Дигби откинулся на спинку стула и фыркнул:

– Отлично сказано, Сен! В чем эта страна не знает недостатка, так это в бенгальцах, выступающих с речами. Вы точно не лезете за словом в карман. Всегда готовы доказать, что черное – это белое, а день – это ночь. – Он повернулся ко мне: – Капитан, у нас в Калькутте есть поговорка: «Сохрани нас, Господь, от ярости афганца и от красноречия бенгальца».

И снова Сен не удостоил Дигби ответом, обратившись ко мне:

– Могу ли я поинтересоваться, капитан, какое из двух зол ваш младший инспектор считает худшим?

Дигби побагровел. Обращаясь только ко мне, Сен мастерски выводил его из себя.

– Мы здесь не дебаты ведем, Сен, – со злостью ответил он, – но раз уж ты спросил, то наглые бенгальцы гораздо хуже!

Сен улыбнулся.

– Я не раз замечал, капитан, что многие ваши соотечественники питают особую неприязнь к бенгальцам, куда более сильную, чем к другим индийцам. Должен признаться, что причины этого я не понимаю. Не согласится ли младший инспектор меня просветить?

– Может, потому, что вы чертовски много болтаете? – огрызнулся Дигби.

– В таком случае, – заметил Сен, – у нас действительно есть проблема. Уже больше ста лет нам, бенгальцам, говорят, как нам повезло, что вы, британцы, милостиво ниспослали нам свой чудесный английский язык и хваленое западное образование, осчастливив нас раньше остальной Индии. Но после того, как мы смиренно учились все эти годы, а теперь пользуемся вашими дарами, нас обвиняют в том, что мы слишком много думаем и говорим. Возможно, дать нам западное образование было не такой уж хорошей идеей? Возможно, именно оно внушило нам, «наглым бенгальцам», мысли, не соответствующие нашему положению? Кажется, ваш младший инспектор считает, что хороши только те индийцы, кто знает свое место.

Я вмешался раньше, чем Дигби смог сформулировать что-нибудь вразумительное. Время истекало, а мне нужно было добиться от Сена ответов.

– Если вы прибыли, чтобы проповедовать идеи ненасилия, – сказал я, – то почему просто не сдались вчера ночью, когда стало понятно, что вы окружены?

– Я думал о том, чтобы сдаться. Даже попытался убедить своих товарищей так и поступить. Но я оказался в меньшинстве.

– Но вы же были их лидером, Сен. И вы утверждаете, что они бы вас не послушались? Вы умеете убеждать. Вы рассказали, что вернулись, чтобы убедить людей встать на путь ненасилия, и хотите, чтобы я поверил, что вы не смогли убедить даже своих товарищей?

– Вам раньше приходилось принимать участие в облаве ваших коллег из военной разведки? – спросил он вместо ответа. – Если да, вы, вероятно, знаете, что они пользуются репутацией людей, привыкших сначала стрелять, а потом уже думать. Все происходит в темноте. Неоднократно случалось так, что людей, пытавшихся сдаться, убивали. Мои товарищи решили, что лучше умрут как мужчины, а не как собаки.

– И вы считаете, что я этому поверю?

Сен откинулся на стуле и вздохнул, все так же глядя мне в глаза:

– Не в моих силах убедить вас, капитан.

– По моему мнению, вы лжете. Наверняка ваша «новая программа действий» заключалась в том, чтобы запустить террористическую операцию, а для начала убить одного из высших британских чиновников.

– Зачем вы разыгрываете эту комедию, капитан? Ваши шпионы, судя по всему, проникли на наше собрание. Их рассказ должен был подтвердить все, что я вам сказал.

– Наши осведомители сообщили нам о собрании, – подал голос Дигби, – но ни словом не упоминали о твоем чудесном преображении по пути из Дакки.

– Во сколько закончилось собрание в доме Дутты? – спросил я.

– Вскоре после полуночи.

– Что вы делали потом?

– Еще полчаса беседовал с мистером Дуттой. Потом отправился в свое пристанище в Коне.

– Вас кто-нибудь сопровождал?

– Со мной был мой друг. Ваши солдаты убили его вчера ночью.

– Вы сразу отправились туда?

– Да.

Я стукнул кулаком по столу. Это было глупо: раненую руку пронзила острая боль.

– Вы считаете меня дураком? – закричал я. – Вы вышли из дома Дутты с сообщником, ходили по улицам, встретили Маколи, убили его и запихнули ему в рот записку. Я только хочу выяснить: вы заранее выбрали его жертвой или ему просто не повезло стать первым белым человеком, попавшимся вам на пути?

