Осень 1794





1




Вечер только начинается, впереди долгая ночь. Последняя ночь в Городе между мостами. Во рту по-прежнему отвратительный привкус сказанных Карделю горьких и несправедливых слов.

Кто-то царапается в дверь.

Хедвиг.

— Ты оставил записку на нашем углу. Что за спешка?

Он не ответил. Отвернулся, молча подошел к койке и стал перебирать вещи, приготовленные для отправки в дорожный сундук. Не успел спрятать часы — сестра заметила. Он поднял их и раскачал наподобие маятника.

— Они у него все время были. У Жана Мишеля. Должно быть, выкупил сразу после смерти Сесила. Один Бог знает, чего ему это стоило. Думаю, до сих пор выплачивает все свое жалованье до последнего рундстюкке. Из месяца в месяц. Для него память о Сесиле важнее голода, — Эмиль постарался, чтобы в голосе не прозвучала обида. Или еще стыднее — зависть.

Бойкое латунное сердечко карманных часов исправно отсчитывало каждую секунду. Хедвиг долго рассматривала часы, словно хотела удостовериться, что все малейшие детали совпадают с оставшейся в памяти картинкой. Эмиль отвернулся.

— Хочешь, возьми. У тебя на них больше прав.

Он отстегнул цепочку от петли, положил часы па стол и опять занялся подготовкой к отъезду. Пожитки валялись в беспорядке на незастеленной постели. Пара рубашек, расческа с выломанными зубьями, немного хлеба, бутылка с колодезной водой, проездные документы. Бумаги Сесила, оставшиеся в его съемной комнате в Ладугорде. Кожаный чехол с отделениями для крошечных часовых отверток, пинцетов и щипчиков.

Эмиль спиной чувствовал обжигающий взгляд Хедвиг. Еще пару минут он пытался изобразить предотъездную озабоченность, но не выдержал: повернулся и сел на кровать. Положил руки на колени, опустил плечи и с отвратительной ясностью представил, насколько жалко выглядит в глазах сестры.

— Значит, уезжаешь… С чего бы такое решение, Эмиль? Что произошло?

Одно только промелькнувшее воспоминание — и сразу закружилась голова

Стало трудно дышать.

— Мне кажется… мне кажется, я его видел, Хедвиг. Сегодня утром. Подошел ко мне среди бела дня, чуть не посреди улицы. Я понимаю, галлюцинации, но… настолько явственно! Схожу с ума. Мне не надо было сюда приезжать.

— Назад, в студенческую клетушку… и что ты будешь там делать? Пытаться переждать жизнь? Опять начнешь пить?

— Уж лучше так, чем… Твои врачи в Ухеншернском госпитале ни шиша не понимают. Никакие лекарства не помогали. Они раздевали меня догола, сажали в темной комнате с дырой в потолке и лили на голову ледяную воду.

Старались выбрать момент, когда я меньше всего этого ожидал. По их мнению, таким способом можно вернуть человеку разум… лишить — да, но вернуть… вряд ли. Через пару недель я осознал: они меня держат как… как «интересный случай», — Эмиль постарался со всей доступной ему иронией закавычить эти слова. — Интересный случай… Приводили толпы студентов, и они наблюдали за мной через глазок в двери. Что мне оставалось? Побег… единственный шанс сохранить хотя бы остатки здравого смысла. Побег. А потом… потом ничего не помогало, кроме выпивки. Надеюсь, поможет опять. Цена немалая, но я готов заплатить любую, лишь бы не встречаться с Сесилом на улицах. Он говорил страшные вещи… но знаешь, что самое страшное? Самое страшное вот что: все что он сказал — правда. Каждое слово.

Эмиль смахнул слезу и тут же раздражился собственной неуместной чувствительностью. Он-то постановил казаться сухим и ироничным.

— Ты ошибаешься… — сказала Хедвиг после долгой паузы. — Ты путаешь нашего брата с чудовищем, рожденным в твоей собственной голове.

— Я не путаю… неужели ты думаешь, что я всерьез решил, будто и в самом деле вижу призрак Сесила? Чушь… Дело же не в этом… дело в том, что он прочитал мне именно ту лекцию, что прочитал бы Сесил, если бы был жив. Слово в слово.

— Ты несправедлив, Эмиль, — Хедвиг энергично тряхнула головой. — Обида… обида лишает тебя ясности мысли.

— Докажи.

Хедвиг, полуотвернувшись, помолчала.

— Твой побег… побег из скорбного дома… расскажи, наконец: как тебе удалось бежать?

— Украл ключ.

— У кого? И как?

— Не помню.

— Разве ты не нашел его на полу в своей палате? Вече-ром, когда уже гасили свет? И коридоры были пусты, как по заказу? И весь твой путь на Рыцарскую площадь? Ни фонарей, ни лунного света, который мог бы тебя выдать?

— На что ты намекаешь, Хедвиг?

