— Узнали — что? Что вы имеете в виду? Говорите яснее.

Это были первые слова Эмиля Винге после более чем часового молчания.

— Да этот… цветочек ваш, мальчонка. Он исчез.

— Как это — исчез?

Санитар пожал плечами — будто ответ на этот вопрос был очевидным.

— Сбежал. Его в другую палату отправили… а там замок сломан.

— Он же был совершенно невменяем! Мы были у него — никакого контакта… Его кто-то похитил?

— Ну это вряд ли. Изнутри главный вход открывается легко, а снаружи его черта с два откроешь. Надо думать, оклемался маленько… в свой разум пришел. Подумал, наверное, — куда это меня черт занес? Ну и ломанул, пока никого не было рядом.

— Когда?

— Ночью, думаю… а когда же еще? Ночью, ночью. Вечером на месте был, а утром захожу — пусто. А в котором часу — не скажу. Откуда мне знать? Не! — Внезапно поправился он. — Не этой ночью. Предыдущей.

Санитар посмотрел на искаженное ужасом лицо Эмиля Винге, развел руками и ухмыльнулся.

— А вам-то чего беспокоиться? Я бы на вашем месте и бровью не повел. Думаете, у нас все так, без присмотра? Ну нет… только те, кто ни для кого не опасен. Совсем безвредные. Да и то… почти все возвращаются. Как миленькие. День, два… от силы — неделя. Или сами, или кто-то приводит. Видят — малый не в себе, под белы руки — и к нам. Ладно… дел по горло.

Он изобразил нечто похожее на шутовской книксен и скрылся за поворотом коридора, насвистывая «Слава Густаву!»[49].

— Жан Мишель, — произнес Винге. Губы его тряслись. — Забудем, что произошло между нами в эти дни. Сейчас надо действовать не просто быстро, а мгновенно.

Кардель уставился на него, мало что понимая. Винге, бледный и возбужденный, довольно бесцеремонно подтолкнул его к выходу и пошел, ускоряя шаг, а потом и вовсе побежал. Мимо госпиталя и дальше, к таможенному шлагбауму.

— Неужели в-вы не п-понимаете, что может п-произойти? — заикаясь от волнения, крикнул он через плечо еле успевающему за ним Карделю.





22




Каждый шаг — тяжелое испытание. Почти каждая команда, что он мысленно отдаст рукам или ногам, выполняется неточно, а то и вообще не выполняется. Эрик Тре Русур не узнает собственное тело. Для того чтобы сделать шаг, к примеру, левой ногой, ему надо на нее посмотреть и дождаться, пока по тайным лабиринтам организма не дойдет приказ — именно до левой ноги, а не до правой. Впрочем, дело идет все лучше. Медленно и нескладно, но лучше. Он бос, из одежды только рубаха, штаны и прихваченное почти машинально одеяло.

Невыносимо болит голова.

Вначале каждый шаг был, как удар молнии, — разряд боли прошивал ногу до паха. А внезапно взошедшее солнце показалось таким ослепительно-ярким, что он прикрыл глаза ладонью и смотрел на мир сквозь решетку почти сомкнутых пальцев. Пальцы на просвет кажутся оранжевыми. Он трогает щеки, и ему кажется, что лицо принадлежит кому-то другому.

Кожа словно не замечает прикосновения. А когда он понимает, что лишен того загадочного чувства, которое когда-то позволяло ему в любой момент вызвать в памяти ее поцелуй, с губ его срывается тихий стон бессилия и гнева. Губы с трудом складываются в слова… и что?

Ему почти не нужно слов. Одно-единственное, и он повторяет его раз за разом.

Так нельзя. Надо собраться с мыслями.

Все письма Шильдта написаны в одно и то же время.

Он переждал день в полусне, укрывшись в заброшенном сеннике. Ночью, волоча ноги, дошел до Слюссена и перешел мост. Город между мостами никогда не спит. От Зерновой площади до Мушиного парламента снует народ. Кто в кабак, кто из кабака, кто-то лихорадочно подыскивает местечко справить нужду.

Эрик вдруг понимает — на его месте другой человек. Он помнит свое имя, он много помнит, но это не он. Все, что с ним было, — было не с ним, а с кем-то другим. И мир вокруг другой. Злобный и растерянный. Зачем-то попробовал переставить слова: растерянный и злобный.

Вонючий туман. В вонючем тумане шевелятся тени людей, гротескные и отталкивающие. Людей ли?

Сетон обчистил его до нитки.

Никто не обращает на него внимания. Мало ли таких. Пропил всю одежду, бедняга, бредет куда-то в надежде найти незаблеванный уголок. Вряд ли переживет заморозки. Разве что кто-то случайно бросит более внимательный взгляд — в свете уличного фонаря или там, где пакгаузы в гавани на Меларстранден случайно пропустят бледные лучи полной луны. Посмотрит— и постарается обойти поскорее. Странно ведет себя этот бродяга — норовит схватить за полу, бормочет что-то невнятное.

Он без устали повторяет одно и то же. С той минуты, когда покинул дом умалишенных. Одно слово — название места. Кому-то удается разобрать его хриплый шепот, и этот кто-то поскорее, стараясь отодрать его цепкую, как коготь руку, указывает дорогу.

У него засела мысль, что он растерзал свою любимую невесту…

Эрик добрался до моста через озеро Клары. Посеребренные лунным светом гребни волн слева и справа показались ему толпой привидений, а в равномерном шуме прибоя чудилась вечная песня о любви, предательстве и отмщении. За спиной, на востоке, горизонт уже начал наливаться предрассветной синевой.

