Он продолжал в том же духе еще несколько минут, все больше распаляясь, а миссис Теббит согласно кудахтала.
Потом она обратилась ко мне:
– Пожалуйста, капитан, вы не могли бы рассеять наши опасения?
Я выдал ей обычную чушь: мы делаем все возможное, расследуем дело со всей тщательностью, нажимаем на все рычаги и так далее, но ей, казалось, этого было мало, поэтому в конце я еще добавил:
– Вам совершенно не о чем беспокоиться.
– Это все замечательно, капитан, – возразила она, – но что, если это начало согласованной операции? Если так пойдет, европейцы станут бояться выйти на улицу после захода солнца.
– Ничего подобного не случится, – заверил я. – И потом, вы удивляете меня, миссис Теббит. Такая достойная женщина, истинная англичанка, – вам ли терять присутствие духа от проделок каких-то недовольных индийцев? Вам следует взять себя в руки, мадам.
Это сработало. Я давно заметил, что когда логика бессильна, прямое воззвание к патриотизму нередко оказывает желаемое действие.
– Ой, конечно, что вы, – спохватилась она. – Я не хотела сказать, что…
– Капитан прав, – сказал Бирн. – Вы же, разумеется, и сами знаете, миссис Теббит, что подобное случалось и раньше. Кроме того, на мой взгляд, такие преступники серьезной опасности не представляют. Настоящая головная боль – это те, кто пропагандирует ненасилие. Они могут называть свои действия мирным несотрудничеством, но это как есть экономическая война. Этот бойкот британских тканей. Чертовский вред торговцам! Вообразите, за последний год мои продажи упали на тридцать процентов, а кое-где и на пятьдесят. Если так пойдет, я еще до наступления лета останусь без работы. Боже всемогущий, и ведь это происходит не только здесь, в Бенгалии, а по всей стране. А самое ужасное, что мы ничего не можем сделать. Ведь нельзя же сажать людей в тюрьму за то, что они не покупают ткань.
За столом воцарилось мрачное настроение, все переваривали слова Бирна. Миссис Теббит сидела с таким видом, словно вокруг нее рушился мир. Питерс кипел от возмущения. В какой-то степени я им сочувствовал. С их точки зрения, они и им подобные построили эту страну с нуля, а теперь все, что они создали, оказалось под угрозой. Действия индийцев представлялись им непостижимым нахальством. Как после всего, что они, британцы, сделали для этой страны, у местных хватает наглости желать, чтобы они собрали свои вещички и мотали восвояси? Я чувствовал, что за этим стоит настоящий страх. Пусть миссис Теббит и такие, как она, считают себя британцами, но они никогда не знали иной жизни, кроме той, что вели в Индии, – всех этих приемов в саду и коктейлей в клубе. Они были словно гибридные цветы, пересаженные на индийскую почву, – настолько к ней приспособились, что если вернуть их в Британию, они, скорее всего, зачахнут и умрут.
Моя тарелка опустела, и миссис Теббит тут же ее убрала.
– Уже поздно, – сказал Питерс. – Я, пожалуй, пойду.
Он поднялся, пожелал нам спокойной ночи, и вскоре до нас донеслись его усталые шаги, медленно удаляющиеся вверх по лестнице. Сообразив, что больше никаких сведений выудить не удастся, миссис Теббит тоже попрощалась и отправилась к себе. Остались только мы с Бирном и полбутылки красного вина. Бирн достал пару сигарет и предложил одну мне. Я взял ее и закурил.
– А сами вы принимаете большое участие в расследовании убийства Маколи, капитан? – спросил Бирн.
В его голосе не звучало особого интереса. Мне показалось, что он просто хотел заполнить паузу.
– Боюсь, что да, – ответил я. – Но я не могу вам рассказать ничего, кроме того, что уже рассказал остальным.
– Понимаю, – кивнул он. – Я просто хотел сказать, что только, казалось бы, дела в стране стали налаживаться с точки зрения безопасности. Я надеялся, что вся эта чепуха с борьбой за независимость закончилась вместе с окончанием войны.
– Неужели их борьба не встречает у вас сочувствия? – поинтересовался я. – Я бы ожидал, что многие ваши соотечественники придерживаются несколько иных взглядов.
– Как торговец текстилем, уверяю вас, я не испытываю к ним ко всем ни капли сочувствия. А вот как ирландец… Это, конечно, совсем другое дело.
Бирн улыбнулся и торжественно поднял свой бокал.
