— Посидим немного.
В лесу метель не так заметна, густое переплетение ветвей просеивает и ослабляет заряды снега. Короткий зимний день идет к концу, быстро темнеет — с востока на запад, будто кто-то натягивает на небо толстое одеяло. Сетона начал бить озноб, даже зубы застучали.
— Значит, один остался на арене? Кто бы мог подумать… Но ты даже не представляешь, какое ты мне доставил удовольствие, когда столкнул своего тощего приятеля в ад. Победа, достойная победителя… — Сетон коротко засмеялся. — Но должен признать, инвалид, ты многого достиг. Поначалу я был уверен, что башка у тебя такая же деревянная, как рука. Или даже еще более деревянная, если так можно выразиться.
— Хорошие учителя попались.
— А как с малышкой? Анной Стиной? Сколько я на нее времени потратил… Думаю, и отец так о ней не заботился. Хотя у нее и отца-то не было. Как с ней-то? Я-то не сомневался, что ты даже поприветствуешь жало, которым я ее снабдил, а оказалось, нет… Полагаю, ты просто-напросто свернул ей шею. Или ухватил наконец то, в чем она тебе отказывала.
Кардель достал кисет, сунул в рот щепоть табака, пожевал и выплюнул. Сетон, тщетно пытаясь унять дрожь, обхватил себя руками, время от времени беспокойно поглядывая на сгущающиеся сумерки.
— Извини… Поговорим о другом. О временах? Регентство идет к концу, скоро Швеция получит нового короля.
— Может, будет получше прежнего.
— Ты так думаешь?
Кардель пожал плечами:
— Мальчик на себе испытал, во что обходится война. Кусок металла из грязного ствола — и отец его, промучившись пару недель антоновым огнем, сошел в могилу. Ему еще и четырнадцати не было. Думаю, лучших причин для миролюбия и придумать трудно.
Сетон коротко и невесело засмеялся.
— Сам Жан Жак онемел бы, ознакомившись с твоими взглядами на воспитание. Оказывается, ничто так не подвигает к миролюбию, как коварное убийство отца. Наверняка мальчик испытывает к убийцам горячую благодарность, а о мести даже думать боится. Так, что ли? Что ж… еще раз извини. Я опять зубоскалю. Да… век, как видишь, идет к концу.
— Самое время.
— Думаешь, следующий будет лучше? Настанут хорошие времена?
— Хорошие или плохие, но фору новый век получил. Война, другая война, третья — одна бессмысленнее другой. Уроки должны быть выучены — надеяться больше не на что. Все говорят про новые идеи, новый порядок…
Тихо Сетон расхохотался. Его смех напоминал икоту.
— Да-да, слышали, слышали… Французы воплотили новые идеи — лучше некуда. Божественная красота. А потом? Когда ножи гильотин затупились, когда великий французский народ временно утолил жажду крови? Вот тебе и светлое будущее: один лжец за другим сражаются за благосклонность едва утихомирившегося плебса. И самый хитрый сядет на трон. У королей, хоть и редко, но все же попадаются благородные потомки, и я бы куда охотнее отдал корону им, чем кому-то другому. Тем более вчерашнему рабу. Тому, кто ловчее и подлее всех облапошит так называемый народ, — а заметьте: чем ближе он к этому самому народу, тем подлее. Почему, ты спросишь? Да потому, что знает всю подлую суть массы, он видел, как эти самые массы ликовали, когда их вчерашним обожаемым хозяевам рубили головы. Те самые массы, для которых нет большей радости, чем увидеть кого-то на виселице или на плахе. И что дальше? И этот новый хозяин, бывший раб, раздувается от гордости, дрожжи власти бродят и бродят — и вот мы имеем злобного, подозрительного, самовлюбленного властителя. Все его правление заключается в натравливании плебса на выдуманных врагов, чтобы скрыть собственные преступления.
Сетон опять похлопал себя по плечам.
