– Повезло, – машинально повторяю я. Какой вздор!

– Простите, – извиняется доктор, – я сморозил чушь. Мы, медики, подчас такие толстокожие.

– Не извиняйтесь. У Беллы великолепные волосы.

Доктор Шоу улыбается. На нем джинсы и развеселые «найки» – яркое доказательство того, что у доктора Шоу есть и другая жизнь, за пределами этих стен. Дом. Возможно, дети… Но как, как ему удается, приходя вечерами домой, стряхивать с себя печали и заботы обо всех этих пациентах, превращающихся в тени?

– Ей повезло, что у нее такая группа поддержки, – в который раз твердит доктор Шоу. – Некоторые пациенты борются с болезнью в полнейшем одиночестве.

– Через две недели, когда закончится химиотерапия, вы снова ее обследуете?

– Да. Посмотрим, прекратилось ли развитие опухоли. Но вот что я вам скажу, Данни… Рак поразил лимфатическую систему, поэтому все, что мы можем, – это сдержать болезнь. Вероятность ремиссии при раке яичников…

– Нет! – Я закрываю ладонями уши. – Белла не такая, как все. У нее даже волосы не выпали! Она особенная!

Доктор Шоу молча кладет руку мне на плечо и мягко его сжимает.

Я хочу забросать его вопросами. Сталкивался ли он с подобными случаями прежде? К чему нам готовиться? Хочу вытрясти из него ответы. Заставить его признаться, что нас ждет в будущем. Что произойдет. Но он ведь все равно не скажет. Он не знает. Да если бы и знал – я бы сама не стала его слушать.

Я возвращаюсь в палату. Белла дремлет в кресле, откинув голову на спинку. Когда я вхожу, она отрывает глаза.

– Угадай, куда меня зовет мама, – сонно бормочет она. – Вначале на обед, а потом – на мюзикл про Барбру Стрейзанд. Пойдешь с нами?

Джилл, наряженная в черные креповые штаны и цветочную шелковую блузку с огромным бантом, склоняется над дочерью.

– Ух, и повеселимся же мы, – мурлычет она. – Забежим перед спектаклем к «Сарди» и хлопнем пару рюмочек мартини.

– Белла… – медленно закипаю я.

Да она же еле сидит! Какой обед? Какой театр?

– Ой, да ладно тебе, – закатывает глаза Белла. – Со мной все в порядке.

– Тебе нельзя выходить! Доктор Шоу объяснил тебе это с предельной ясностью. Кроме того, алкоголь не совместим с твоими медицинскими препар…

– Стоп! – выпаливает Белла с такой злостью, что меня корчит от боли, словно я получила удар под дых. – Мне надзиратели не нужны.

– Не нужны, – спокойно произношу я. – Но я и не собираюсь за тобой надзирать, я просто хочу уберечь твое здоровье. Я здесь единственная, кто всегда с тобой рядом. Единственная, кто прислушивается к мнению врачей.

Джилл не ведет и бровью. Моих намеков она не понимает.

– Я тоже! – Белла наклоняется и рывком подтягивает вверх одеяло.

Мелькают ее худые как спички ноги. Я задерживаю на них взгляд, и это не укрывается от Беллы.

– Пойду налью себе холодного чаю, – оповещает нас Джилл. – Белла, ты будешь холодный чай?

– Белла не пьет холодный чай, – рявкаю я. – Она его ненавидит. С детства.

– Ну, тогда принесу ей кофе.

Не дожидаясь ответа, Джилл, виляя бедрами, выходит из палаты, словно покупательница, праздно болтающаяся по разным отделам магазина: тут присмотрит свитера, там – примерит туфли.

– Какая муха тебя укусила? – шипит Белла, когда ее мать скрывается в коридоре.

– Это меня-то? Да какая муха укусила тебя? Нельзя тебе сегодня ни в какой театр. И тебе это прекрасно известно. Нечего вести себя как капризный ребенок.

– А тебе никогда не приходило в голову, что я сама в состоянии понять, как себя чувствую, а? Что мне виднее?

– Ничего тебе не виднее, – щетинюсь я. – Иначе бы ты дурака не валяла. И дело не только в том, как ты себя чувствуешь, хотя, надо заметить, чувствуешь ты себя довольно хреново. Тебя три раза тошнило в машине, пока мы сюда ехали.

Белла отводит взгляд. Тоска сжимает мне сердце, но мне уже не остановиться. Жгущий душу яростный гнев так и рвется наружу. И впервые с тех самых пор, как Белле поставили диагноз, я даю ему волю. Я обрушиваю его на себя, на Беллу, на эту чертову пропитанную химикалиями палату.

