Он смерил меня оценивающим взглядом, но ничего не ответил.
– Так, теперь о делах. Вы оба вчера прекрасно поработали. – Он посмотрел на Дигби: – Я не забыл, что это именно ваш осведомитель навел нас на след Сена.
– Спасибо, сэр, – кивнул Дигби.
– А что касается слежки за полковником Доусоном, – продолжал Таггерт, – это был совершенно гениальный ход.
– Нам просто повезло, – ответил я.
– Везение, Сэм, тоже на дороге не валяется. Я всегда предпочту везучего полицейского гениальному. Везучие, как правило, дольше живут. Но, как бы то ни было, думаю, нам не стоит распинаться на каждом углу о том, что ты установил слежку за старшим офицером из подразделения «Эйч». Губернатору это может не понравиться. Тебе придется придумать какое-нибудь более приемлемое объяснение, как вы столь быстро очутились на месте.
– Мы можем сказать, что на местонахождение Сена нам указал один из наших шпионов, – предложил я. – Ведь наверняка ребята из подразделения «Эйч» и сами нашли его именно так. Заодно дадим им понять, что и у нас неплохая сеть осведомителей.
Таггерт извлек из кармана платок и неторопливо протер очки.
– Хорошо. Годится. И все-таки в следующий раз, когда соберешься устраивать слежку за кем-то из высшего офицерского состава, уж пожалуйста, предупреди меня заранее.
Я кивнул.
– Так что там у нас с Сеном?
– Его отвезли в больницу медицинского колледжа, – ответил Дигби. – Его там вчера подлатали.
– Когда мы сможем забрать его из больницы?
– Он уже здесь. – Оба собеседника уставились на меня в изумлении. – В подвале, в камере. Мы привезли его вчера ночью.
– Как тебе удалось? – спросил Таггерт. – Я думал, врачи поднимут страшный крик, если попытаться перевезти их пациента в камеру сразу после операции.
– Я воззвал к их здравому смыслу.
– Что ж, прекрасная новость. Меньше всего бы мне хотелось бодаться с подразделением «Эйч» посреди больницы. Теперь, если им понадобится Сен, они будут вынуждены действовать через губернатора.
– Как вы считаете, сколько у нас есть времени, сэр? – спросил я.
Таггерт покачал головой:
– Трудно сказать. Наверняка Доусон вчера уже поговорил со своим начальством, а в таком случае они сегодня с утра первым делом позвонили губернатору. Тот, пожалуй, обсудит дело со своими советниками. Если они решат, что мы должны отдать Сена, то, скорее всего, распоряжение поступит во второй половине дня. Может, удастся немного потянуть время. Я поговорю с Дэниелсом и велю всем отвечать, что сегодня со мной никак нельзя связаться, но до завтрашнего утра нам точно придется отдать Сена. Давай считать, что у тебя есть самое большее сутки.
– Я собираюсь допросить его, как только мы выйдем от вас, – сказал я.
– Хорошо. Предъявите ему обвинение нынче же. Если получится, добейтесь сотрудничества. Скажите, что если не расскажет все начистоту, то мы немедленно передадим его подразделению «Эйч». Мы, конечно, в любом случае его передадим, но об этом ему знать необязательно. Мы все обсудили, господа?
– Сэр, – сказал Дигби, – что сказать репортерам? Они уже наверняка пронюхали о вчерашнем фейерверке и будут задавать вопросы.
– Отвечайте, что мы ведем расследование и скоро сделаем подробное заявление. Не хочу, чтобы в прессе появилось что-то конкретное, пока мы не предъявим обвинение Сену. Итак, господа, – заключил он, – если это все, я подготовлюсь к своему «исчезновению» до конца дня. Если я вам срочно понадоблюсь, сообщите Дэниелсу. А так я сам вызову вас для доклада ровно в шесть часов вечера.
– Начало допроса: десять часов утра двенадцатого апреля 1919 года.
В комнате было тесно, душно и градусов на десять жарче, чем хотелось бы. Мы впятером набились в помещение, больше подходившее для двоих. В воздухе висел резкий запах пота. Сен сидел рядом с врачом, уставясь в пол. Возле меня расположился Дигби. Нас с арестованным разделял видавший виды железный стол. В торце стола устроился Банерджи с желтым блокнотом и авторучкой.