– Проблема в том, – продолжал он, – что в большинстве своем эти ваши индийские террористы – или, по крайней мере, бенгальские – ни на что не способны. Кучу времени они тратят на драки друг с другом, а когда не тратят, то, слава богу, как правило, умудряются взорваться сами, никому больше не навредив. Когда же им изредка удается действительно кого-то убить, то чаще всего это оказывается какой-нибудь случайный прохожий, а вовсе не тот, кто планировался. После чего их обычно довольно скоро самих ловят или подстреливают. Не сомневайтесь, капитан, они могут продолжать в том же духе еще сто лет и ничуть не пошатнуть британское господство. Понимаете, дело вот в чем: типичный бенгальский революционер – дилетант. Взгляните на них: сплошь сливки общества, франты из высших каст, которые смотрят на сопротивление как на такую благородную, романтическую борьбу. Это, спору нет, здорово и прекрасно – для университетского дискуссионного клуба, но если вы хотите положить конец британскому правлению, которому уже больше ста лет, вам, конечно же, понадобятся люди посерьезнее. Ребята из рабочего класса, которые знают, как взяться за дело. А вовсе не сборище хилых интеллигентов, не умеющих отличить один конец маузера от другого.
– Если они ни на что не способны, – сказал я, – почему всех так всполошило убийство Маколи?
Бирн задумался и, прежде чем ответить, сделал глоток вина.
– Капитан, вы знаете, сколько всего британцев в Индии?
– Полмиллиона? – предположил я.
– Сто пятьдесят тысяч. Всего лишь. А вы знаете, сколько всего индийцев? Я вам скажу – триста миллионов. Как вы думаете, как ста пятидесяти тысячам британцев удается держать в подчинении триста миллионов индийцев?
Я молчал.
– Моральное превосходство. – Он выдержал паузу, давая мне время осознать услышанное. – Чтобы такая маленькая кучка людей управляла такой оравой, правящие должны поддерживать в подчиненных уверенность в своем превосходстве над ними. И я говорю не только о физическом или военном превосходстве, но о превосходстве моральном. И что важнее всего – подчиненные должны, в свою очередь, верить, что они стоят ниже и что им самим выгодно, когда ими управляют.
Разве все наши действия после битвы при Плесси не были направлены на то, чтобы индийцы помнили свое место, не сомневались, что нуждаются в нашем руководстве и в нашем образовании? Мы все время убеждаем их, что их культура примитивна, что они верят в несуществующих богов и даже их архитектура уступает нашей. Иначе зачем мы выстроили из белого мрамора это чудовищно огромное, безобразное сооружение – мемориал Виктории, и позаботились, чтобы он был выше Тадж-Махала?
Господи, да мы даже готовы закрывать глаза на факты, если они могут нарушить образ, который мы пытаемся поддержать. Гляньте на любой атлас для индийской начальной школы. Там Британия и Индия расположены рядом, и на каждую отведено по полной странице! Мы даже не изображаем их с соблюдением масштаба, ведь тогда маленькие черненькие детки увидят, как мала Британия в сравнении с Индией!
Проблема в том, капитан, что за последние две сотни лет мы поверили собственной пропаганде. Мы действительно считаем себя выше того сброда, которым правим. И все, что угрожает этой иллюзии, угрожает и всей конструкции. Вот почему убийство Маколи вызвало такие бурления. Это атака сразу с двух сторон. Во-первых, она показывает нам, что по крайней мере некоторые индийцы больше не считают себя низшими существами, они даже способны успешно провернуть убийство столь видного члена правящего класса, а во-вторых, она ставит под сомнение нашу собственную иллюзию превосходства.
Он вылил в свой стакан остатки вина из бутылки.
– То есть вы не верите в превосходство белого человека? – уточнил я.
– Я прожил здесь больше пятнадцати лет и пока что не видел ни одного доказательства этого превосходства. Я ведь ирландец, капитан. Многие ваши соотечественники в Лондоне сочли бы меня тупым деревенщиной. И раз я с ними не согласен, то что дает мне право считать себя выше людей другой расы? К тому же, капитан, времена меняются. Старый порядок трещит по швам. Вы увидите это, стоит только взглянуть на карту Европы. Польша, Чехословакия, остальные народы, которые недавно обрели независимость. Если мы признаём за ними право на самоопределение, то почему отказываем в нем Индии?
Я зажег сигарету, а он допил последний глоток вина и поднялся:
– Как бы то ни было, уже поздно. Пора мне идти спать.
– Наверное, мне стоит пожелать вам счастливого пути, – сказал я. – Ведь вы уезжаете завтра в Ассам? На плантации?
– А, точно, – улыбнулся он. – Нет. Боюсь, планы изменились. Придется остаться в городе еще на несколько дней.
Я попрощался с ним и остался курить в одиночестве. Бирн, безусловно, высказал интересные мысли. Я, правда, мог бы его заверить, что если у меня и были когда-то идеи о превосходстве британцев, они погибли там, во Фландрии, вместе с моими друзьями. Хотя это ничего не меняло. Меня не волновали ни самоопределение, ни моральное превосходство. Убили человека, и моей задачей было найти виновных. Политика пусть остается другим.