– А не пошла бы ты куда подальше? – произносит Белла.

В последний раз она меня «посылала» лет в двенадцать, когда мы повздорили о чем-то на заднем сиденье минивэна моих родителей. Бог знает, что мы там с ней не поделили. Но уж всяко не ее жизнь. Не ее здоровье. Не ее болезнь.

– Я тебе не кукла. Не маленькая девочка, которую ты должна защищать. Не тебе решать, что для меня лучше.

Она пытается выпрямиться, морщится, игла в ее вене предательски дрожит. От беспомощности у меня подкашиваются ноги – того и гляди, я рухну на ее кресло.

– Белла, прости. Прости меня, пожалуйста, – смиренно говорю я, вымаливая прощение за все, что выпало на ее долю. – С кем не бывает. Давай забудем об этом, и я отвезу тебя домой.


– Нет, – с какой-то неистовой свирепостью отвечает Белла. – Не хочу тебя больше видеть. Не приходи сюда.

– Белль…

– И хватит мне этих «Белль»! Сыта по горло. Сколько можно! Думаешь, ты все лучше всех знаешь? Так вот – это мое тело, ясно? Мое, не твое. И ты мне не мать.

– Никогда и не собиралась ей быть.

– Не рассказывай сказки! Ты обращаешься со мной как с ребенком. Как с беспомощным младенцем. Но я сама могу о себе позаботиться. Без твоей помощи.

– Белла, не глупи. Хватит.

– Пожалуйста, прекрати сюда приходить.

– Я не намереваюсь…

– Это не просьба! – Белла срывается на крик. – Это приказ! Оставь меня в покое! Уходи!

Она судорожно сглатывает. После химии у нее во рту образовались язвочки, и ей трудно глотать.

– Уходи! Сейчас же!

Словно во сне, я бреду к двери и сталкиваюсь с Джилл, балансирующей стаканчиками с чаем и кофе.

– Ой, дорогуша, куда ты? – изумляется она. – Капучино будешь?

Я не отвечаю. Я бреду. Бреду. Бреду. Пока не срываюсь на бег.

Не успев домчаться до холла, вытаскиваю телефон и, плохо понимая, что же я делаю, прокручиваю на экране контакты, нахожу его имя и со всей дури давлю на зеленую кнопку. Он отвечает после третьего звонка.

– Привет. Что случилось? Что с тобой?

Начинаю говорить, но давлюсь словами и, глотая слезы, лишь икаю да всхлипываю. Скрючиваюсь в углу холла, не обращая внимания на снующий вокруг медперсонал. Впрочем, они безучастно проходят мимо. На этом этаже проводят химиотерапию. Здесь никого ничем не удивишь. Подумаешь, очередной конец света. Уже в который, который, который раз…

– Я сейчас буду, – обещает он и вешает трубку.





Глава двадцать восьмая




– Она не хотела тебя обидеть, – настаивает Аарон.

Мы сидим в какой-то открытой допоздна обшарпанной забегаловке под названием то ли «Папаня», то ли «Папуля», непонятно каким образом затесавшейся на Лексингтон-авеню. Подобным заведениям просто не место в центре города. Я давлюсь второй чашкой крепкого, пережаренного, горького кофе. Сливок я не заслуживаю.

– Нет, хотела, – упорствую я.

Эти фразы мы мусолим уже минут двадцать, с того самого мгновения, когда я, согнувшись в три погибели, выползла из двойных дверей клиники и столкнулась на выходе с Аароном.

– Она давно таила на меня злобу. Просто сдерживалась.

– Она напугана.

– Она так распалилась. Я никогда не видела ее в таком гневе. Она готова была меня убить.

– Она столько всего пережила, – наседает Аарон. – Прошла через огонь, воду и медные трубы. И теперь думает, что ей все по плечу, даже алкоголь.

Я пропускаю его слова мимо ушей – слабое они утешение.

– Ее я не упрекаю.

Я закусываю губу. Больше никаких слез. Только не перед ним. Таким открытым, близким… Чересчур близким…

– Но ее родители! Чем оправдать их поведение? В голове не укладывается! Ты даже не представляешь, что они за…

Аарон смахивает невидимую ресницу со своей щеки.

– Ты даже не представляешь, – упрямо бормочу я.

– Все возможно, – соглашается Аарон, – хотя мне кажется, они искренне заботятся о ней. А это уже хорошо, согласна?