В протокол были внесены начальные сведения: «Допрос ведет инспектор уголовной полиции капитан Сэмюэл Уиндем при участии младшего инспектора уголовной полиции Джона Дигби и сержанта С. Банерджи».
Недостаток сна и дыра в руке – не лучшая подготовка к допросу. Утешало только, что Сен выглядел еще хуже. Он был одет в тюремную одежду установленного образца – рубаху и штаны свободного кроя, стянутые шнурком на талии. Защитный цвет, пометки черным. Скованные наручниками руки лежали на коленях.
– Пожалуйста, назовите свое имя для протокола.
– Сен, – ответил он. – Беной Сен.
Голос звучал устало.
– Вам известна причина вашего ареста?
– Разве вам нужна причина?
– Вас арестовали по подозрению в убийстве.
Лицо Сена осталось бесстрастным.
– Когда вы вернулись в Калькутту?
Молчание.
– Где вы были вечером восьмого апреля?
Снова молчание.
У меня не было ни времени, ни желания идти у него на поводу.
– Послушайте, Сен, похоже, вы не цените своей удачи. Вам повезло, что вас арестовала полиция, а не военные. Поэтому вас допрашивают в этой приятной обстановке в присутствии врача, и все сказанное вами попадет в протокол. Если вы откажетесь с нами сотрудничать, мне ничего не останется, как передать вас нашим друзьям в Форт-Уильяме, а они не так охотно играют по правилам, как мы.
Сен оторвал взгляд от пола и насмешливо фыркнул:
– Вы говорите о правилах, капитан. Тогда скажите, почему ваши правила их не касаются?
– Здесь не вы задаете вопросы, Сен.
Он улыбнулся.
– Я спрашиваю еще раз: когда вы вернулись в Калькутту?
Он смерил меня долгим взглядом, как будто оценивая, потом поднял руки и положил их на стол. Раздался тихий лязг – металл стукнул по металлу.
– Я прибыл в город в понедельник на прошлой неделе.
Я кивнул.
– Зачем вы приехали?
– Я бенгалец, родился и вырос в Калькутте. Здесь мой дом. Разве мне нужна особая причина, чтобы вернуться?
Полемизировать я не собирался.
– Просто ответьте, зачем вы приехали. Почему именно сейчас?
– Я вернулся, потому что меня позвали.
– Кто позвал? И с какой целью?
– Простите, капитан. Я не раскрою имена других патриотов.
– Нам известно, что вы выступили с речью в доме человека по имени Амарнатх Дутта.
Это его немного расшевелило.
– Вы можете гордиться своими шпиками. Признаю, что я действительно выступил с речью. Я говорил перед собранием прогрессивно мыслящих людей о независимости.
– Известно ли вам, что такие собрания незаконны?
– Мне известно, что ваши законы запрещают такие собрания и называют подобные речи мятежными. Согласно вашим законам, индийцы не имеют права собираться в своих собственных домах и говорить о своем стремлении к свободе в собственной стране. Эти законы были приняты англичанами без согласия индийцев, которых они касаются. Вам не кажется, что такие законы несправедливы? Или вы считаете, что индийцы, в отличие от европейцев, не должны иметь права определять собственную судьбу?
– У нас здесь не политический диспут. Просто отвечайте на вопрос.
Сен рассмеялся и с глухим стуком ударил наручниками по столу:
– Но это диспут и есть, капитан! Как же иначе? Вы полицейский. Я индиец. Вы выступаете на стороне системы, которая держит мой народ в подчинении. Я – человек, стремящийся к свободе. Единственный вид разговора, который возможен между нами, – это политический диспут.
Боже, как же я не любил политиков. Психопаты, серийные убийцы – пожалуйста, сколько угодно! Допрашивать их, по сравнению с политиками, – чистый отдых. Все просто и понятно. Как правило, они сами с большой охотой признаются в совершенных преступлениях. Политики, напротив, почти всегда стараются заговорить зубы, оправдать свои действия, убедить следователя, что действуют во имя справедливости и высшего блага, и вообще, лес рубят – головы летят.
– Плюсы и минусы политической системы – не моя забота, Сен. Я расследую убийство. Это единственное, что меня сейчас интересует. Расскажите, о чем именно вы говорили в доме мистера Дутты?
Сен немного подумал.