Врач Сена вскочил на ноги:

– Капитан, я должен вмешаться! Этот человек восстанавливается после операции. Его организм ослаблен. Пожалуйста, немедленно прекратите допрос!

Сен жестом попросил врача сесть.

– Благодарю вас, доктор, но я хочу продолжить разговор. – Он улыбнулся мне: – Боюсь, я был излишне доверчив. Вам ведь не нужна правда, не так ли? Вам просто необходимо объявить, что вы поймали террориста, который убил чиновника, и теперь добропорядочные граждане – по крайней мере, белые – снова могут без опаски ходить по улицам Калькутты. Вам совершенно не интересно искать настоящего убийцу. Вам нужен козел отпущения. И лучше всего на эту роль годится борец за свободу. У вас появится отличный повод продолжать репрессии.

Я повернулся к Банерджи:

– Сержант, прошу вас, передайте мне вещественное доказательство «А».


Банерджи дотянулся до толстой темно-желтой папки, которую держал под рукой на полу, извлек оттуда запятнанную кровью записку, разгладил ее и передал мне.

Чернила немного поплыли, пятна потемнели и приобрели красновато-коричневый оттенок, но надпись оставалась разборчивой. Я положил записку на стол перед Сеном.

– Вы узнаёте этот предмет? Его нашли во рту у покойного.

Сен посмотрел на записку и горько рассмеялся:

– И это ваши улики, капитан? Этот клочок бумаги? – Он кивнул на Банерджи: – Вы давали его читать своему лакею?

Я сообразил, что действительно не показывал записку Несокрушиму. Это было глупо с моей стороны, но я еще не успел с ним познакомиться, когда нашел ее, а с тех пор столько всего произошло, что у меня не дошли руки.

Сен правильно расценил выражение моего лица.

– Не давали? Я так и думал. Может, стоит показать? Он скажет вам, что я не мог написать эту записку, – если только он не законченный трус.

Банерджи сделал резкий вдох. Чувствуя, что Несокрушим готов клюнуть на наживку, я остановил его предупредительным жестом. Я не собирался позволять Сену управлять ходом допроса и уж меньше всего хотел признавать, что Банерджи не видел записки.

– Зачем вы написали записку, Сен? – спросил я.

– Вы должны понимать, что я ее не писал. Сомневаюсь, что ее вообще писал бенгалец. Совершенно очевидно, что ее написали ваши, чтобы ложно меня обвинить.

– Уверяю вас, это не так. Я лично нашел записку.

Сен вздохнул:

– Тогда мы в тупике, капитан. Вы утверждаете, что не верите мне, когда я говорю, что не писал этой записки. А я не могу поверить вам, когда вы отрицаете, что ее написали ваши люди, чтобы подозрение пало на невиновного индийца. Мы возвращаемся к нашей главной проблеме – недостатку доверия. Каждый из нас убежден, что другой лжет. Возможно, один из нас действительно лжет, но также не исключено, что оба мы говорим правду. Теперь от каждого из нас зависит, поверит ли он в доброе начало другого. Позвольте задать вам вопрос, капитан. Если, как вы утверждаете, я написал эту записку, чтобы предостеречь англичан, почему я писал по-бенгальски? Ведь мне повезло получить английское образование, что так огорчает вашего младшего инспектора. Почему же я не написал ее по-английски?

– Это же очевидно, разве нет? – вмешался Дигби. – Ты сделал это, чтобы посеять сомнения в твоей вине, когда тебя схватят.

Сен сокрушенно покачал головой, словно Дигби был безнадежно тупым ребенком.

– Скажите, капитан, разве похоже на правду, что я поступил так, рассчитывая заронить сомнение в сердцах моих обвинителей? Что бы это мне дало? Зачем мне взывать к знаменитому британскому чувству справедливости? Чтобы доказать свою невиновность перед судом присяжных? Разумеется, нет! Все, что мне предстоит – это жалкая имитация суда, а затем – пуля или петля. Но смерти я не боюсь, капитан. Я давно привык к мысли, что приму мученическую смерть. Но я готов пострадать за свои собственные действия, а не за чужие преступления; я не намерен становиться козлом отпущения.

Я выпрямился на стуле. Допрос зашел в тупик. Как наивно с моей стороны было надеяться на быстрое признание вины!

– Расскажите о нападении на Дарджилингский почтовый экспресс, – перешел я ко второму пункту. – Что именно вы там искали?

Сен ответил мне удивленным взглядом.

– Я не понимаю, о чем вы.

– То есть вы ничего не знаете о нападении на поезд, которое произошло ранним утром в четверг?