Пятнадцать
Электрический вентилятор, поскрипывая, медленно крутился под потолком, не влияя решительно никак на температуру воздуха в комнате. Я уже несколько дней как осознал, что он играл скорее декоративную, чем функциональную роль, но все равно его включил – из одной надежды.
Еще одна жаркая бенгальская ночь. Влажность стояла удушающая. В воздухе ощущался ее вкус. Пот капал с тела и пропитывал постель. Я открыл было окно, уповая, что это вызовет хоть какую-нибудь циркуляцию воздуха, но только дал дорогу комарам, которых, по уверениям миссис Теббит, здесь не могло быть вовсе.
Я посмотрел на часы: двенадцать сорок. Я встряхнул их и поднес к уху. Часы еще шли, но как-то неровно, и я предположил, что в действительности было, пожалуй, ближе к двум. Я перевернулся на другой бок и попытался найти удобное положение на сыром матрасе, но битва была проиграна заранее. Ясно, что уснуть мне сегодня не удастся.
Потребность навестить моих новых друзей в Тиретта-базар нарастала, соблазн забыться был слишком велик, чтобы его игнорировать. Но опиум был мне слугой, а не хозяином, и лучше бы так оно и оставалось. Опиум – создание коварное. К нему нужно относиться с уважением, иначе он сядет тебе на шею. Другие этого не понимали, и он овладевал ими полностью. Тут главный секрет – дисциплина. Это все равно что плыть через реку верхом на крокодиле: многие сочтут это безрассудством, но если ты знаешь, что делаешь, крокодил доставит тебя куда нужно. Главное, разумеется, – сделать так, чтобы тебя не съели, а для этого нужно не терять контроля над ситуацией. А я (говорил я сам себе) контроля не терял. Поэтому оставался в комнате, и лежал на кровати, и наблюдал за монотонным кружением вентилятора под потолком.
Свесившись вниз, я потянулся за бутылкой виски на полу, но бутылки там не оказалось. Я выругался, испугавшись, что чертова горничная ее выкинула, но это было маловероятно: всю жизнь прослужив у миссис Теббит, она вряд ли была способна на самостоятельность такого масштаба. Я сел на кровати и внимательно осмотрел комнату. Бутылка стояла на углу стола и поблескивала этикеткой в лунном свете.
С трудом подняв себя на ноги, я нетвердой походкой добрел до стола и налил себе двойную порцию, а затем добавил в стакан немного воды из-под крана. И тут же вспомнил, что миссис Теббит предостерегала меня от некипяченой воды. Я снова выругался, посмотрел на свой стакан из-под зубной щетки, потом отпил глоток и потащился обратно к кровати. Я скорее рискну заболеть холерой, чем вылью хороший односолодовый виски.
Я снова уселся на постель и уже не в первый раз спросил себя, что вообще делаю здесь, в этой стране, где местные жители тебя презирают, климат сводит с ума, а вода способна убить. И не только вода – в Индии почти все, казалось, было устроено так, чтобы убивать англичан: еда, насекомые, погода. Как будто эта страна откликалась на наше присутствие, как иммунная система человека откликается на чужеродный предмет. Удивительно, как людям вроде Маколи удавалось столько здесь продержаться. Можно было сказать, что Маколи убил индиец в переулке, но с тем же успехом можно было сказать, что его убила Индия. Это, по сути, было одно и то же.
И все-таки мы были здесь и здесь планировали остаться – благородные англичане и англичанки, не отступающие перед лицом непримиримой враждебности со стороны местных и местности. Мы уверяли себя, что усмирили эту дикую страну своими железными дорогами и казнозарядными винтовками, и, черт возьми, никуда уезжать в ближайшее время не собирались, какую бы цену в мертвых чиновниках и спившихся мемсахибах нам ни приходилось платить. В конце концов, мы делали богоугодное дело. Несли слово Божие и радости свободного рынка этим несчастным созданиям. А если в процессе мы что-то заработаем – значит, на то воля Господа.
Я ощущал огромную тяжесть. Индия угнетала меня, как, похоже, угнетала почти всех вокруг. Никто здесь не выглядел особенно счастливым. Британцы не были счастливы. Ни Дигби, ни Бьюкен, ни миссис Теббит, ни Питерс. Все они, казалось, то негодовали, то боялись, то впадали в уныние, а порой всё разом. Индийцы – по крайней мере, образованные – выглядели не более довольными: что миссис Бозе с ее угрюмым принятием нашего господства в стране, что Несокрушим с его серьезным, унылым, виноватым лицом.
