Весь день ждал, но как теперь возобновить знакомство? Нескольких рундстюкке в кармане хватит либо на выпивку, либо на жратву, но чтобы и на то, и на другое — даже мечтать нечего. Пойло здесь отвратительное, лисий яд, черт бы его глотал. Но цена уравновешивает качество; если удается протолкнуть в глотку, не сблевав, греет не хуже отборного аквавита.

Грю заставил себя сделать еще глоток и на подхватившей волне отваги подсел к Кройцу.

— Маневр! — тихо крикнул он, вроде бы в пространство.

Кройц уставился на него и долго, не говоря ни слова, разглядывал. На изборожденном морщинами лице ясно читались именно те чувства, которые Грю и сам недавно испытал. Он с огорчением понял, что и сам далеко не Адонис. Годы полуголодной жизни никого еще не украсили. Процесс дубления, начатый войной, уже не остановить.

— Грю? Или? Да нет, Грю… с «Александра».

— Он и есть.

Франц Грю заказал для Кройца выпивку — есть ли лучший повод для задушевного разговора? Военные воспоминания полились рекой: внезапные шквалы, угодившее в каюту под палубой ядро, кого и за что прогнали сквозь строй, проститутка, переодевшаяся юнгой.

— А какая сволочь боцман… капитан Рисберг ему и в подметки не годился, что ты… капитан — агнец Господень. А помнишь, нам ядром мачту снесло? Я получил пригоршню щепок в шею и спину. С тех пор и согнуться не могу. Уронил что — на колени и шарю по полу, как слепой. Отблагодарило нас отечество.

— Да… только ведь это мы напали. Не забыл?

— Слабое утешение. — Кройц подманил Грю пальцем — пригнись, мол, — и зашептал в ухо: — Каждый раз, как бываю у церкви на Рыцарском, обязательно на стену поссу. Король лежит там в своем гробу с медалью за Свенсксунд. Одна всего такая, сам приказал выковать и сам же себе на шею повесил. На золотой цепи, как хомут. Два фунта золота, не меньше. Вот, думаю, просочатся в его могилу хоть две капли — помру счастливым. И не я один, и других видел. Тоже… поглядят по сторонам и достают «прибор».

Грю глубоко вздохнул — вроде бы понимающе, но на самом деле собирался с духом. К вечеру в кабак набился народ. Несмолкаемый гомон раздражал Грю. У него еще с войны постоянно шумело в ушах — и не только у него. Жаловались все ветераны. Наслушались воя ядер.

— Я слышал, ты называл знакомое имя. Кардель?

Кройц некоторое время смотрел на него непонимающе, потом вспомнил:

— А… этот. Я с ним встретился как-то… не вчера это было. В «Гамбурге». Сидел и квасил, службу прогуливал. Обменялись парой слов. На весь мир обозлен, будто он сам лучше других. У меня тогда водились кое-какие деньжата — должно быть, дядьку моего кто-то под локоть толкнул, когда тот завещание писал. Кардель как увидел кошелек — всё, лучшие друзья. Чуть не побратались. Нахрюкались знатно, а он еще и взаймы попросил. Я-то, доверчивый дурак, дал — до выходных, говорит, в выходные рассчитаюсь. Утром проснулся, башка трещит, ни денег, ни расписки. И как ты думаешь? Что он мне сказал в субботу?

— Что?

— Ничего не знаю, говорит. Ни про деньги, ни про расписку. Сидит и скалится. И сапоги начищены, чтоб его… Отблагодарил сослуживца. Мы же вместе корячились на «Фадернеланде» под Гогландом. Шестьдесят пушек, не хрен собачий.

— А что он был за парень? Во флоте, я имею в виду.

Кройц разочарованно заглянул в кружку. Грю мысленно выругал себя за излишне заинтересованный тон; надо было спрашивать безразлично, вроде бы мимоходом. А Кройц не дурак, заметил — и тут же назначил цену. Что остается делать — заказать еще, больше нечего. Пусть в кредит — дело того стоит. Иначе от этой занозы не избавишься. Подозвал хозяина, показал на обе кружки.

«Мне-то не следовало пить», — смутно подумал Грю. Но сидеть и смотреть, как пьют другие, — таких недоумков поискать.

Кройц отпил из кружки и довольно почмокал губами.

— Какой, спрашиваешь? Есть унтеры и унтеры. Ты и сам знаешь. Есть такие, кому на других насрать, лишь бы самому выслужиться. С такими, как правило, ни хрена не делается. Если, конечно, кто-то из своих не всадит заряд в спину. Кардель — нет, тот другого сорта. Его повышали, а он вроде того и не хотел. Беспокойная душа… Не, он в командиры не годился. С матросами — будто они ему младшие братья. В самое пекло сам кидался, других не посылал. И за какие деньги? Смех один. Таким не золото достается в награду, а свинец да чугун. Долго не живут.

— А потом что?

— Я же говорю: таким в мирные годы еще хуже. Лучше б на войне загнулся. Не что другое, так совесть доконает. Ты же помнишь, «Ингеборг» затонул. Кардель один из немногих, кто выжил. Но мне всегда казалось, что он принял спасение не как милость, а как Божье наказание.