– Я делал упор на необходимости объединения. И необходимости новой программы действий.
– И в чем должна заключаться эта «новая программа действий»?
– Вы уверены, что хотите услышать мой ответ, капитан? Вы не решите, что я пытаюсь вовлечь вас в политический диспут?
– Следи за языком, Сен! – влез Дигби. – Нам не интересны нравоучения какого-то бабу!
Сен не обратил на него ровно никакого внимания, глядя мне в глаза.
– Продолжайте, – сказал я.
– Как вы, несомненно, осведомлены, инспектор, перед тем как вернуться в Калькутту, я несколько лет держался в тени. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Мне стало ясно, что хоть мы и сражаемся за свободу всех индийцев, однако почти ничего не смогли добиться за двадцать пять с лишним лет стараний. Я стал размышлять над причинами этой неудачи. Конечно, есть и очевидные объяснения: крестьяне настолько измучены тяжким трудом и ежедневной борьбой за выживание, что у них нет никакой политической сознательности; конфликты между многочисленными группировками внутри нашего движения, которые вы со своими лакеями безжалостно оборачиваете в свою пользу; ваши шпионы, проникающие в наши организации и срывающие наши планы. Но я то и дело возвращался к главному вопросу: если правда на нашей стороне, почему же народ не присоединяется к нам? Почему ваши шпионы не понимают, что мы действуем в их интересах, а не только в своих собственных? Вот вопрос, который мучил меня, над которым я раздумывал по многу часов в день. Когда вы уходите в подполье, то с избытком у вас есть лишь одно – время. Я много читал. Книги, газеты – все, что удавалось найти на тему борьбы за свободу в разных странах мира. О войне за отмену рабства в Америке, о том, как индийцы отстаивают свои права в Южной Африке. С особенным вниманием я читал труды Мохандаса Карамчанда Ганди. Ганди задавался другим вопросом. Он говорил так: «Если правда на нашей стороне, почему этого не понимают те, кто угнетает нас?» Он высказал мысль, что если угнетатель в самой глубине своей души признается сам себе в том, что действует несправедливо, он утратит интерес к угнетению. Сперва я смеялся над этими идеями. По логике Ганди, нам нужно было просто указать вам на то, что вы поступаете дурно, – и тогда вы отшатнетесь в ужасе, раскаетесь и отправитесь домой. Мне его рассуждения казались заблуждениями безнадежно наивного человека. Стоит нам воззвать к вашему доброму началу – и вы сами осознаете свои ошибки! – Он рассмеялся над абсурдностью сказанного и продолжил: – Для начала, я просто не верил, что у вас есть это доброе начало. Я видел, как ваши солдаты режут моих друзей. В моих глазах вы все были бездушными демонами. Но время и уединение помогают человеку образумиться. Я продолжал скрываться, и понемногу моя злость улеглась. Я все больше размышлял об идеях, которые пропагандируют Ганди и ему подобные. И в один прекрасный день меня озарило. Я до сих пор помню тот миг – я тогда качал воду из скважины. Дело это монотонное, я работал и думал о своем. И именно тогда на меня снизошло осознание: я сам виновен в преступлениях, которые приписывал британцам. Раз я упрекаю вас в том, что вы относитесь к индийцам как к низшей расе, то в таком случае я, в свою очередь, не должен считать, что индийцы стоят выше англичан. Мы должны быть равны. А раз мы равны, я не должен отказывать вам в том благородстве, которое, на мой взгляд, присуще индийцам. Раз я считаю, что у индийцев есть совесть и моральные принципы, что мы по природе своей добры, то должен признать, что и англичане в большинстве своем также добры. А если дело обстоит так, то, следовательно, некоторые англичане, пусть и не все, будут готовы признать неправомерность своих поступков, если указать им на эту неправомерность. И тогда я понял, что наши действия – действия «Джугантора» и других наших обществ – только дают вам основания для репрессий. Каждый взрыв бомбы, каждая пуля служат оправданием для ужесточения контроля. Я осознал, что единственный способ положить конец британскому правлению в Индии заключается в том, чтобы убрать все оправдания и показать вам истинную сущность вашего господства в моей стране. Вот с какой вестью я пришел: только объединенными усилиями всех индийцев, только взывая к доброму началу наших угнетателей, только путем ненасильственного несотрудничества мы можем надеяться получить свободу.