Еще, конечно, была Энни. Она не относилась ни к тем ни к другим, но тоже казалась не очень счастливой. Была в ней какая-то грусть. Она пыталась спрятать ее под маской напускного веселья и под своей очаровательной улыбкой, но то и дело маска соскальзывала, как это случилось возле «Красного слона», и грусть становилась видна. Энни была похожа на птичку, запертую в ржавой клетке.
Если в Индии и существовала такая вещь, как счастье, его, наверное, нужно было искать среди бедных, неграмотных людей, не связанных ни с британской, ни с индийской элитой. Таких, как рикша валла Салман. Для него счастьем был набитый живот и биди перед сном, и его совершенно не волновало, кто там сидит в «Доме писателей» и управляет страной – сахибы в костюмах или же бабу[47] в дхоти[48].
Мысли мои блуждали и через какое-то время обратились к Саре, как это бывает со мной всегда. В первые месяцы после ее смерти я понял, что почти не знал ее. За три года брака мы провели вместе пять недель в общей сложности. Пять недель. Слишком короткий срок, чтобы в моей памяти осталось что-нибудь, кроме ее неизгладимого образа. В груди вскипел гнев. Судьба обманом отняла ее у меня. Судьба. Не Бог. Потому что я больше не верил в Бога. Честно говоря, я начал сомневаться в его существовании, когда был в окопах, – сложно не задаваться вопросом, куда он смотрит, когда твоих друзей разрывает на кусочки, – но все-таки я молился ему в надежде, что он позволит мне пережить войну, как будто мои молитвы весили больше, чем молитвы тех миллионов людей, кому повезло меньше. Но смерть Сары окончательно разбила мою веру. Забавно, что можно верить в существование высшего разума, пока не потеряешь самого близкого человека.
Ближе к рассвету мои мысли переключились на Бирна. Любопытный он был тип. Большую часть времени производил впечатление добродушного шута, безостановочно нес чепуху о ткани и чайных плантациях, но стоило остаться с ним наедине, как сегодня, и оказалось, что он умен и удивительно прозорлив. Я вспоминал о том, что он говорил о бенгальских революционерах, об их смехотворных идеях благородной борьбы и общей беспомощности. Он был прав. Подобные люди понятия не имеют, что такое война. Настоящая война – это кровь, резня и крики умирающих. В ней нет места идеалам. Настоящая война – это ад, она не щадит ни врагов, ни друзей.
Эта мысль потянула за собой другую. Нападение на Дарджилингский почтовый экспресс. Внезапно и на короткий миг у меня в голове наступила полная ясность. Я вскочил на ноги и начал поспешно натягивать форму. Снаружи еще не начинало светать, но мне было необходимо попасть в отделение. Я понял, почему пассажиров поезда не стали грабить. А вдобавок у меня появилась версия, почему нападавшие не забрали мешки с почтой, и если я был прав, то перед нами была проблема гораздо более серьезная, чем гибель железнодорожного охранника.
Шестнадцать
Пятница, 11 апреля 1919 года
Я выскочил из пансиона и побежал к стоянке рикш на углу. Салман дремал, растянувшись на циновке под своей рикшей. При звуке моих шагов он открыл глаза и спешно вскочил. Сухо откашлялся, сплюнул в придорожную канаву.
– Отделение полиции, сахиб?
Я кивнул и залез в рикшу. Пальцем правой руки Салман тронул потертый жестяной бубенчик, висевший на веревочке, привязанной к его запястью. Бубенчик звякнул, как детская игрушка, и мы тронулись.
Несмотря на ранний час, движение на улицах было уже изрядным. Утро стояло влажное и безветренное, и розовые и оранжевые тона на небе понемногу сменялись голубой дымкой, предвещавшей наступление еще одного неистово жаркого дня.
На столе меня ждала записка от Дэниелса: он просил позвонить ему при первой возможности, чтобы назначить встречу с комиссаром. Я не имел ничего против. Наоборот, был бы только рад предстать перед комиссаром – теперь, когда мне действительно было что ему рассказать.
В кабинете Дэниелса никто не взял трубку. Было всего шесть утра – вероятно, Дэниелс еще не встал с постели. С мрачным удовольствием я написал ему сердитую записку, что несколько раз пытался связаться с ним, потому что мне нужно срочно доложить комиссару о ходе расследования. После чего кликнул пеона из коридора и снарядил его в кабинет Дэниелса с запиской.
Убедившись, что пеон направился в нужную сторону, я позвонил в «яму» и попросил дежурного по отделению передать сообщение Несокрушиму. Сержант уже был на месте, так что я попросил его зайти и захватить с собой все документы на Беноя Сена и на террористическую группировку «Джугантор», которые были в нашем распоряжении.
Через десять минут Несокрушим постучался и вошел в кабинет с грудой толстых темно-желтых папок в руках. Опустив свою ношу на стол, он перевел дыхание.