— Может, так и надо. А может, и не надо. Во всяком случае, цифры в календаре роли не играют. Истина заключается вот в чем: жизнь слишком коротка, никто не успевает чему-то научиться на собственных ошибках. А из чужих страданий мы и подавно не извлекаем никаких уроков. Драконово семя уже в каждом следующем поколении. Ничто не меняется, в лучшем случае остается таким же, как было. Впрочем, я неправ: человечество совершенствуется. Мы изобретаем новое, еще более смертельное оружие, чтобы причинить другому такой вред, о котором вчерашние забияки даже мечтать не могли. Количество загубленных жизней нас не волнует. Мы будем водить хоровод вокруг могил, пока не попадется овраг, достаточно глубокий, чтобы похоронить весь род человеческий.
Сетон вновь засмеялся.
— Ты нуждаешься в подтверждении? Посмотри на нас. Кому дело до того, что я прав, если ты сильнее? Ты меня убьешь.
— Ну нет. Тебя убьет мороз.
— Пальт и в самом деле поумнел. Хотя вряд ли… если ты по-прежнему считаешь, что победил, умным тебя не назовешь. Главные негодяи живут и здравствуют. Как, впрочем, и всегда. Если у тебя довольно силы, можешь делать все что хочешь. Чего стоит все твое богатство, если ты подчиняешься написанным для бедных законам? А что касается врагов… ты видишь во мне главного врага. С таким же успехом ты мог бы назначить во враги морскую волну или падающий снег. Эти мерзавцы мной пожертвовали, потому что могут без меня обойтись, а ты у них на побегушках.
Кардель пожал плечами:
— Хоть что-то. Лучше, чем ничего.
Сетон до этого момента говорил убедительно и с жаром, а сейчас словно очнулся.
— Знаешь… честно говоря, я давно ждал этого момента. Не то чтобы с радостью… скажем так: со смешанными чувствами. Ничто из того, что я сделал или что увидел в жизни, ничему меня не научило. И, наверное, не могло научить. Но наконец-то понял…
Наступило долгое молчание… Сетон потряс головой, вокруг него взвился фонтан снега. И неожиданно засмеялся.
— Смотри-ка… мне уже не холодно.
Вытянул побелевшие руки и пошевелил пальцами, будто играл на клавикордах. Дрожь исчезла. Расстегнул ворот рубахи и посмотрел на Карделя.
— А если твой план провалится? Я жив пока…
Кардель сплюнул табак. Коричневая ранка на снегу мгновенно затянулась падающими хлопьями.
— Подождем малость. Нам торопиться некуда.
Они довольно долго сидели молча. Вдруг Сетон начал вертеть головой, всматриваясь между стволов в уже опустившуюся ночь.
— А отец, он… он так мне и не ответил… там…
Внезапно ветер усилился, поднимая свежую порошу. В воздухе заплясали снежинки.
— Мир гаснет… — медленно произнес Тихо Сетон. — Я смотрю в следующий… но там ничего нет. Темень… мрак.
Он замер со склоненной головой и заплакал. Слезы тут же замерзали, оставляя на панталонах смутно поблескивающие следы.
— Там никого нет… все пусто. Никто за мной не пришел…
Кардель долго сидел, не двигаясь. Дождался, пока рассеется облачко пара у рассеченной щеки, пока перестанет таять снег на посиневших губах. Наклонился поближе и постучал согнутым пальцем по остекленевшему глазу. Сел на прежнее место, устроился поудобнее. Начал было насвистывать старый военный марш, но тут же перестал: плохо слушались сведенные холодом губы. Попытался представить лицо нерожденного ребенка — интересно, сможет ли он когда-нибудь его увидеть? Пусть и в другой жизни. Хорошо бы родился похожим на мать, а не на него.
Неторопливо снял пальто и положил на снег.
Эпилог
Из оттаявшей земли, не обращая внимания на толстый слой сухой хвои и отшелушившейся коры, пробивается новая жизнь. Отовсюду слышится журчание проснувшихся после зимней спячки лесных ручьев.