– Вы что же, решили повесить на меня все свои нераскрытые преступления? – спросил он. – Как я уже сказал, я вернулся, чтобы распространять идею ненасилия. Ни убийство англичанина, ни нападение на упомянутый вами поезд не имеют отношения ни ко мне, ни к моим сторонникам.

Я взглянул на часы. Беседа длилась уже около часа. Настало время поменять подход. Я вытащил пачку «Кэпстана» и предложил Сену сигарету. Тот принял ее дрожащей рукой. Банерджи достал спичечный коробок, зажег спичку и поднес ее Сену. Сен посмотрел на сержанта с отвращением и положил сигарету на стол. Спичка догорела до пальцев Банерджи, и тот, взмахнув ею, затушил огонек.

– Простите, капитан, но я ничего не приму у человека, которого считаю предателем своего народа.

– Но вы согласны принять сигарету у меня?

– Мы с вами находимся в противоположных лагерях. Возможно, мы смотрим на вещи по-разному, но я признаю за вами право отстаивать свои принципы. Точно так же, как вам следует признать за мной право стоять за то, во что верю я. Он же, – Сен указал на Банерджи, – участвует в порабощении собственного народа. От него я не приму ничего.

Банерджи вздрогнул. Я заметил, как сжались его кулаки. Он смолчал, но в его глазах впервые зажглись искорки гнева.

– Мне кажется, что раз уж принятие и понимание стали вашим новым девизом, вам следовало бы сначала разобраться в мотивах, побудивших сержанта поступить на работу в полицию, а уже потом выносить ему приговор. Вам также стоит знать, что если бы не он, то мы с вами оба, скорее всего, погибли бы прошлой ночью.

Сен помолчал. Потом снова взял сигарету и повернулся к Банерджи:

– Простите, сержант. От старых привычек избавиться не так-то легко. Я был не прав, когда осудил вас без доказательств. Надеюсь только, что ваш капитан следует тем же принципам.



Сен курил не спеша, наслаждаясь каждой затяжкой. Когда человеку уже почти нечего ждать от жизни, он старается растянуть немногие оставшиеся удовольствия. Я не стал ему мешать. На его месте я вел бы себя так же. Когда он докурил, мы начали все заново: те же вопросы, те же ответы. Сен продолжал утверждать, что ничего не знает ни об убийстве Маколи, ни об ограблении почтового поезда. Уверял, что стал сторонником мирных перемен, и отстаивал свою точку зрения с жаром неофита. Его рассуждения звучали на редкость убедительно. Не раз мне приходилось напоминать себе, что передо мной сидит человек, не скрывающий, что он террорист, человек, чья группировка калечила и убивала англичан и индийцев – как военных, так и гражданских. Его неожиданное превращение в поборника мира было слишком уж неправдоподобным.

Совершенно очевидно, что он мог лгать, городить любую чепуху, лишь бы посеять сомнение в моей душе. В конце концов, я был его врагом, воплощением всего, уничтожению чего он посвятил свою жизнь. И все-таки я действительно начинал сомневаться. Лгал он или говорил правду, некоторые обстоятельства этого дела казались странными, и в первую очередь записка, найденная во рту у Маколи. И в самом деле, зачем бы Сен стал писать ее по-бенгальски, если он говорил и писал по-английски не хуже других? И почему он так настаивал, чтобы я показал ее Банерджи?

И сама бумага. За дни, прошедшие с момента убийства, у меня не было возможности как следует ее рассмотреть, но теперь она вызывала у меня вопросы. Я и забыл, какого она качества – дорогая, плотная, необыкновенно гладкая. Такую можно найти в номере пятизвездочного отеля. Судя по тому, что я успел узнать о Калькутте, здесь подобная роскошь не в ходу. Индийцы обычно писали на тонкой и шероховатой, и даже бумага, которую использовали в полиции, уступала по качеству английской. Где мог беглец, четыре года скрывавшийся от правосудия, раздобыть листок подобной бумаги? И для чего он смял ее в комок и запихнул в рот жертве?

Я объявил, что допрос окончен. Тюремщик повел Сена и его врача обратно в камеру. Как только они вышли, я повернулся к Дигби и Несокрушиму. Дигби качал головой, а Несокрушим просто сидел с виноватым выражением лица, которое, кажется, появлялось всегда, когда он был расстроен.

– Что скажете? – спросил я.

– В чем ему точно не откажешь, – пробурчал Дигби, вставая со стула, – так это в фантазии. Весь этот вздор про ненасилие. Можно подумать, что мы арестовали святого, а вовсе не главаря террористов.