30




Они ждут в переулке, спрятавшись за опрокинутыми на бок дровнями. Отсюда прекрасно видна дверь дома Болина — снег прекратился. Зато усилился налетевший с моря ветер: прихотливо гуляет между домами, все время меняет направление и бросает в лицо пригоршни сухого снега с крыш. Очень холодно. Винге и Кардель поначалу стояли порознь, потом все ближе, а в конце концов чуть не прижались друг к другу, делясь остатками тепла. Винге притопывает, пританцовывает. Кардель стоит неподвижно и мрачно, как скала. Уже в третий или четвертый раз Винге безуспешно пытается высечь искру, поджечь отсыревший трут и раскурить свою трубку.

— Вы меня спрашивали, Жан Мишель. Не так ли? Интересовались, что я буду делать, когда вся эта история останется позади… Мне кажется, теперь я знаю.

— Вот как?

— Когда я встретился с невесткой, бывшей женой брата, мне показалось, что я увидел призрак жизни, которой мог бы жить Сесил. Никогда раньше не приходило в голову… А тут показалось: вдруг и мне доступна такая жизнь? Может, и я могу стать нормальным человеком? Может, и я достоин любви? И знаете, даже не показалось… во всяком случае, теперь не вижу никаких помех, кроме собственной трусости.

— Если кто-то при мне назовет вас трусом… — начал было Кардель, но Винге остановил его и сделал шаг в сторону.

— Смотрите! Это они.

Четверо. Все в голубых полицейских мундирах и шляпах с плюмажами, на которые кое-где налип снег. Идут в ногу, поглядывая на старшего, руки на эфесах сабель. У крыльца Болина остановились. По ступенькам поднялся только один и, помедлив, постучал. Невидимая рука отворила дверь, и полицейские прошли в дом, сначала старший, а за ним и остальные, не забывая стряхнуть снег с отворотов ботфортов.

Эмиль достал из кармана Бьюрлинг Сесила.

— Точно в срок. Пока все идет по плану.

Снова пошел снег. Так и не стихший ветер тут же закрутил метель. Они, не отрываясь, смотрят на дверь, прикрывая глаза растопыренными пальцами. Винге время от времени поглядывает на часы. Через четверть часа на улицу вышли те же полицейские. Но еще раньше появились двое. Один из них, в просторной волчьей шубе, сильно хромает, то и дело останавливаясь и опираясь на трость.

— А кто второй? — заволновался Эмиль. — Кто второй? В наручниках?

Кардель положил руку ему на плечо.

— Эмиль… другого выхода не было.

— Не понимаю.

— Вы сами меня вынудили.

— Жан Мишель… что происходит?

— Битва, в которой мы, глядишь, и победим.

— Объяснитесь же, Кардель!

— Туссе вырвал лист из матрикула Болина. Список… посвященных, так сказать, главного совета эвменидов. Я его прочитал. Ваш план, Эмиль, безукоризнен, но если бы вы видели этот список… вообразите зайца: принес в волчью стаю полусъеденного родственника и требует справедливости. Оспаривает, так сказать, право сильного. Все, что вы получили бы в благодарность за ваш труд — нож в живот и пропуск в Кошачье море в набитых камнями сапогах. И стояли бы там на дне, пока одни позвоночки не останутся. У нас всегда было мало шансов, только мы даже не думали, насколько мало. Даже вы, с вашей-то проницательностью.

— Сам Эдман? Луде? Герцог-регент? Моде́?

Ройтерхольм?

Кардель горестно вздохнул и покачал головой:

— Из той же породы. Лучше вам не знать.

Винге уставился на Карделя широко открытыми глазами, словно не замечая летящего в глаза снега, и вывел:

— Значит, вы заключили с Болином сделку… Вы дали мне не тот список. Вовсе не Туссе переписал список, а вы. Отвратительный почерк — ваш, а не Туссе… Но Жан Мишель! — воскликнул он с отчаянием. — Мы же потеряли последний козырь!

— Ну нет. Я выбрал пару имен из списка Болина и намекнул: видел, мол, эти имена в письме Руденшёльдихи. Имена-то я выбрал наугад… стоял и думал: а вдруг они Болину не так уж и важны, чтобы согласиться на мои условия?