— Я намекаю вот на что: твое везение было, мягко говоря, несколько преувеличенным. А может, кто-то организовал твой побег? Тот, кто понимал, что ты в своей дикой гордыне отвергнешь руку помощи, если узнаешь, от кого эта помощь пришла?


У Эмиля застучало в ушах и кровь бросилась в голову.

— Сесил? Ты хочешь сказать… бежать мне помог Сесил? Но как? Не может быть! Где он взял деньги, чтобы подкупить санитаров? Где…

Он развернул коричневый пакет с бумагами Сесила и начал лихорадочно их перебирать — и очень скоро нашел, что искал. Поводил пальцами по строчкам. Проверил еще раз, и в глазах потемнело.

— Я видел квитанцию и раньше, но никогда не обращал внимания на дату… он закладывал часы дважды… теперь я понимаю… первый раз он их заложил, чтобы выкупить меня из сумасшедшего дома…

— Ты был в жутком состоянии, Эмиль. Жил в каком-то своем мире. Тебя преследовали галлюцинации, ты разговаривал только с фантомами. Я и до сих пор не знаю: а вдруг лечение дало бы результат, если бы у тебя хватило терпения. Сесил посчитал по-иному, но у меня нет ни секунды сомнения. Руководило им то же чувство, что и мной: любовь. Братская любовь. Ты можешь ругать и презирать меня, как хочешь, но ему ты обязан многим. Ты в долгу, Эмиль, и по всем законам, божеским и человеческим, обязан этот долг заплатить.

Эмиль аккуратно положил квитанцию на место и закрыл лицо руками.

— Поздно…

На его плечо легла легкая рука.

— Ты так думаешь?

Когда он открыл глаза, ее уже не было. Он долго сидел и слушал бодрое тиканье карманных часов Сесила.





2




Дети заходятся в крике — а что он может сделать? Ничего. Ровным счетом ничего. Мама исчезла и оставила вместо себя какое-то страшилище, которого они никогда раньше не видели и даже представить не могли, что такое бывает. Кардель хватается по очереди то за деревянную лошадку, го за тряпичного кота, трясет, булькает что-то, что, по его мнению, должно их рассмешить — но все попытки тщетны. Верещат еще сильнее. Будто упрекают его в преуменьшении значения важнейшего в их жизни события — отсутствия матери!

Окончательно запаниковав, он даже попытался что-то станцевать, сделал несколько па. Но они продолжали плакать, а он то и дело оглядывался — не видит ли кто его за этим недостойным занятием. Ну ладно… она же сказала: устанут кричать и заснут. В конце концов. Наверное, да, заснут, но он-то при чем? Укутал, как мог, малышей и перешел на другую сторону окружающей костер низкой каменной изгороди.

Попытался отвлечься и думать о чем-то другом — какое там! Заткнул указательным пальцем ухо, прижал деревянный кулак к другому — не помогло. Довольно прохладно, но его заливает пот, рубашка прилипла к телу. Уж не жар ли у него? Очень неприятно. Не дай Бог притащить лихорадку из города. Нет… кажется, нет. Это из-за детей. Выругался вполголоса. Вернулся к орущим малышам, встал на колени. Представил себя на их месте и сказал — насколько смог, тихо и буднично:

— Заткнитесь-ка на минутку, я вам покажу, чего вы в жизни не видали.

Повертел вытянутыми руками у детишек перед носом. Потом просунул правую под куртку, потихоньку отстегнул ремни и потянулся левой, будто хотел поднять тряпичного кота. Деревянный протез выскользнул из рукава и глухо шлепнулся на траву. Кардель сделал вид, что ужасно удивился: горестно взмахнул руками и вытаращил глаза. Майя внезапно замолчала и уставилась на него… Будь перед ним взрослый, сказал бы — с подозрением. Ее братишка, который до этого верещал с зажмуренными глазенками, тоже замолчал и открыл глаза. Сообразил: что-то произошло. Стоит посмотреть. Кардель быстро подобрал протез и повторил номер. Потом еще раз, и еще, и еще. На пятый или шестой раз малыши решили подползти поближе. Майя посмотрела на свою ручонку, пошевелила пальчиками и отрицательно покачала головой — нет. Этого не может быть. Рука не должна так падать. А может, он сам додумал за нее это умозаключение. Хотя вряд ли — чересчур уж выразителен был жест. Она протянула ручку — и тут же выявилось замечательное свойство новой игрушки. Достаточно слегка ее толкнуть, и она забавно катится по утоптанной земле. Укатилась — ничего страшного. Можно подползти поближе и опять подтолкнуть эту выпадающую руку. Карделя поразило непоколебимое терпение, с каким детишки переползали с места на место и подталкивали спасительный деревянный обрубок.

