– Ну да, – кисло усмехаюсь я. – Прям-таки заливаются.

– Даниэль… – Олдридж переводит взгляд с моего лица на бокал мартини и обратно, – с вами все хорошо?

И тут я понимаю, что вот-вот разревусь. Я ни разу не ревела перед начальством, даже когда работала в Федеральном окружном суде, прославившимся столь глубоким падением нравов, что для сотрудников оборудовали особую комнату, где им дозволялось истерично орать и биться головами о стены. Я поднимаю стакан с водой. Отпиваю глоток. Ставлю стакан на стол.

– Нет.

Олдридж подзывает официанта.

– Будьте добры, водку «Кетл» со льдом и двумя ломтиками лимона.

Официант разворачивается, чтобы уйти, но Олдридж его останавливает.

– А впрочем, не надо. Принесите виски. Неразбавленный.

Он снимает пиджак, накидывает его на спинку свободного стула и начинает неторопливо закатывать рукава рубашки. Никто из нас не произносит ни слова. Когда обрядовое закатывание рукавов завершается, перед Олдриджем появляется бокал с виски, а у меня пропадает всякое желание лить слезы.

– Приступим? – спрашивает он. – Или подождем, пока я закатаю брюки?

Я смеюсь. Спиртное донельзя упрощает жизнь. И вот уже чувства, которые я обычно держу под замком, вырываются наружу.

– Знаете, мне кажется, я очень плохой человек.

Бог весть что там творится в моей голове, но я твердо верю каждому произнесенному мною слову.

– Вот значит как, – хмыкает Олдридж. – Очень плохой человек.

– Моя лучшая подруга серьезно больна…

– Да, я знаю.

– И мы с ней поссорились.

– Из-за чего? – Он отпивает виски.

– Она считает, я всеми командую, – признаюсь я. – Не даю свободно вздохнуть.

Олдридж хохочет как сумасшедший, точь-в-точь как доктор Шоу – от души, раскатисто, утробно.

– Да почему всем кажется, что это смешно?

– Да потому что это правда. И сегодня вы продемонстрировали умение навязывать свою волю во всей красе.

– И попала пальцем в небо?

– Там видно будет, – пожимает плечами Олдридж. – А вы-то сами как себя чувствуете?

– В том-то и загвоздка, что чувствую я себя великолепно. Эта встреча вскружила мне голову. Подумать только, моя лучшая подруга больна, а я свалила в Калифорнию и теперь не помню себя от радости, потому что удачно поужинала с клиентами. Ну и кто я после этого?

Олдридж понимающе кивает, словно нашел ключ к решению этой головоломки.

– И вы мучаетесь, так как считаете, что вам следует пожертвовать собой, все бросить и неотлучно находиться рядом с ней?

– Нет, она мне не позволит. Но мне кажется, я не имею права радоваться.

– Ах вот оно что. Радость. Враг всякого страдания.

Он снова отпивает виски, и несколько секунд мы сидим в тишине.

– Я никогда не рассказывал вам, кем хотел стать?

Я недоверчиво смотрю на него. Не такие уж мы с ним задушевные друзья, чтобы делиться подобными воспоминаниями. Так что откуда мне знать.

– Полагаю, это вопрос с подвохом и вы ждете, что я отвечу – юристом?

– А вот и нет. Я мечтал стать психиатром. Мой отец и старший брат работали психотерапевтами, и я собирался пойти по их стопам. Странноватый выбор для подростка, но тогда он казался мне вполне приемлемым.

– Психиатром? – глупо моргаю я.

– Ну да. Хотя вряд ли я преуспел бы на этом поприще. Слушать бесконечные излияния пациентов – это не для меня.

Алкоголь теплом растекается по моему телу, туманит голову, рисует перед глазами розовые круги.


– И что с вами произошло?

– Я поступил в Йель и в первый же день попал на лекцию по философии. Нам читали про логику первого порядка и метатеорию. Это были мои профилирующие дисциплины, но вел их профессор юриспруденции. И я подумал: зачем гадать на кофейной гуще, диагностируя проблемы, если эти же проблемы можно решать быстро и эффективно?

Он выжидательно глядит на меня, затем кладет руку мне на плечо.

– Любить то, что вы делаете, – не преступление, а благо. Вам повезло. Далеко не каждому выпадает шанс заниматься любимым делом. Но мы с вами вытащили счастливый билет. Мы победили.

– Что-то фанфары о нашей победе пока не трубят.

– Не трубят. Запаситесь терпением. Сегодняшний ужин – к чему он приведет? – Олдридж обводит рукой холл и картины с пальмами. – Мы пока не закрепили нашу победу, но игра началась, и вы не помните себя от радости. Ибо игра для вас означает победу. Только победив, вы понимаете, что трудились не зря.

Убрав ладонь с моего плеча, он залпом приканчивает остатки виски.

– Вы великолепный юрист, Данни. Прекрасный друг и очень хороший человек. Так не позволяйте же вашим душевным терзаниям испортить все дело.





* * *


Следующим утром я беру машину и отправляюсь в путешествие к Монтана-авеню. Дорога тонет в густом тумане. Похоже, эта сырая хмарь не рассеется раньше полудня, но к тому времени я уже буду высоко в воздухе. Притормозив рядом с кофейней «У Пита», я бросаю машину и неспешным шагом иду по небольшой торговой улочке, тихой и почти безлюдной. Магазины закрыты. Несколько затянутых в лайкру мамаш трещат как сороки, толкая коляски с оторопелыми младенцами. Мимо нас, по направлению к Малибу, проносится группа велосипедистов.

