В холле Тессинского дворца открыли наружную дверь — набилось столько людей, что духота стала невыносимой. Тихо Сетон повернулся на стуле и глянул в сад. Гам, в самшитовом лабиринте, уже прогуливались разгоряченные гости. Скользнул взглядом по мраморной Минерве, застывшей в вечно приглашающей позе, улыбнулся и поймал на себе полный отвращения взгляд соседа с ряда впереди. Гог покраснел и отвернулся.

Сетон улыбнулся еще шире. Всех их бешено раздражает его присутствие, они его терпеть не могут, но как не открыть дверь одному из самых приближенных людей гофмаршала? Самые богатые люди королевства… все, что они могут сделать, — отвести глаза.

Он достал шелковый платок и неторопливо вытер щеку и подбородок. Позже, когда все пойдут в сад покурить, он полюбуется их брезгливыми минами — трюк с выпусканием дыма через свищ в щеке не для слабонервных. Многих передергивает от отвращения.

Музыканты настроили инструменты, дождались, пока постепенно стихнет гомон.

Дирижер постучал палочкой, добился окончательной тишины.

— Канон ре мажор великого Пахельбеля, написан ровно сто лет назад.

Музыканты квартета переглянулись, и виолончель сыграла несколько нисходящих терций, а потом восемь нот, невыразительную и тоже нисходящую гамму. За виолончелью гамму повторила первая скрипка, потом вторая, потом третья. Виолончель бесконечно твердила упрямую гамму, зато скрипки постепенно пустились во все тяжкие. Скучная гамма с каждой репризой расцветала новыми, волшебными и волнующими гармониями.

У Сетона по рукам побежали мурашки, он закрыл глаза и начал непроизвольно раскачиваться в такт ни на секунду не смолкающему притворно-равнодушному пульсу виолончели.

Он уже не обращал внимания на сочащуюся рану на щеке. Гнойная сукровица стекала на шею, запачкала шелковый шарф, но ему было все равно. Музыка захватила его целиком. Тихо Сетон наслаждался совершенным, ни с чем не сравнимым покоем.





25




Кардель бежал в уже сгустившихся сумерках, неуклюже изогнувшись, чтобы поменьше кололо еще не зажившее сломанное ребро. Он задыхался, во рту появился привкус крови от непривычно быстрого бега. Но настичь бежавшего впереди Винге не мог никак — тот бежал еще быстрее. Кардель уже с трудом различал его хрупкую, как былинка, тень на фоне нависшей справа горы Тщеславия. Время от времени, ни на секунду не задерживаясь, Винге успевал обернуться, крикнуть: «Быстрее, быстрее!» — И продолжал бег.

У таможни Винге внезапно бросился наперерез конному экипажу, чуть не угодив под копыта. Удары пульса отдавались в голове Карделя, как в медном котле, но это не помешало ему с полувзгляда оценить происходящее. В коляске уже были пассажиры, крупный мужчина и молодая женщина. Винге, задыхаясь и путаясь, умолял уступить ему экипаж — даже для Карделя его доводы казались бредом сумасшедшего. Кучер уже поднял кнут и замахнулся на Винге.

— Только попробуй! — зарычал Кардель, еле переведя дыхание. — Только попробуй! Я тебе этот кнут в жопу засуну, в горле будет щекотать! Так и проживешь остаток жизни — минут пять, думаю.

Ошеломленный перспективой кучер опустил кнут. Кардель повернулся к пассажиру.

— Мы не бандиты и не бродяги, — тихо и хрипло произнес он, памятуя, что от крика угроза страшнее не становится. Скорее наоборот. — Тут вот что… Если уже заплатили деньги, получите назад. Но прошу освободить коляску И лучше добровольно.

Не столько слова, сколько внешность Карделя произвели нужное впечатление. А может, и голос — тихий, с прорывающимся рычанием. Через две минуты тронулись в путь. Кардель не обратил ни малейшего внимания на пущенные вслед ругательства оскорбленного пассажира — тот, впрочем, выждал, пока коляска не отъедет на безопасное расстояние.

Винге устроился на козлах рядом с кучером, Кардель сзади. Напарник лихорадочно показывал дорогу.

— Быстрее, быстрее, — повторял он почти без перерыва.

Кардель заразился его нетерпением — время от времени вырывал кнут у кучера и щелкал над головами лошадей. Хлопки, к его удивлению, получались оглушительными, хотя он нигде и никогда щелкать кнутом не учился. Кучер даже протестовать не успевал — только грязно ругался. Потребовался весь его опыт, чтобы коляску не снесло в придорожную канаву.