Потом она обратилась ко мне:
– Пожалуйста, капитан, вы не могли бы рассеять наши опасения?
Я выдал ей обычную чушь: мы делаем все возможное, расследуем дело со всей тщательностью, нажимаем на все рычаги и так далее, но ей, казалось, этого было мало, поэтому в конце я еще добавил:
– Вам совершенно не о чем беспокоиться.
– Это все замечательно, капитан, – возразила она, – но что, если это начало согласованной операции? Если так пойдет, европейцы станут бояться выйти на улицу после захода солнца.
– Ничего подобного не случится, – заверил я. – И потом, вы удивляете меня, миссис Теббит. Такая достойная женщина, истинная англичанка, – вам ли терять присутствие духа от проделок каких-то недовольных индийцев? Вам следует взять себя в руки, мадам.
Это сработало. Я давно заметил, что когда логика бессильна, прямое воззвание к патриотизму нередко оказывает желаемое действие.
– Ой, конечно, что вы, – спохватилась она. – Я не хотела сказать, что…
– Капитан прав, – сказал Бирн. – Вы же, разумеется, и сами знаете, миссис Теббит, что подобное случалось и раньше. Кроме того, на мой взгляд, такие преступники серьезной опасности не представляют. Настоящая головная боль – это те, кто пропагандирует ненасилие. Они могут называть свои действия мирным несотрудничеством, но это как есть экономическая война. Этот бойкот британских тканей. Чертовский вред торговцам! Вообразите, за последний год мои продажи упали на тридцать процентов, а кое-где и на пятьдесят. Если так пойдет, я еще до наступления лета останусь без работы. Боже всемогущий, и ведь это происходит не только здесь, в Бенгалии, а по всей стране. А самое ужасное, что мы ничего не можем сделать. Ведь нельзя же сажать людей в тюрьму за то, что они не покупают ткань.
За столом воцарилось мрачное настроение, все переваривали слова Бирна. Миссис Теббит сидела с таким видом, словно вокруг нее рушился мир. Питерс кипел от возмущения. В какой-то степени я им сочувствовал. С их точки зрения, они и им подобные построили эту страну с нуля, а теперь все, что они создали, оказалось под угрозой. Действия индийцев представлялись им непостижимым нахальством. Как после всего, что они, британцы, сделали для этой страны, у местных хватает наглости желать, чтобы они собрали свои вещички и мотали восвояси? Я чувствовал, что за этим стоит настоящий страх. Пусть миссис Теббит и такие, как она, считают себя британцами, но они никогда не знали иной жизни, кроме той, что вели в Индии, – всех этих приемов в саду и коктейлей в клубе. Они были словно гибридные цветы, пересаженные на индийскую почву, – настолько к ней приспособились, что если вернуть их в Британию, они, скорее всего, зачахнут и умрут.
Моя тарелка опустела, и миссис Теббит тут же ее убрала.
– Уже поздно, – сказал Питерс. – Я, пожалуй, пойду.
Он поднялся, пожелал нам спокойной ночи, и вскоре до нас донеслись его усталые шаги, медленно удаляющиеся вверх по лестнице. Сообразив, что больше никаких сведений выудить не удастся, миссис Теббит тоже попрощалась и отправилась к себе. Остались только мы с Бирном и полбутылки красного вина. Бирн достал пару сигарет и предложил одну мне. Я взял ее и закурил.
– А сами вы принимаете большое участие в расследовании убийства Маколи, капитан? – спросил Бирн.
В его голосе не звучало особого интереса. Мне показалось, что он просто хотел заполнить паузу.
– Боюсь, что да, – ответил я. – Но я не могу вам рассказать ничего, кроме того, что уже рассказал остальным.
– Понимаю, – кивнул он. – Я просто хотел сказать, что только, казалось бы, дела в стране стали налаживаться с точки зрения безопасности. Я надеялся, что вся эта чепуха с борьбой за независимость закончилась вместе с окончанием войны.
– Неужели их борьба не встречает у вас сочувствия? – поинтересовался я. – Я бы ожидал, что многие ваши соотечественники придерживаются несколько иных взглядов.
– Как торговец текстилем, уверяю вас, я не испытываю к ним ко всем ни капли сочувствия. А вот как ирландец… Это, конечно, совсем другое дело.
Бирн улыбнулся и торжественно поднял свой бокал.