Я убедила себя, что никогда не смогу жить в Лос-Анджелесе. Что этот город для слабаков, которые спасовали перед Нью-Йорком и удрали из него в поисках беззаботной жизни. Переехать сюда – значит отречься от своих слов. Признаться, что я все время лгала: и про то, что Нью-Йорк – лучший город на свете, и про то, что он хорош в любую погоду, даже зимой, и про то, что тащиться с четырьмя нагруженными доверху пакетами с едой под проливным дождем или трескучим градом – ни с чем не сравнимое удовольствие. Переехать сюда – значит во всеуслышание заявить, что я всегда мечтала о собственной машине. Переехать сюда – значит согласиться, что жизнь была, есть и будет легка и прекрасна.

Но сколько же здесь свободного пространства – уму непостижимо. Пожалуй, здесь хватит места не только для кровати, чтобы запихать под нее коробки со сменной одеждой. Пожалуй, здесь хватит места и для ошибок.

Я беру кофе навынос и возвращаюсь в отель. Спрыгиваю с заасфальтированной велосипедной дорожки на песок и спешу к океану. Слева от меня, выделывая кульбиты и кружа друг подле друга, скользят на досках серферы, искусные танцоры великого океанского балета. Оседлав волны, они несутся к берегу.

Я щелкаю камерой.

Пишу «Я люблю тебя». Что тут еще скажешь?





Глава тридцать первая




– Белое или кремовое – вот в чем вопрос, – поясняет девушка.

Одна как перст, я торчу посреди свадебного салона «Марк Инграм», а на стеклянном журнальном столике стоит непочатый фужер шампанского.

Мама хотела составить мне компанию, но в последний момент руководство университета созвало секретное совещание, чтобы обсудить щекотливый вопрос с пожертвованиями на следующий учебный год, и она застряла в Филадельфии. Мы договорились, что я скину ей фотографии.

Середина ноября. Белла не разговаривает со мной две недели. В субботу у нее заканчивается второй курс химиотерапии, и Дэвид просит меня ее не беспокоить. Стиснув зубы, я следую его совету. Но какая же это мука – не быть рядом с ней. Оставаться в неведении.

Приглашения на свадьбу разосланы, ответы получены. Меню оговорено, цветы заказаны. Остается лишь найти платье, и вот я, в полном одиночестве, кукую в свадебном салоне.

– Как я и сказала, раз времени у вас в обрез, придется довольствоваться готовыми платьями. К сожалению, выбор сейчас небольшой. Вот все, что я могу предложить.

Взмахом руки продавец указывает на три платья, висящие справа от нас: одно кремовое и два белых – и мимолетно смотрит на часы у себя на запястье. Можно подумать, я зря трачу ее время! Ей ведь отлично известно, что деваться мне некуда и без платья я не уйду. Примеряю первое из них.

– По-моему, хорошо, – говорю я, оглядывая себя.

Я никогда не сходила с ума по свадьбам, как другие девчонки. Как Белла, которая постоянно вертелась в моей комнате перед зеркалом, нахлобучив на голову наволочку и принося клятвы в вечной любви своему отражению. Она грезила о свадьбе. Словно воочию представляла свадебное платье, пошитое из шелковой органзы и струящегося каскадом тюля. Длинную кружевную вуаль. Церковь, украшенную белыми каллами, розовощекими пионами и крохотными чайными свечечками. Арфистку. Восторженные и растроганные вздохи при виде нее, Беллы-невесты, плавно выступающей из тени в центральный неф. Гостей, поднимающихся со скамеек. И его – безликого и безымянного незнакомца, заставившего ее поверить, что вся наша Вселенная создана лишь ради ее любви, ради нее одной.

Я же, напротив, чувствовала, что выйду замуж в зрелом возрасте, когда люди твердо знают, что среда – это среда, а никакая не «маленькая пятница». Поэтому ни о чем особенном я не мечтала. Затем я встретила Дэвида и, поняв, что мы подходим друг другу и он именно тот, кого я искала, собралась неспешно перелистывать с ним роман нашей жизни из года в год, за страницей страницу. Но мысль о свадьбе почему-то никогда не всплывала в моем сознании. Как и мысль о подвенечном платье. Да вообрази я хотя бы на миг, что окажусь в этом салоне в подобной ситуации, я постаралась бы «развидеть» этот кошмар как можно скорее.

Особенно это шелковое и кружевное свадебное платье с пуговицами на спине и просторным лифом. Я беспомощно всплескиваю руками. Продавец бодрой рысью подскакивает ко мне и захватывает болтающуюся ткань здоровенной бельевой прищепкой.

– Ушьем, – ободряюще улыбается она мне в зеркало. Глаза ее полны сочувствия. Ну кому взбредет в голову заявиться сюда в одиночестве и купить первое подвернувшееся платье? – Время, конечно, не ждет, но мы все успеем.

– Спасибо.

Слезы застилают глаза. Нет, только не это. Не дай бог она подумает, что я плачу от счастья. Не хватало только ее умилительных повизгиваний да многозначительных взглядов – ах, как же она влюблена. Я быстро поворачиваюсь к ней боком, цежу сквозь зубы:

– Я беру его.

Секундная озадаченность на ее лице сменяется нескрываемой радостью. Она продала платье! Тринадцать минут – и три тысячи долларов как с куста! Она бьет все рекорды. И наверняка думает, что я беременна. Как же иначе?