Грю довольно долго молчал и неопределенно качал головой — подбирал слова для главного вопроса.

— Слушай, Кройц, скрывать не стану, у меня зуб на этого парня. Может, помочь ему, чтоб не мучался? Ты, случайно, не знаешь, где он квартирует?

Кройц уставился на него, стараясь придать плавающему взгляду остроту и проницательность.

— Нет. Не знаю. Но есть и другие, кто знает. Поспрошаю потихоньку. И вправду — благодеяние. Для него и для остальных, — прошептал он и, не спрашивая Грю, заказал выпивку.

В кабаке становилось все шумнее. Кто-то залез на стул, прокашлялся и начал петь, отбивая ногой такт, оказавшийся весьма заразительным — через минуту уже весь кабак топал ногами так, что пол заходил ходуном. Певец оказался отменный — ясный, чистый голос. И песня трогательная — многие опечалились, а кое-кто даже смахнул слезу.

Когда, приятель, в море выйдешь,

Увидишь шторм и пушек дым,

А приглядись — мой гроб увидишь

Под флагом желто-голубым.





И припев под дружный топот сапог:

Под флагом, под флагом, под желто-голубым!






17




— Микель!

Тоненький голосок. Мало ли кого так зовут.

— Микель!

На этот раз он обернулся. От стайки подружек отделилась девочка и махала рукой — именно ему, никому другому. Обычные корзинщицы, серенькие худышки. Жмутся к стене, головы повязаны платками.

Лотта Эрика перебежала мощеную площадь. Корзинка пуста. Кардель обнял ее за плечи и отвел под колоннаду Биржи — там не так печет. Лето идет к концу, но солнце словно наверстывает весенние упущения.

— Лотта… как ты?

Девочка молча пожала плечами. Ответ он знал и сам: одежда в порядке, никаких пятен, свидетельствующих, что ей приходится спать на улице. Чистая мордашка, задорные глазенки. Никаких синяков на руках. Явно не ночует на улице. Бездомных отличить легко.

— Ничего.

— А дома как?

Отвернулась и сплюнула через плечо — пока, мол, все ничего, не сглазить бы.

— Но как он на меня смотрит, Микель! Глаза масленые. Моюсь, только когда его нет. Точно начнет подглядывать, это как «аминь» в церкви. Но не трогает, все, как ты сказал.

— Ты хоть немножко откладываешь?

— Сколько могу. Да что там… найти бы где-нибудь службу, чтоб с конурой — сразу бы сбежала.

— Да… — произнес Кардель и посмотрел на каменного льва, ритмично выплевывающего струи воды.

У фонтана свары вперемежку с хохотом — обычная история. Какой-то совсем юный подмастерье развлекает растущую толпу затейливой руганью, явно позаимствованной из лексикона учителя.

— Значит, вот что… во-первых, во-вторых и в-третьих. Он собирается тебе мстить. Как — не знаю. Как напьется, бормочет твое имя, а глаза… как у росомахи.

— Были и поумнее, и покрепче, чем Франц Грю.

— Он злющий. Особенно когда трезвый.

— Еще что?

— Ты говорил, ищешь какого-то дядьку. Я попросила девчонок… — Она махнула одной из корзинщиц.

Та оглянулась, словно хотела убедиться, что зовут именно ее. Убедилась, подошла и сделала неожиданно образцовый книксен. Кардель одобрительно кивнул.

— Это Лизабет. Младшая сестра одной тут… в общем, та у Гертруды ходит. Расскажи дяде Микелю, что ты видела.

Маленькая, плотненькая, на пару лет моложе Лотты.

— Там мужчина живет. В квартале Кассиопея то есть. От нас рукой подать. Поселился осенью, всю зиму носа не показывал. Мой двоюродный брат таскает ему дрова, ну там, еду, выпивку… уж не знаю. За плату, само собой.

— Вот как? Интересно…

— Теперь у него борода. А когда переехал, не было. Тогда у него шрам был на щеке — жуть одна.

— На какой?

Девочка задумалась, потом приложила палец к левому уголку рта и оттянула в сторону.

Кардель не успел попросить показать поточнее, как вмешалась Лотта. Ей не терпелось изложить третье дело, наверняка казавшееся самым важным. Она помахала рукой еще одной подружке с отцветающим синяком под глазом. Та покраснела до ушей и, только когда подошла вплотную, вынула руки из-за спины и вручила Карделю затейливо сплетенные в косичку цветы. Девочки торжественно молчали. Даже сквозь сомнительные запахи Большой площади пробивается горьковатый и волнующий аромат полевых цветов.

— Это мы у таможни собрали, — пролепетала подошедшая и тоже сделала книксен, правда, не такой элегантный, как подруга.

Кардель сильно разволновался, хотя не очень ясно представлял, что будет делать с этим подарком. Дарительница, сначала пятясь, а потом почти бегом отошла к подружкам, и они исчезли всей стайкой. Серые рваные платья будто растворились в стенах домов. Осталась только та, что живет в квартале Кассиопея.

Кардель сунул цветочную косичку за пояс и двинулся за провожатой.