– Проблема в том, – продолжал он, – что в большинстве своем эти ваши индийские террористы – или, по крайней мере, бенгальские – ни на что не способны. Кучу времени они тратят на драки друг с другом, а когда не тратят, то, слава богу, как правило, умудряются взорваться сами, никому больше не навредив. Когда же им изредка удается действительно кого-то убить, то чаще всего это оказывается какой-нибудь случайный прохожий, а вовсе не тот, кто планировался. После чего их обычно довольно скоро самих ловят или подстреливают. Не сомневайтесь, капитан, они могут продолжать в том же духе еще сто лет и ничуть не пошатнуть британское господство. Понимаете, дело вот в чем: типичный бенгальский революционер – дилетант. Взгляните на них: сплошь сливки общества, франты из высших каст, которые смотрят на сопротивление как на такую благородную, романтическую борьбу. Это, спору нет, здорово и прекрасно – для университетского дискуссионного клуба, но если вы хотите положить конец британскому правлению, которому уже больше ста лет, вам, конечно же, понадобятся люди посерьезнее. Ребята из рабочего класса, которые знают, как взяться за дело. А вовсе не сборище хилых интеллигентов, не умеющих отличить один конец маузера от другого.
– Если они ни на что не способны, – сказал я, – почему всех так всполошило убийство Маколи?
Бирн задумался и, прежде чем ответить, сделал глоток вина.
– Капитан, вы знаете, сколько всего британцев в Индии?
– Полмиллиона? – предположил я.
– Сто пятьдесят тысяч. Всего лишь. А вы знаете, сколько всего индийцев? Я вам скажу – триста миллионов. Как вы думаете, как ста пятидесяти тысячам британцев удается держать в подчинении триста миллионов индийцев?
Я молчал.
– Моральное превосходство. – Он выдержал паузу, давая мне время осознать услышанное. – Чтобы такая маленькая кучка людей управляла такой оравой, правящие должны поддерживать в подчиненных уверенность в своем превосходстве над ними. И я говорю не только о физическом или военном превосходстве, но о превосходстве моральном. И что важнее всего – подчиненные должны, в свою очередь, верить, что они стоят ниже и что им самим выгодно, когда ими управляют.
Разве все наши действия после битвы при Плесси не были направлены на то, чтобы индийцы помнили свое место, не сомневались, что нуждаются в нашем руководстве и в нашем образовании? Мы все время убеждаем их, что их культура примитивна, что они верят в несуществующих богов и даже их архитектура уступает нашей. Иначе зачем мы выстроили из белого мрамора это чудовищно огромное, безобразное сооружение – мемориал Виктории, и позаботились, чтобы он был выше Тадж-Махала?
Господи, да мы даже готовы закрывать глаза на факты, если они могут нарушить образ, который мы пытаемся поддержать. Гляньте на любой атлас для индийской начальной школы. Там Британия и Индия расположены рядом, и на каждую отведено по полной странице! Мы даже не изображаем их с соблюдением масштаба, ведь тогда маленькие черненькие детки увидят, как мала Британия в сравнении с Индией!
Проблема в том, капитан, что за последние две сотни лет мы поверили собственной пропаганде. Мы действительно считаем себя выше того сброда, которым правим. И все, что угрожает этой иллюзии, угрожает и всей конструкции. Вот почему убийство Маколи вызвало такие бурления. Это атака сразу с двух сторон. Во-первых, она показывает нам, что по крайней мере некоторые индийцы больше не считают себя низшими существами, они даже способны успешно провернуть убийство столь видного члена правящего класса, а во-вторых, она ставит под сомнение нашу собственную иллюзию превосходства.
Он вылил в свой стакан остатки вина из бутылки.
– То есть вы не верите в превосходство белого человека? – уточнил я.
– Я прожил здесь больше пятнадцати лет и пока что не видел ни одного доказательства этого превосходства. Я ведь ирландец, капитан. Многие ваши соотечественники в Лондоне сочли бы меня тупым деревенщиной. И раз я с ними не согласен, то что дает мне право считать себя выше людей другой расы? К тому же, капитан, времена меняются. Старый порядок трещит по швам. Вы увидите это, стоит только взглянуть на карту Европы. Польша, Чехословакия, остальные народы, которые недавно обрели независимость. Если мы признаём за ними право на самоопределение, то почему отказываем в нем Индии?
Я зажег сигарету, а он допил последний глоток вина и поднялся:
– Как бы то ни было, уже поздно. Пора мне идти спать.
– Наверное, мне стоит пожелать вам счастливого пути, – сказал я. – Ведь вы уезжаете завтра в Ассам? На плантации?
– А, точно, – улыбнулся он. – Нет. Боюсь, планы изменились. Придется остаться в городе еще на несколько дней.
Я попрощался с ним и остался курить в одиночестве. Бирн, безусловно, высказал интересные мысли. Я, правда, мог бы его заверить, что если у меня и были когда-то идеи о превосходстве британцев, они погибли там, во Фландрии, вместе с моими друзьями. Хотя это ничего не меняло. Меня не волновали ни самоопределение, ни моральное превосходство. Убили человека, и моей задачей было найти виновных. Политика пусть остается другим.
