Сознание неторопливо всплыло из омута сновидений, и Карделя прошиб холодный пот: дети исчезли. Он растерянно заморгал, но тут же отлегло: Анна Стина вернулась. Кормит грудью близняшек. Он поспешил отвернуться: все-таки зрелище не для постороннего мужчины. Спал он хоть и крепко, но лежал неудобно. С трудом встал, преодолевая ломоту затекшего тела и, не глядя на кормящую мать, вылез из землянки.
Когда она подошла, ему уже удалось кое-как разжечь костер; отсыревший за ночь хворост никак не хотел разгораться. Поначалу робкие и капризные языки пламени принялись за работу: ночная влага с недовольным шипением покидала заготовленные с вечера дрова.
— Спасибо, — тихо сказала Анна Стина.
На свету он разглядел ее получше. Бледная, уставшая. Одежда порвана и испачкана.
Он коротко кивнул — дескать, ничего, не стоит благодарности, и смутился.
— Схожу-ка воды наберу.
Анна Стина объяснила, где и как брать воду, а когда он вернулся с мокрыми ногами и полным чайником, она уже успела вымыться из оловянной мисочки с замоченными березовыми листьями и еловой хвоей. Несколько пухлых оранжевых шляпок уже скворчали на сковороде. Кардель никогда раньше не ел грибов.
— А не отравимся?
Анна Стина улыбнулась — ничего страшного. Если она не боится, ему и вовсе ни к чему. Пожал плечами и поел.
Не так уж плохо, посолить бы только.
Деревья уже примерили осенний наряд. Ярко-желтые березы щедро поделились с соседями, на темной торжественной хвое елей их сухие листочки выглядят, как россыпь золотых монет.
Анна Стина мерзнет, хотя и старается скрыть — ее то и дело начинает бить дрожь. Поворачивается к костру то одним боком, то другим.
Глаза странные: безжизненные и пустые. Наверняка что-то произошло. Может, просто не выспалась. Но вряд ли. Что-то похуже.
— Не хочешь рассказать, где была?
Она молча покачала головой — нет, не хочу.
— А дело твое? Ты говорила — важное дело…
Она отвернулась.
— Забудь, — поспешил он сгладить неловкость. — Я и сам вижу. Что у меня, глаз, что ли, нет? Руки нет, это да, а глаза есть пока.
Анна Стина по-прежнему молчала. В землянке возятся дети — новая игрушка пришлась им по вкусу. Отсюда видно, как они катают деревянный протез по земляному полу и смеются тем замечательным, музыкально булькающим детским смехом, от которого у каждого делается тепло на душе. Игра с деревянной рукой, похоже, может продолжаться бесконечно.
— Я-то чем могу помочь? Попроси только… я же тут… вот он — я.
Она не ответила, а может, и не слышала вопрос. Сидела молча, не сводя взгляд с входа в землянку. Кардель встал, вымыл остатком воды кружку и хотел поставить на место, но мокрая кружка выскользнула. И произошло то, что происходило уже тысячу раз: он дернулся, чтобы поймать кружку рукой, которой у него не было. Несуществующей рукой поймать ничего нельзя; обрубок прочертил в воздухе нелепую, незаконченную фигуру, и кружка грохнулась на землю.
Кардель суетливо бросился собирать осколки и тут же порезался, хотя и не заметил: онемевшая от ледяной воды рука не почувствовала боли. Анна Стина увидела кровь, вскрикнула — и оба поразились сходству этой сцены с их первой встречей. Так же близко друг от друга стояли они тогда, и оба держались за нож: она за рукоятку, чтобы убить, он — за лезвие, чтобы не быть убитым. По лезвию стекала кровь. Кардель встретился глазами с Анной Стиной и попытался отвести взгляд — но не смог. Его словно кто-то подтолкнул, и он подвинулся к ней поближе. Она отшатнулась и, чтобы не потерять равновесие, оперлась рукой — ладонь угодила в неостывшие угли за спиной. Ес искаженное болью лицо стало для Карделя утешением — уж лучше, чем мелькнувшая гримаса отвращения. Она вскрикнула и отползла на четвереньках подальше.
Оба замерли. Нянчили поврежденные ладони и ждали, пока пройдет неприятный осадок.