Он миновал Серафен. Каменные дома появлялись все реже, пока их не сменили пустыри и луга, небогатые хутора и покосившиеся, рассеянные тут и там деревянные домишки.

Он шел и шел, очень медленно, шаг за шагом. Постепенно рассвело. Даже тут, далеко на окраине, время от времени попадались прохожие, но здесь-то они издалека замечали — что-то с этим пареньком не так. Отворачивались и старались обойти стороной.


Солнце старалось не подниматься чересчур высоко; подчиняясь вечному закону о смене времен года, стремилось как можно ловчее укоротить свой дневной маршрут. Поначалу светило где-то сбоку, потом перекатилось вперед и начало изображать постепенно уходящую к горизонту пуле водную звезду.

От яркого света на глазах выступили слезы.

Во вам виноват этот ухмыляющийся дьявол.

Вот он и добрался до цели. Большой дом на вершине пологого холма, окруженный ухоженным яблоневым садом. Дети, играющие в салочки, заметили его, прекратили игру и засмеялись. Наверное, он и в самом деле представляет комичное зрелище: нелепая тощая фигура в свисающей чуть не до колен слишком широкой рубахе и с драным одеялом на плечах. Дети подбежали, взялись за руки и начали водить вокруг него хоровод.

Он, заикаясь, бормотал раз за разом все то же слово, а они каждый раз кивали, смеялись и показывали на дом на холме.

Да, да… так и есть, все верно.

Зазвенел колокольчик — детей звали на ужин. Они убежали, все время оборачиваясь и жестами приглашая его следовать за ними.

Он покачал головой.

Наступил вечер. Эрик остался в одиночестве, и в медленно разгорающихся прихотливых созвездиях внезапно увидел ее лицо. Линнея Шарлотта… Он увидел ее лицо. Он услышал ее голос, показавшийся поначалу шорохом уже заметно увядшей травы.

Иди и сделай то, что должен сделать, — вот что расслышал он в этом шорохе.

По щекам его катились слезы, но он их не замечал. Облизал губы, понадеялся оживить в памяти тот, самый первый поцелуй.

Ничего не вышло.

Пока существует Хорнсбергет, он недосягаем.

Эрик начал спускаться в долину, неуклюже огибая оставленные на тропинке корзины — сбор яблок продолжится и завтра. В доме все окна погашены, за исключением фонаря за входной дверью — для тех, кого выгонит из дома нужда, превосходящая возможности ночного горшка. Искаженное неровностями стекла, пламя свечи словно шепчет — иди, иди ближе, не бойся.

Шепчет ее голосом.

Разве это не польза для всех? То, что ты собираешься сделать, — разве это не благодеяние?

На каких весах взвешивает жизнь «за» и «против»? Почему надо делать обязательный выбор: или-или? Или ты жертва, или преступник… И что будет с этими детьми? Не лучше ли уснуть, сохранив невинность, и больше никогда не просыпаться? Почему никто и никогда не придет на помощь…

Он положил дрожащую ладонь на ручку двери.





23




Анна Стина постояла немного на Русском подворье — внезапно нахлынули воспоминания. Посмотрела, как грузчики, согнувшись в три погибели, таскают железные болванки на огромные весы. Пошла не по набережной, а поднялась на Хорнгатан, мимо церкви Святой Марии… ревир, где когда-то свирепствовала Драконша. На погосте — похороны, господа в черных одеждах почтительно кланяются усопшему. Вот и холм Ансгара. Дальше пути нет — надо сворачивать к воде. Там ее ждет короткий мост через пролив, отделяющий Лонгхольмен от Сёдермальма — Мост Вздохов. Задержалась на секунду — посмотрела, как в вентерях ходят кругами силуэты пойманных рыб.

Глянула на собственную тень и вздрогнула — тень указывает на Лонгхольмен. Совсем уже низкое солнце специально пристроилось позади и, словно в насмешку, подталкивает в спину: иди-иди, никуда не денешься. Сколько можно тянуть?

Она, преодолев дрожь, ступила на остров. Слева — дом, когда-то принадлежавший инспектору Бьоркману, а впереди шпиль церкви, как колючий шип, вонзившийся в предвечернее небо.

Анна Стина дожидалась ночи. Замедляла шаг, но идти настолько медленно, насколько ей бы хотелось, не получалось. Каждый шажок, даже крошечный — туда, где ее ждет гибель. И остановилась — дальше идти некуда. Она остановилась и довольно долго стояла, пытаясь различить в тишине жужжание прядильных станков. Вот-вот закончится вечерняя смена. Жужжание станков, как тиканье часов, отмеряющих особое, прядильное время, в котором нет ни воспоминаний о прошлом, ни надежды на будущее.

Сейчас прозвучит колокол, возвещающий конец работы. И с первым же ударом она подняла руку, чтобы постучать в ворота.

Пора.

Но что это? Колокол продолжает бить. Глухие, хрипловатые стоны плывут над островом.

Анна Стина растерялась. Обернулась и вгляделась, пытаясь хоть что-то различить в ночном небе.

Это не здешний колокол. Это колокол Кунгсхольмской церкви. Три удара — короткое молчание. Еще три удара. Фонари в лантерне выставлены треугольником.

Анна Стина прекрасно знала, что это означает. И догадка ее тут же подтвердилась.

Над Кунгсхольменом вновь занималась багрово-алая заря, хотя солнце совсем недавно скрылось за горизонтом.

Она повернулась и побежала, ускоряя шаг.





24