Пятнадцать
Электрический вентилятор, поскрипывая, медленно крутился под потолком, не влияя решительно никак на температуру воздуха в комнате. Я уже несколько дней как осознал, что он играл скорее декоративную, чем функциональную роль, но все равно его включил – из одной надежды.
Еще одна жаркая бенгальская ночь. Влажность стояла удушающая. В воздухе ощущался ее вкус. Пот капал с тела и пропитывал постель. Я открыл было окно, уповая, что это вызовет хоть какую-нибудь циркуляцию воздуха, но только дал дорогу комарам, которых, по уверениям миссис Теббит, здесь не могло быть вовсе.
Я посмотрел на часы: двенадцать сорок. Я встряхнул их и поднес к уху. Часы еще шли, но как-то неровно, и я предположил, что в действительности было, пожалуй, ближе к двум. Я перевернулся на другой бок и попытался найти удобное положение на сыром матрасе, но битва была проиграна заранее. Ясно, что уснуть мне сегодня не удастся.
Потребность навестить моих новых друзей в Тиретта-базар нарастала, соблазн забыться был слишком велик, чтобы его игнорировать. Но опиум был мне слугой, а не хозяином, и лучше бы так оно и оставалось. Опиум – создание коварное. К нему нужно относиться с уважением, иначе он сядет тебе на шею. Другие этого не понимали, и он овладевал ими полностью. Тут главный секрет – дисциплина. Это все равно что плыть через реку верхом на крокодиле: многие сочтут это безрассудством, но если ты знаешь, что делаешь, крокодил доставит тебя куда нужно. Главное, разумеется, – сделать так, чтобы тебя не съели, а для этого нужно не терять контроля над ситуацией. А я (говорил я сам себе) контроля не терял. Поэтому оставался в комнате, и лежал на кровати, и наблюдал за монотонным кружением вентилятора под потолком.
Свесившись вниз, я потянулся за бутылкой виски на полу, но бутылки там не оказалось. Я выругался, испугавшись, что чертова горничная ее выкинула, но это было маловероятно: всю жизнь прослужив у миссис Теббит, она вряд ли была способна на самостоятельность такого масштаба. Я сел на кровати и внимательно осмотрел комнату. Бутылка стояла на углу стола и поблескивала этикеткой в лунном свете.
С трудом подняв себя на ноги, я нетвердой походкой добрел до стола и налил себе двойную порцию, а затем добавил в стакан немного воды из-под крана. И тут же вспомнил, что миссис Теббит предостерегала меня от некипяченой воды. Я снова выругался, посмотрел на свой стакан из-под зубной щетки, потом отпил глоток и потащился обратно к кровати. Я скорее рискну заболеть холерой, чем вылью хороший односолодовый виски.
Я снова уселся на постель и уже не в первый раз спросил себя, что вообще делаю здесь, в этой стране, где местные жители тебя презирают, климат сводит с ума, а вода способна убить. И не только вода – в Индии почти все, казалось, было устроено так, чтобы убивать англичан: еда, насекомые, погода. Как будто эта страна откликалась на наше присутствие, как иммунная система человека откликается на чужеродный предмет. Удивительно, как людям вроде Маколи удавалось столько здесь продержаться. Можно было сказать, что Маколи убил индиец в переулке, но с тем же успехом можно было сказать, что его убила Индия. Это, по сути, было одно и то же.
И все-таки мы были здесь и здесь планировали остаться – благородные англичане и англичанки, не отступающие перед лицом непримиримой враждебности со стороны местных и местности. Мы уверяли себя, что усмирили эту дикую страну своими железными дорогами и казнозарядными винтовками, и, черт возьми, никуда уезжать в ближайшее время не собирались, какую бы цену в мертвых чиновниках и спившихся мемсахибах нам ни приходилось платить. В конце концов, мы делали богоугодное дело. Несли слово Божие и радости свободного рынка этим несчастным созданиям. А если в процессе мы что-то заработаем – значит, на то воля Господа.
Я ощущал огромную тяжесть. Индия угнетала меня, как, похоже, угнетала почти всех вокруг. Никто здесь не выглядел особенно счастливым. Британцы не были счастливы. Ни Дигби, ни Бьюкен, ни миссис Теббит, ни Питерс. Все они, казалось, то негодовали, то боялись, то впадали в уныние, а порой всё разом. Индийцы – по крайней мере, образованные – выглядели не более довольными: что миссис Бозе с ее угрюмым принятием нашего господства в стране, что Несокрушим с его серьезным, унылым, виноватым лицом.