— А он понял, что вы его шантажируете…

— Нет. Я же весь список предъявил Болину. Насовал туда имен из газет, а некоторые сам придумал.

— И что вы на этом выиграли?

— Жизнь за жизнь. Прежде всего, вашу жизнь, Эмиль. И вы сами меня вынудили. Вы спасли мою жизнь, я спасаю вашу.

— Как это?

— Я говорил с Блумом. Попросил расспросить кое-кого. Я знаю, по какой причине протухший Петтер Петтерссон валяется на дне Рыцарского залива. Вы пошли к Круку и привели его в Прядильный дом — пусть сам посмотрит на подвиги Петтерссона. Отставка Петтерссона — ваша работа. Вы же меня оттуда и увели. Друзьями мы никогда не станем — это же вы сказали, не так ли? Как я мог поступить иначе?

Подошедший Болин издевательски приложил руку к козырьку меховой фуражки. Полицейский властно положил руку на плечо Винге.


— Куда они меня ведут?

Кардель скинул руку полицейского, обхватил Винге за шею, прижал к себе и зашептал в ухо:

— В скорбный дом, Эмиль. Слушайте меня: у вас опыт есть. Вы уже один раз сбежали из подобного учреждения. И повторите, когда придет время, но главное — чтобы они не смотрели на вас, как на угрозу. Кто будет слушать бред сумасшедшего про какой-то заговор? Забудьте все, что было. Дайте осам вернуться в гнездо. Вы справитесь, Эмиль Винге. Уж кто-кто, а вы-то справитесь. И мне будет спокойнее.

Кардель прижал Винге к себе. Тот открыл было рот, хотел что-то сказать, но так и не сказал, только наклонил голову под хоть и единственной, но тяжелой рукой пальта.

Ансельм Болин нетерпеливо откашлялся.

— Разумеется, взаимная нежность господ не может не радовать сердце. Но, как вы и сами заметили, погода не располагает к терпению, к тому же у меня есть важные дела.

Кардель, не поворачиваясь к Болину, протянул ему список. Тот потянулся было взять бумагу, но Кардель отдернул руку. Болин кивнул полицейскому, и тот подтолкнул пленника в наручниках к Карделю.

— Как и договаривались.

Болин тут же начал просматривать список, время от времени качая головой и одобрительно похохатывая. Порвал пополам, сложил и порвал еще раз и еще. Повернулся к полицейским:

— Риксдалер каждому. Рот не открывать, пока не проглотите.

И у кого повернется язык ответить отказом? Болин свернул обрывки в комочки и поочередно сунул в услужливо распахнутые полицейские рты.

— Вот и все. Занавес закрывается. Приятно было повидаться, господа.

Охранники, не переставая жевать, разделились на пары. Двое взяли Винге под руки и повели в сторону Корабельной набережной. А Кардель достал ременную петлю, полученную одновременно с присвоением звания пальта, набросил на связанные руки Тихо Сетона и затянул онемевшими пальцами единственной руки.

— Пять лет таскал за поясом, — проворчал он. — Но черт бы меня побрал — даже в мыслях не имел пользоваться. Ан нет — пригодилась.





31




Ему выделили отдельную палату. На полу солома, как в кабаке или в конюшне. В углу треснувший глиняный горшок. По мере наполнения его полагается ставить у двери, чтобы получить взамен миску с едой. Чаще всего овсяная каша с салом, успевшим застыть в скользкие комки. По воскресеньям обжигающая нёбо селедка, после которой долго мучает жажда. Окно забито досками, оставлена лишь узкая щелочка на самом верху, не достать. На стенах каракули, выцарапанные или нарисованные красной или коричневой краской. Рисунки и надписи. Кое-какие даже можно прочитать — мечты о возмездии, о правосудии, о плотских радостях, пожелания вечных мук обидчикам. Если судить по углу, под которым в палату заглядывает солнце, окно обращено на запад. Будь у него в палате табуретка, можно было бы заглянуть в щель и наверняка увидеть Город между мостами, Корабельный остров и зубы Корабельной набережной в гигантской челюсти залива. Дни коротки, ночи бесконечны, но в палате вечные сумерки. Даже днем. Изразцовая печка топится снаружи, согреться не удается. По ночам он собирает с пола сено и запихивает между рубахой и пальто. Он уже забыл, что люди вкладывают в понятие тишины; отовсюду гремит симфония безумия. Вой, бессвязные выкрики, бормотание — из коридора, из камер, таких же, как его, но вмещающих по пять-шесть человек, сверху и снизу. Щелястые доски пола и потолка не помеха. Плач, сатанинский хохот, молитвы, удары в стену, звон разбиваемого фаянса. Путей к побегу нет. Его постоянно охраняют, стена толстая, дверь на засове. Выпрыгнуть в окно, даже если удастся разобрать доски, — слишком высоко, шансов нет. Санитарам запрещено с ним разговаривать.