Весело горит костер. Солнце клонится к закату. Кардель сидит в землянке, прислонившись спиной к глиняной стене. Дети, наигравшись с деревянной рукой, прониклись к нему доверием, и он неуклюже устроил их на коленях. Ужасно нервничал, как бы не сделать какое-то неловкое движение, не причинить боль, не напугать. Карл почти сразу нашел его мизинец, молча сунул в рот и поглядывал на сестру. Всем своим видом показывал: если раньше что-то и было не так, теперь все препятствия для нормальной жизни устранены. По сестра оказалась еще любопытнее, тем более что второго мизинца у Карделя не было. Маленькая ручонка гладила его рубцы, ассиметричные скулы. Майя неожиданно и очень музыкально засмеялась — ее рассмешил свернутый нос.

Скоро ночь вступит в свои права, сама природа укачает малышей в давно забытых взрослыми, но хорошо знакомых каждому ребенку объятиях. Дети пригрелись возле большого и теплого Карделя, но уснуть никак не могли. Наверняка им казалось странным: матери нет, а вместо нее какой-то огромный, чужой и непонятный дядька с рукой, которую можно катать по земле.

— Спеть вам, что ли? — буркнул он, стараясь говорить шепотом.

Прокашлялся и помедлил, вспоминая мелодию.

Я видел прекрасную розу, Белоснежную, свежую розу…

Его грубый, хриплый голос вовсе не подходит для колыбельной, к тому же он напрочь забыл слова старого романса. Но все равно — детишки перестали ерзать и внимательно слушали.

— Тогда будет вот что, — сказал он негромко, — тогда будет сказка. Только я их почти и не знаю, сказок. Те, что знал, забыл. Сказочка о призраке Индебету и одноруком пальте вряд ли подойдет… хотя сказка, скажу я вам, — всем сказкам сказка. Но… как бы это… не для невинных ушей.

Он прилег поудобнее, положил единственную руку так, чтобы она служила подушкой для маленьких головок, и поразился: дети устроились мгновенно и так ловко, словно им каждый день приходилось спать в объятиях однорукого пальта. Мальчонка в последний момент подцепил тряпичного кота.

Микель Кардель задумался. Ясное дело… слишком малы, не поймут, о чем сказка… но глаза таращат, будто и взаправду что-то соображают.

— Жил-был как-то прекрасный юный принц по имени Густав. Его отец был чужак, приехал из дальних стран, потому что старый король умер бездетным, и во всем королевстве не было головы, которой подошла бы корона. Все хотели, чтобы у них был король, но такой, у которого нет никакой власти. Поэтому и позвали короля из чужих краев. Новый король сидел на своем троне, ничего не делал, поплевывал по сторонам и знать не знал о народных бедах. Его приспешники вытворяли, что хотели. А его сын, молодой принц, видел, что кругом творится, видел все несправедливости, все беды, слышал, как народ плачет над своей горькой судьбой. И когда пришел его час взойти на трон, он призвал дворцовую стражу и велел принести ему присягу верности. Представляете? Ему, совсем еще юноше! Только ему и никому другому.

Солдаты они и есть солдаты — люди честные, храбрые и справедливые, а как же еще? Разве другим, не таким честным и храбрым, можно доверить такие красивые мундиры? И они поняли, что от молодого короля можно ждать только хорошего, что времена могут перемениться к лучшему. Они встали на колени и отсалютовали ему своими шпагами. Мало того: посадили принца в карсту и провезли по городу, чтобы все могли видеть его красивое, доброе и открытое лицо. И каждый, кто его видел, сразу понимал: возвращается надежда. Жить пока можно, а то уж и не надеялись. Празднества продолжались несколько дней, все пили за здоровье нового доброго короля. Молодой король нашел себе невесту — датскую принцессу, такую же прекрасную и добрую, как и он сам. Насмотреться не могли они друг на друга, вот что я вам скажу. Не могли насмотреться, и любовь их вскоре принесла плоды. Родился замечательный сын, и они так любили его… так любили! Сердце бы лопнуло, если бы другое было в запасе.

А когда враг начал угрожать границе, юный король Густав собрал большой и могущественный флот. Страну надо было защищать, чтобы его подданные могли продолжать жить в любви и достатке. Все же понимали: дело правое, и как один встали за своего короля. Ему удалось собрать под своим флагом большое войско. Недешево обошлась стране война, ох, недешево… но все храбро сражались за своего короля и восхищались его мужеством и решимостью. И враг ничего не мог поделать с войском молодого короля Густава. Он, хоть по природе и был мирным и добрым юношей, оказался расчетливым и храбрым полководцем. И победил, представьте себе. Он позаботился об искалеченных солдатах, о тех, кто не мог зарабатывать себе на жизнь, назначил им достойное содержание. Инвалидов войны приветствовали стоя, где бы они ни появились, их осыпали наградами и милостями, и они таяли от благодарности и умиления. — На этих словах Кардель вздохнул. — Война кончилась, королевство вновь процвело, и по случаю победы был назначен бал-маскарад…

В землянке уже совершенно темно, но свет бы только помешал: дети мирно посапывали у него на руке.

— Ну ладно… — сказал он. — Тут и сказочке конец.

Усмехнулся и мгновенно заснул. Известно: нет ничего заразительнее детского сна. Устоять невозможно — тут же засыпаешь и сам.





3