По осадок не проходил.
Кардель тяжело встал и перешел на другую сторону костра. Так ей будет спокойнее. Попытался найти слова извинения, проклиная себя за глупость. Ничего не придумал, натянул шляпу на брови и, обращаясь больше к костру, пробормотал:
— Ну что ж… пойду я. Ты знаешь, как меня найти. Даже не сомневайся.
Повернулся к землянке и помахал близнецам окровавленной рукой.
— И вы, сорванцы… слушайтесь маму и не бузите. И друг друга не дубасьте, если что…
Хотел пошутить, но вышло вяло и неуклюже. Исподлобья глянул на Анну Стину с тяжелым предчувствием: в последний раз. Как же он не удержался… теперь она решит, что помогает он ей только в расчете на ее благосклонность. И, конечно, вряд ли захочет опять просить… достаточно глянуть: голова вжата в плечи, вся съежилась… и не из-за холода, а из-за него. Теперь она его боится. Глаза, как у загнанной дичи.
Кардель поплелся в город. Прошел мимо что-то крикнувшего, но на том и успокоившегося таможенника, обогнул шлагбаум и, наклоняясь навстречу усилившемуся ветру, побрел по улицам Норрмальма, пока на горизонте не замаячил шпиль Немецкой церкви в Городе между мостами.
У Болота остановился. Огляделся и выбрал самую жалкую забегаловку. Щели в деревянных стенах в палец, внутри так же ветрено, как и снаружи. Никакой вывески — и так все ясно. Дверь, болтающаяся на сломанной петле, и толпа бродяг, вываливающихся навстречу в залитых какой-то дрянью рубахах и куртках.
Кардель глотнул и поморщился.
— В твоей бурде больше пены, чем в озере… да и вкус такой же, если не хуже. Моча.
Он пьет кварту за квартой, даже не ждет слугу — сам идет к стойке, как только появляется дно кружки. Отвычка, конечно, сказывается, но после третьей кружки он все же попадает в когда-то привычный ритм. Опьянение проходит стадию за стадией, пока не превращается в бурлящий хаос, и уже невозможно отличить шум в забегаловке от оглушительного шума в голове.
Вряд ли смогу пройти по досточке, мысленно ухмыльнулся Кардель, и тут же застонал от стыда: вспомнил прощальный взгляд Анны Стины. Как раскаленный утюг приложили, и со временем не проходит, а жжется все сильнее. Мужчина… кто это такой, если посмотреть ее глазами? Мускулистое пьяное чудовище, машина для насилия. Он как раз из той породы, из тех сволочей, что веками делали всё, чтобы мудрость была усвоена: ничего хорошего от мужиков ждать не приходится. Как ей еще глядеть? И изменить ничего нельзя, будь он хоть ангелом небесным…
Кардель сидит за своим столиком и дожидается появления шпаны из пригорода после ни шатко ни валко отработанного дня. Прячет левую руку за спину, выбирает самого наглого горлопана и подходит вплотную, вот-вот искра проскочит между носами.
— Какого хрена ты на меня уставился?
Безупречный, годами проверенный повод для драки.
Выходят во двор, и через несколько секунд обмен любезностями уже не прекратить. И с миром не разойтись: они окружены плотным кольцом зевак. Как же — бесплатное развлечение!
Первый удар пришелся в лоб. Бровь рассечена, лопнула, как созревший нарыв. Кардель засмеялся:
— А побольше веера не нашлось?
Другой удар — в скулу.
— Да… такой поцелуйчик можно получить и на Баггенсгатан, только там платить надо.
Еще удар по скуле, потом — в ухо. По шее заструилась липкая кровь.
— Вот-вот, уже получше… точно такую оплеуху я получил от твоей бляди-мамаши… обиделась, что недоёб. А у кого на нее встанет?
Разбитые губы уже не в состоянии произносить оскорбления отчетливо, так, чтобы слышала жаждущая потехи публика.
Его здесь никто не знает, да и не надо — и так понятно. Содержание недвусмысленно. Заключают пари — это же наверняка кто-то из бойцов притворяется новичком, вроде бы совсем ни на что не годен. Ставки растут, но, кто знает, ставят именно на него. Притворяется, притворяется, а потом как врежет!
