отправил ей сообщение, которое можно истолковать так, будто он преследовал ее или воспользовался ее доверчивостью.

– Тебе есть в чем себя винить? – спросил Лео, закуривая сигарету.

– Нет, конечно нет, ты же меня знаешь, я никогда никого ни к чему не принуждал… Я даже спросил ее согласия, представляешь? Прошу тебя, не кури у меня в кабинете. И приведи в порядок свою рубашку.

– Так в чем проблема? – осведомился Лео, раздавив сигарету.

– Не знаю. Сегодня утром она уволилась. По словам Жаклин, с ней было что-то не так.

– Ты параноик.

– Да, ты прав.


– Ты принял меры предосторожности?

– Да, конечно.

– Тогда ты ничем не рискуешь.

– Не надо меня успокаивать.

Жан пребывал в крайнем напряжении.

– Хочешь, я с ней поговорю?

– Нет, вот этого не надо.

– Тебе и правда нечего опасаться. Но я все же наведу о ней справки.



Лео сразу ушел. Жан схватил телефон: Клер отправила ему пять сообщений, он их пропустил. Он позвонил ей. Нет, у него не было времени послушать ее по радио. Она говорила торопливо, с нажимом и плохо скрытым отчаянием. Ее статья вызвала поток возмущенных откликов, ее оскорбляли, даже называли расисткой! Жан ликовал: что может сделать ее новый приятель, столкнувшись с такой ситуацией? Он не имеет ни малейшего представления об их жестокой среде, о нападках, ударах исподтишка, политической риторике, о влиятельности медиа и соцсетей, об этих гигантских безжалостных жерновах. Он терпеливо выслушал Клер, потом посоветовал ей смириться с происходящим.

– Нет, я жалею, что пошла на эту передачу. Я высказывалась слишком поспешно, уступила соблазну быть поверхностной, как это нынче принято. От всех требуют немедленно сообщить свое мнение по любому поводу, по горячим следам, не позволяя взять паузу и критически взглянуть на происходящее, взвесить за и против, словом, говорить не думая. Моя мысль ушла куда-то в сторону, и мне сейчас очень противно.

– Ну и зря. Хорошо ли, плохо ли, нужно, чтобы о тебе говорили.

– Ты прекрасно знаешь, что я не стремлюсь к известности.

– А между тем, давая интервью, ты становишься известной.

– Это правда, но я очень тяжело переношу агрессию в соцсетях… Все эти анонимы, которые срываются с цепи… все это публичное линчевание. Мне кажется, я не выдержу такого натиска.

– Тогда тебе надо было выбрать другую профессию, – сказал он с ироничным смешком.



Жан отложил телефон, ослабил узел галстука: он задыхался. У него создалось впечатление, будто его сердце колотится слишком быстро, а давление стремительно растет. Он почувствовал тяжесть в груди. Посмотрел на свои смарт-часы, фиксировавшие малейшие изменения сердечного ритма. Пульс был в норме. Он достал из кармана маленькую металлическую пластинку: при подключении к телефону она записывала электрокардиограмму. Положил пальцы на пластинку. Через несколько секунд высветился результат: все было в норме. И все же он смутно чувствовал, что все совсем не в норме.





5




Жан Фарель восстановил цепь событий, начиная с той минуты, когда получил смс от Китри Валуа, и до того, как она вышла из его квартиры: он не помнил, чтобы к чему-то ее принуждал. Он опасался клеветнических разоблачений – всего, что могло испортить его профессиональную репутацию и поставить под вопрос дальнейшую работу на телевидении. Особенно он боялся слухов: они могли разрушить любую карьеру. Эту девицу, чтобы погубить его, мог подослать к нему Баллар, какой-нибудь конкурент-журналист или злопамятный политик. Он выгуливал Клода на поводке в парке у Гран Пале, люди узнавали его, и он махал им рукой, тщательно скрывая смятение. Он направлялся в сторону офиса, когда позвонила консьержка из дома на улице Жоржа Манделя, где находилась его основная квартира: к нему приехали полицейские. Затаив дыхание, он вслушивался в ее слова, которые она повторяла бесконечно, словно на закольцованной записи, но тут Клод с подозрительным упорством принялся лаять на какую-то группу людей. Он словно взбесился.

– Что им понадобилось?

– Они только сказали, что у них ордер на обыск, вошли внутрь – и все.

Жан нажал на отбой, тут же позвонил Лео и объяснил ситуацию. Брат успокоил его:

– Слушай, не надо паниковать, скорее всего, это какая-то ерунда.

– Нет, это наверняка не ерунда. Они прямо сейчас проводят обыск у меня дома. Что делать?

– Ждать. Приезжай ко мне, это позволит выиграть время.

Жан отвел Клода в свою рабочую квартиру, проверил, не оставил ли там чего-то компрометирующего, потом отправился к Лео, в 17-й округ. Строгость оформления – белые стены, деревянная мебель – свидетельствовала о стремлении к безликости, и это выглядело почти подозрительно. Лео жил один, Жан не представлял себе, есть ли у него женщина. Когда он заводил разговор на эту тему, Лео только улыбался или заявлял, что он агент ГУВБ[24] и не может заводить никаких привязанностей. В действительности же все было куда более трогательно: вся его жизнь вращалась только вокруг брата, и никого больше в ней не было. Они составляли неразделимое целое, правда, с определенным перекосом. Лео, казалось, полностью зависел от брата, он был при нем вроде приближенного раба. Кое-кто называл Лео «Апорт», словно речь шла о собаке. Жан сел на деревянный стул. Лео налил ему стакан воды:

– Тебе не о чем волноваться. Даже если девочка подаст на тебя заявление, ее свидетельство не будет иметь никакого значения. Посмотри, что я нашел у нее в столе.

Он достал конверт, открыл его. Внутри были фотографии Жана, статьи о нем, с маниакальной аккуратностью вырезанные из газет и журналов.

– Мы имеем дело с поклонницей, если только она не работает твоим пресс-атташе.

– Она слишком молода, чтобы быть моей фанаткой. Как правило, я нравлюсь домохозяйкам за пятьдесят.

– Ты неотразим.

– Это не смешно. Что мне грозит, если она подаст заявление?

– Ты же знаешь, я не люблю воображать что-то плохое, пока оно не произошло.