Эмиль понимает: Кардель хотел как лучше. Откуда ему было знать? Винге мог бы рассказать, пока было время, но он никогда не испытывал к напарнику полного доверия. Да и не считал необходимым. Да, разумеется, он бежал из дома Уксеншерны в Упсале, но не благодаря собственной находчивости. Ему помог брат. Там, в переулке, признание было на кончике языка, но он заставил себя молчать. У Карделя были лучшие намерения, он же не сомневался, что Винге сумеет найти способ бежать. Все равно ничего уже нельзя было сделать… У Карделя и так хватает поводов для угрызений совести.



Он сидит в одном из наугад выбранных углов палаты, положив подбородок на поджатые к груди колени, в тысячный раз обдумывает свою судьбу и не может сдержать противоестественного восхищения ее непостижимой симметрией, в равной мере совершенной и жуткой. Не успел он взломать стены внутренней тюрьмы, осознать свою свободу и полноценность — и клетка снова захлопнулась. Он один. Помочь некому. Неужели, чтобы бежать из этой дыры, где он обречен умереть, надо вновь возвести эти стены? А способен ли он на это? И стоит ли сомнительное удовольствие жить такой жертвы?

Он не может найти ответ на этот вопрос. Силлогизм, не предполагающий доступного пониманию вывода.



Время коварно положило палец на весы жизни, и вскоре он потерял счет дням. Безразлично оглядывает предназначенный ему смехотворный осколок огромного мира и осознает в конце концов: один из непрерывно бормочущих голосов — его собственный. Сколько это продолжается, он не знает. На третьи, а может быть, сотые, а может, и тысячные сутки он замечает углом глаза необычное движение, нарушающее привычную неподвижность камеры. Внезапную, доселе не замечаемую игру света в мире застывших теней. Он поворачивает голову, и на глаза его наворачиваются слезы.

— Сесил?





32




Они прошли через мост, пересекли Норрмальм, где мороз вяло и неритмично, как нерадивый ученик, играет на ксилофоне потрескивающих на разные лады бревенчатых срубов. Окна закрыты и трижды проконопачены, чтобы лучше защитить от холода теснящихся у очага обитателей. Болотистые берега до поры до времени скованы льдом, спельбумская мельница неохотно отмахивается от снежных хлопьев. За густой вуалью снега почти ничего не видно, да прохожие и не торопятся поднять глаза на необычную пару. Ничего необычного: помятый, наверняка с похмелья, пальт ведет в каталажку пойманного воришку или сутенера. Единственно, что могло бы вызвать подозрение, — направление. Ну и что? Может, заблудились: метет так, что в двух шагах ничего не видно, а сугробы изменили привычный ландшафт до неузнаваемости.

В Руслагене — ни одного таможенника. Кардель заглянул в окно: как и думал, сидят, скрючившись, у печки. Играют в кости и согревают перегонным органы, недоступные теплу очага. Замерзшие и пьяные, что им за дело до каких-то шальных путников.

Они вошли в лес. Следы за спиной исчезали тут же, будто их стирали ластиком. Остановился и прислушался — а вдруг и в самом деле заплутался, — и тут же услышал певучее журчание родника. Хрустальная вода пробивалась из-под земли с такой силой, что даже оковы льда не могли ее удержать.

Кардель остановился и смахнул снег с упавшего ствола.

— Садись.

Развязал руки, вынул изо рта успевший заледенеть кляп. Сетон растер онемевшие руки, похлопал себя по плечам. Застегнул пуговицы и поднял воротник рубахи — больше ничего на нем не было, видно, вытащили из постели. Подтянул чулки и сел на бревно, скрестив руки на груди.

— И что теперь?