Но здесь-то, оказывается, другое дело. Не сразу, но постепенно до всех доходит, что смотреть-то не на что — какой интерес, если в драке только один участник, а второй позволяет себя лупить, да еще и однорукий, да еще и бормочет что-то. Пари признаются недействительными: таковы неписанные правила уличных боев. Толпа понемногу расходится, недовольно что-то бормоча, и в наступившей тишине слышны только чмокающие звуки кулачных ударов. Многие все же оборачиваются: все ж интересно, сколько этот недотепа может выдержать? У другого давно бы колени подогнулись.
Наконец, устали и его противники, и когда перед Карделем перестали мелькать кулаки, все увидели: на изуродованном, окровавленном лице его застыло брезгливое, презрительное выражение. Наступила тишина — люди словно увидели привидение.
Кардель не сразу осознал, что все давно ушли, в том числе и те, кто его избивал. Он стоял один в остывающей луже крови. Медленно и неуклюже поднял культю и ударил в воздух, словно посылая привет деревянному протезу, с которым так забавно играли и, наверное, до сих пор играют дети.
4
Он доплелся домой уже под утро.
Зеркала у него не было, но он и так знал: физиономия — сплошной сгусток запекшейся крови. Зрелище, способное отпугнуть любителей утренних прогулок, которые все же попадаются в пустынных переулках. Даже ассенизаторы, привыкшие, что люди от них шарахаются, считали за благо уступить дорогу этому жуткому типу и разворачивали свои повозки так резко, что расплескивали себе же на ноги содержимое переполненных дерьмом бочек.
Он нащупал языком шатающийся зуб. С трудом разлепил губы, просунул пальцы, покачал немного, выдернул вместе с корнем и выбросил в канаву. На лестничной площадке остановился, согнулся пополам и перевел дыхание. Пожалел себя, усмехнулся и двинулся дальше, стараясь дышать поверхностно. Скорее всего, сломано ребро.
На пороге спал Эмиль Винге. Прислонился спиной к стене, поджал колени к подбородку, обхватил руками и мирно посапывал. В холодном воздухе каждый выдох сопровождался тут же исчезающим эфемерным облачком пара. Не успел Кардель прислониться к стене — Винге открыл глаза и уставился на него с испугом и изумлением.
Прошло некоторое время, прежде чем испуг сменился узнаванием, а узнавание — состраданием. Кардель видел, как шевелятся губы Винге, но из-за непрекращающегося гула в ушах скорее угадывал, чем слышал его вопросы. Но и угадывать не хотел — молча отодвинул Винге, на подгибающихся ногах доплелся до откидной койки и потерял сознание, как только голова его коснулась набитого соломой матраса.
Проснулся оттого, что горела вся физиономия. Молния испуга: ослеп! — сверкнула и уступила место более прозаической мысли, основанной на большом жизненном опыте. Указательным и большим пальцем разлепил отекшие веки.
Винге сидел рядом на койке с тазиком на коленях и льняной тряпкой отмывал его лицо.
— Больно?
На этот участливый вопрос ответ заготовлен давным-давно:
— Смеяться больно, а так не очень.
— Что произошло?
— Ничего особенного. У меня же вчера именины были… надо же… как-то отметить[39]. Хорошей дракой хотя бы.
Язык с трудом проталкивает слова через распухшие, как котлеты, губы.
— Я сходил в «Ворон»[40], ученик аптекаря разъяснил, как и что делать.
— Мы вроде бы… расстались не то чтобы по-хорошему? Вы мне такого наговорили… С чего бы такая забота?
Винге обмакнул тряпку в миску и приложил к рассеченной брови. Лоб словно загорелся. Кардель почувствовал запах уксуса и оттолкнул руку:
— Кончайте кривляться! Оставьте меня в покое!
Винге вздохнул, подошел к окну и вылил содержимое миски. Поставил на подоконник, сложил руки за спиной и, глядя на улицу, тихо произнес.
— Когда мы виделись в последний раз, я наговорил много такого, что… мне бы самому очень хотелось, чтобы я этого не говорил. Мало того: выбирал слова, чтобы сделать вам как можно больнее. А пришел, чтобы попросить у вас прощения.