До них донесся ритмичный звон: три удара — пауза. Три удара — пауза. Кардель прикинул: и по расстоянию, и по характерному звуку давно треснувшего большого колокола — церковь Ульрики Элеоноры. Они уже переехали мост на Кунгсхольмен, когда вступил колокол Святой Клары. Три удара — пауза. И там, и там засветились лантерны.

Вскоре они выехали за город. Дорога в темноте почти не видна, единственные опознавательные знаки — еле различимые заборы и изгороди. Оставалось надеяться, что не попадется какой-нибудь крутой поворот — тогда кучер точно не сможет справиться с лошадьми.

Небо впереди изменилось: тьма над холмами вдоль Ульфсундского пролива медленно наливалась сначала темным, потом все более ярким багрянцем. Облака, раньше невидимые, тоже медленно багровели. Постепенно дорога стала вырисовываться яснее, и кучер с облегчением выругался. Ветер изменился и донес явственный запах гари. Видимо, первым его почувствовали лошади — они обладают недоступным людям чувством опасности. Животные начали фыркать и оглядываться. Замедлили шаг, затрясли гривами, словно хотели предупредить хозяина, и в конце концов остановились. В темноте белки лошадиных глаз вспыхивали, как маленькие фонарики.

Даже оглушительные хлопки кнута не могли заставить их сдвинуться с места.

Кардель попытался было насесть на кучера, но тот только пожал плечами.

— Сам черт их с места не сдвинет. Почему? Сами, что ли, не видите…

Кардель хотел было вступить с ним в спор, но Винге уже бежал далеко впереди. Его уже почти не было видно, зато слышно: он то и дело натужно кашлял, вдохнув едкий дым, бродивший по лугу похожими на гигантские привидения клочьями.

Кардель кинул извозчику деньги, выругался на прощанье, помчался догонять Винге и чуть не налетел на него: тот выбежал на гребень холма и остановился как вкопанный. Даже здесь ощущалось жаркое дыхание пожара.

Хорнсбергет горел.

Полыхала чуть не половина крыши, стекла полопались, и из обугленных оконных рам, как из пасти дракона, вырывались языки огня.

Кардель, словно издалека, услышал свое имя. Винте призывал его остановиться. Но поздно: он со всех нот мчался к дому, петляя между яблонь, на которых уже начали сворачиваться и дымиться листья.

На секунду замер — остановил засевший в спинном мозге тысячью поколений унаследованный страх. Пламя лизало фасад, входная дверь валялась на земле — петли вырвало из сгоревшей рамы. За дверьми — холл… странно, там темно. Хотя пламя словно притягивало, ловило все пролетающие поблизости ветра, как ловит воздух задыхающийся человек, в холле тяга была почему-то меньше.

Кардель зажмурился, накинул куртку на голову, закрыл лицо руками и бросился в дом. Его мгновенно оглушил грозный рев огня, за которым можно было различить жалобное потрескивания горящего дерева и звонкие выстрелы лопающихся бутылок. Пузырящийся потолок над головой, точно он смотрит из глубины на поверхность моря.


В городе пожар называют «красный самец». Кардель видел этого красного самца и раньше, когда служил во флоте. Соседний фрегат загорелся, не выдержав совместного жара раскаленных русских ядер. Огонь — живое, злобное существо. Он ждет своего часа, притворяясь прирученным в печах и каминах, ждет долго и терпеливо. Ждет, когда можно будет разом собрать все долги и отплатить за все обиды.

Спасает только одно — бегство.

Но бежать Кардель не имеет права.





26




Эрик Тре Русур стоит под деревом — на расстоянии от Хорнсбергета в воздухе разлита приятная теплота. Рядом — неглубокое, не больше локтя глубиной, полусгнившее корыто для овечьего водопоя. В нем еще есть вода. Время от времени Эрик едва-едва касается ее ладонью и любуется, как прогибается под рукой тонкая пленка. Во внезапно вернувшейся избирательной памяти возник показанный домашним учителем опыт. Тот клал в стакан кусочек бумаги, на него пристраивал иголку и писчим пером осторожно, начиная с краев, топил бумажку. Происходило чудо: тяжелая железная иголка не тонула. Оставалась, как ни в чем не бывало, лежать на поверхности. Закон Лапласа, важно произносил учитель, подняв указательный палец. Поверхностное натяжение.

Он смотрит, как одно за другим падают стропила, как прогибается и валится, разбрасывая каскады искр, крыша. Даже сюда долетают мотыльки остывших искр.

Его охватывает нетерпение, он переминается с ноги на ногу. Да, он сделал то, что должен был сделать… но что дальше? Разве не должна она появиться где-то здесь, рядом? Подойти, обнять, прикоснуться к его губам в давно обещанном поцелуе? То и дело поднимает он руку и ощупывает онемевшие губы. Сумеет ли он оценить этот поцелуй? Вернется ли волшебное чувство, когда-то навсегда переменившее его жизнь?