Еще, конечно, была Энни. Она не относилась ни к тем ни к другим, но тоже казалась не очень счастливой. Была в ней какая-то грусть. Она пыталась спрятать ее под маской напускного веселья и под своей очаровательной улыбкой, но то и дело маска соскальзывала, как это случилось возле «Красного слона», и грусть становилась видна. Энни была похожа на птичку, запертую в ржавой клетке.
Если в Индии и существовала такая вещь, как счастье, его, наверное, нужно было искать среди бедных, неграмотных людей, не связанных ни с британской, ни с индийской элитой. Таких, как рикша валла Салман. Для него счастьем был набитый живот и биди перед сном, и его совершенно не волновало, кто там сидит в «Доме писателей» и управляет страной – сахибы в костюмах или же бабу[47] в дхоти[48].
Мысли мои блуждали и через какое-то время обратились к Саре, как это бывает со мной всегда. В первые месяцы после ее смерти я понял, что почти не знал ее. За три года брака мы провели вместе пять недель в общей сложности. Пять недель. Слишком короткий срок, чтобы в моей памяти осталось что-нибудь, кроме ее неизгладимого образа. В груди вскипел гнев. Судьба обманом отняла ее у меня. Судьба. Не Бог. Потому что я больше не верил в Бога. Честно говоря, я начал сомневаться в его существовании, когда был в окопах, – сложно не задаваться вопросом, куда он смотрит, когда твоих друзей разрывает на кусочки, – но все-таки я молился ему в надежде, что он позволит мне пережить войну, как будто мои молитвы весили больше, чем молитвы тех миллионов людей, кому повезло меньше. Но смерть Сары окончательно разбила мою веру. Забавно, что можно верить в существование высшего разума, пока не потеряешь самого близкого человека.
Ближе к рассвету мои мысли переключились на Бирна. Любопытный он был тип. Большую часть времени производил впечатление добродушного шута, безостановочно нес чепуху о ткани и чайных плантациях, но стоило остаться с ним наедине, как сегодня, и оказалось, что он умен и удивительно прозорлив. Я вспоминал о том, что он говорил о бенгальских революционерах, об их смехотворных идеях благородной борьбы и общей беспомощности. Он был прав. Подобные люди понятия не имеют, что такое война. Настоящая война – это кровь, резня и крики умирающих. В ней нет места идеалам. Настоящая война – это ад, она не щадит ни врагов, ни друзей.
Эта мысль потянула за собой другую. Нападение на Дарджилингский почтовый экспресс. Внезапно и на короткий миг у меня в голове наступила полная ясность. Я вскочил на ноги и начал поспешно натягивать форму. Снаружи еще не начинало светать, но мне было необходимо попасть в отделение. Я понял, почему пассажиров поезда не стали грабить. А вдобавок у меня появилась версия, почему нападавшие не забрали мешки с почтой, и если я был прав, то перед нами была проблема гораздо более серьезная, чем гибель железнодорожного охранника.
Шестнадцать
Пятница, 11 апреля 1919 года
Я выскочил из пансиона и побежал к стоянке рикш на углу. Салман дремал, растянувшись на циновке под своей рикшей. При звуке моих шагов он открыл глаза и спешно вскочил. Сухо откашлялся, сплюнул в придорожную канаву.
– Отделение полиции, сахиб?
Я кивнул и залез в рикшу. Пальцем правой руки Салман тронул потертый жестяной бубенчик, висевший на веревочке, привязанной к его запястью. Бубенчик звякнул, как детская игрушка, и мы тронулись.
Несмотря на ранний час, движение на улицах было уже изрядным. Утро стояло влажное и безветренное, и розовые и оранжевые тона на небе понемногу сменялись голубой дымкой, предвещавшей наступление еще одного неистово жаркого дня.
На столе меня ждала записка от Дэниелса: он просил позвонить ему при первой возможности, чтобы назначить встречу с комиссаром. Я не имел ничего против. Наоборот, был бы только рад предстать перед комиссаром – теперь, когда мне действительно было что ему рассказать.
В кабинете Дэниелса никто не взял трубку. Было всего шесть утра – вероятно, Дэниелс еще не встал с постели. С мрачным удовольствием я написал ему сердитую записку, что несколько раз пытался связаться с ним, потому что мне нужно срочно доложить комиссару о ходе расследования. После чего кликнул пеона из коридора и снарядил его в кабинет Дэниелса с запиской.
Убедившись, что пеон направился в нужную сторону, я позвонил в «яму» и попросил дежурного по отделению передать сообщение Несокрушиму. Сержант уже был на месте, так что я попросил его зайти и захватить с собой все документы на Беноя Сена и на террористическую группировку «Джугантор», которые были в нашем распоряжении.
Через десять минут Несокрушим постучался и вошел в кабинет с грудой толстых темно-желтых папок в руках. Опустив свою ношу на стол, он перевел дыхание.