На полянке вокруг обугленных сучьев полукольцом сложены камни, место, где защищенный от ветра огонь играет в любимую игру углов и промежутков. Лиза-Отшельница сидит на пне, закрыв глаза и подставив лицо долгожданному теплу. Даже глаза недостаточно закрыть, послеполуденное солнце просвечивает веки насквозь — волшебные, не встречающиеся в обычной жизни цвета, которым и названия-то не подберешь.
Шаги… пока еще далеко. Шуршание прошлогодних листьев, еле слышный недовольный хруст мелких сучков под ногами. Прислушалась — она сразу поняла, чьи это шаги. Кто еще может найти почти незаметную тропинку, кто знает, что она ведет именно на эту поляну? Это не тяжелые, целеустремленные шаги мужчины, старающегося наступить на все, что может сломаться под его ногами. Но что-то изменилось. Что-то, чему ей не удается подобрать название. Все ближе и ближе… Доведенное до совершенства, уже не подвластное разуму чувство опасности подсказывает: беги. Но она не двигается с места, не открывает глаз, прислушивается, как шаги замедляются и наступает тишина. Короткая, но кажущаяся мучительно долгой пауза.
— Он мне сказал, ты здесь.
Лиза шумно выдохнула и открыла глаза.
— А мне, чтобы я тебя ждала.
Потрепанная, но чистая одежда, бледное лицо, волосы заплетены в косы. Большой живот, хотя сама Анна Стина нисколько не поправилась. Она такая же — и в то же время другая. Хотя… если бы у Лизы было зеркало, она могла бы сказать то же самое про себя. Нечему удивляться. Прошел целый год, и какой год… Странно было бы, если бы он не оставил следа.
— Ты сказала, двое детей слишком много. — Анна Стина положила руку на пупок. — Даже один ребенок — и то обуза. Но… могу я остаться с тобой на этот раз?
Молчание. Анна Стина выждала немного.
— Этот лес… — тихо сказала она, — он полон памяти. Жуткой памяти. Я не хочу… не хочу, чтобы моя жизнь была навсегда отравлена ею. И твоя тоже. Помоги мне… вместе мы можем забыть все, что было. Это ребенок будет и твоим тоже.
Она опустила голову и покраснела — почему-то застыдилась.
— Но ты должна знать: у меня ничего нет. Все, что на мне, — и больше ничего…
И зажмурилась. Сердце билось, как кузнечный молот, и она не расслышала ответ.
— Лиза… что ты сказала?
— Я сказала, мне нужно придумать новое имя.
Анна Стина открыла глаза и увидела: Лиза плачет. Слезы бегут по щекам, пересекают багровую отметину. Солнце опустилось довольно низко; жарким золотом засветился подлесок, рои мошкары стали похожими на играющие в догонялки привидения. Донесся звон колоколов: сначала Хедвига Элеонора, за ней Юханнес, потом, еле слышно, высокие соборы Города между мостами.
Анна Стина обхватила себя руками, чтобы унять дрожь.
— Уже поздно. Скоро стемнеет. Я не хочу здесь оставаться.
— Ничего. Пойдем по звездам. Небо нынче ясное. Хотя это неважно: найду тропу и с закрытыми глазами.
Лиза перебросила через плечо собранную, всегда готовую к побегу торбу.
Анне Стине внезапно стало очень страшно, и она с удивлением поняла, что почти забыла, что это за чувство — страх. Подгибаются колени, ослабела и сделалась непрочной и мягкой ось, на которой держится вся ее жизнь. Неизвестное будущее нависло, как плохо уложенное кровельное железо, готовое в любой момент прихлопнуть незадачливого путника.
— А дойдем? Дорога трудная. И опасная.
Лиза повернула к ней рассеченное родимым пятном лицо.
— А у нас есть другие? Полегче? И не такие опасные?
И девушки, взявшись за руки, пошли по заросшей тропинке. Солнце село. В небе начали разгораться первые звезды, далекие и равнодушные. Еще несколько шагов — и они затерялись в бесконечной, почерневшей в сумерках зелени леса.