— Эрик?

Эрик сильно вздрогнул — на плечо легла чья-то рука. Он резко повернулся — знакомая фигура. Бледный и тощий, это же он… тот, кто открыл ему глаза, достучался до погасшего сознания. Провозвестник Истины. Губы Провозвестника шевелятся, он беспрерывно повторяет его имя, что-то торопливо говорит… но Эрик быстро теряет к нему интерес и вновь поворачивается к горящему дому.

Пришелец не оставляет его в покое, дергает за рубаху, обходит кругом и встает перед ним, мешает смотреть на пожар. Внезапно переходит на жесты: изображает кресало, вспышку огня… а это что? Вопросительно уставленный на него палец: это сделал ты?

Эрик согласно кивает — да, да. Это сделал я.

Наконец-то незваный гость оставляет его в покое. Теперь он не более чем колеблющееся в потоках раскаленного воздуха продолговатое пятно на фоне пылающего дома. Он выкрикивает чье-то имя — на этот раз не его. Кого-то другого.





27




Кардель накинул на голову куртку — грубая ткань все же немного остужает раскаленный воздух. Можно дышать. С трудом, но можно. Преодолевая боль от ожогов и страх неминуемой смерти, заставил себя припомнить внутреннее расположение дома. Помчался на второй этаж по чудом устоявшей лестнице и оказался на той стороне дома, которая пока еще не была охвачена пожаром. Краска уже начала пузыриться, обои свернулись и потемнели, под потолком шевелилось густое облако дыма, но открытого огня пока не было.

Теперь он точно вспомнил, куда ему надо. Пригнувшись, рванулся вперед.

Он жадно хватает воздух, но впустую — огонь, похоже, высосал из воздуха весь кислород. Задыхаясь, опустился на колени и пополз. У самого пола легче, хотя доски пола очень горячие — по-видимому, снизу они уже охвачены огнем.

Под ним всего два дюйма древесины. Ему даже показалось, что он слышит натужный скрип прогибающихся балок перекрытий. В любую секунду они могут не выдержать, и тогда он рухнет в полыхающую адским пламенем преисподнюю.

Толкнул дверь. Только бы не ошибиться.

Нет. Не ошибся. Та самая комната. Две колыбельки стоят так, как и стояли. Кардель на ощупь схватил подмышку два крошечных завернутых тельца и ринулся назад, моля Бога, чтобы обратный путь все еще оставался более или менее свободным.

В коридоре сквозь щели в разошедшихся от жара досках пола тянул раскаленный сквозняк. Он вдохнул, опустился на пол и сделал глубокий, как мог, вдох. В груди загорелось, но надежда есть: должно хватить.

Помчался к лестнице и внезапно почувствовал: что-то не так. Его ноша… чересчур легка. Он здоровой рукой ощупал головку… это, наверное, Карл. У него волосы короче, чем у сестренки. Чего-то не хватает, что-то он забыл, что-то важное… может, любимую тряпичную кошку мальчика, без которой он никак не хотел засыпать? Неужели выронил?

Кардель присел, ощупал пол и вскоре нашел — но никак не то, что ожидал. Что-то маленькое… ножка или ручка. Обугленная детская ножка. Нет, кажется, ручка.

Сознание путалось. Нет… конечно, не то и не другое… Жар сделался невыносимым, языки пламени совсем близко. Сил подняться уже не было. Он покрепче обнял сверток и мешком скатился с лестницы. Нет… опять что-то потерял. Жалобно воя, Кардель пополз назад. Вслепую что-то прилаживал, поворачивал, пытался придать детям утраченный облик. Но руки не слушались, деревянный протез никак не хотел подчиняться его воле, культя дергалась от боли. Что он ни делал, получалось только хуже.

И сообразил, что бредит, только когда заставил себя на долю секунды открыть глаза. Никакие не ручки, не ножки — на полу валялись уже истлевшие головешки.

Еще несколько секунд — и конец.

Надо уходить. Он приоткрыл одеяльце — и понял: уходить он никуда не хочет. Надо тут же покончить с этим кошмаром. Последнее усилие — и можно ни о чем и никогда больше не думать.

Попробовал заставить себя не двигаться с места. И удалось бы, если бы не загорелись волосы. Кардель начал здоровой рукой бить себя по голове, чувствуя, как лопаются на голове пузыри и по вискам течет сукровица, — и понял: желание выжить преодолеть невозможно.

Кому, как не ему, это знать.





28