— Да потому! Почему… — передразнила она. — Потому что мальчуган любил ее как безумный. Он до нее даже не дотронулся, хотя они все время прятались в лесу. Все лето! И никто за ними не подглядывал. Хотя ей-то, может, и хотелось… Девочка, конечно, но уже взрослая. Они должны были пожениться, и попробовал бы хоть кто им помешать. Я сама видела, как они встретились. Его долго не было… отец услал куда-то на край света, а тут отец помер, и он вернулся. И его глаза! Видели бы вы его глаза! Такая любовь светилась… как у ангела! Это надо же… я такого и не видела никогда. Ради нее он на все был готов. Убить! Скажете тоже… да он волоса бы на ее голове не тронул.

Эмиль Винге так и остался стоять у двери, внимательно глядя на искаженное горем и гневом лицо крестьянки.

— Иногда сильное чувство переходит в другое. Тоже сильное, но с обратным знаком… в общем, противоположное, — нашел он более простую формулировку.

— Еще раз: волоса бы не тронул! Добрый, честный, влюбленный мальчик. Ничего, кроме хорошего, ему и в голову бы не пришло.

— Мы нашли кровь аж на люстре в их спальне, — буркнул Кардель, стараясь не смотреть ей в глаза.

Она внезапно разрыдалась. Теперь не только пот, по и слезы избороздили ее грязное лицо светлыми ручейками.

— Если это Эрик… если это Эрик… тогда в мире этом вообще нет добра. Ничего хорошего нет в этом мире. Вранье и злодейство… и ничего больше.

Ни Винге, ни Кардель не нашлись, что на это возразить. Они вышли во двор.

Оставили вдову дожигать жалкие останки ее жизни.





12




Эмиль Винге никак не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами и смотрел на звезды. Тысячи, миллионы безымянных звезд в промежутках между созвездиями. Созвездия… Оказывается, после стольких полубессознательных лет он все еще помнил их названия. Мысленно провел линию от левой руки Девы к Арктуру в созвездии Волопаса, потом дальше, к Сердцу Карла[22]… — И похолодел: как же оно называется, это созвездие? В каком созвездии эта звезда? Несколько тревожных секунд — и выдохнул с облегчением: Гончих Псов! Где же еще быть Сердцу Карла? Конечно же в созвездии Гончих Псов… раньше все созвездие так и называлось: Сердце Карла, потому что в нем была только одна звезда. Другие разглядели позже.

Посмотрел на кучера: тот, похоже, дремлет. Лошади прекрасно знают дорогу, им не надо растолковывать, где сворачивать, а где ехать прямо. Кардель звучно храпит, притулившись в противоположном углу телеги. Что ж… если небо не затянет тучами, доберутся до Стокгольма уже к рассвету.

Винге еще не привык к ошеломляющему обилию вернувшихся к нему ощущений. Наверняка уже далеко за полночь. Ярко светит окруженный туманным ореолом месяц, загадочно серебрятся кроны деревьев, а трава до жути похожа на волчью шерсть. То и дело из леса доносятся странные, нечеловеческие вопли, хрустят под чьими-то лапами сухие ветки…

Эмилю стало не по себе.

Он попытался сосредоточиться па событиях прошедшего дня. Что же произошло? У него возникла необычная, нестандартная догадка. Как говорят, осенило. Только теперь сообразил: такого с ним не случалось с незапамятных времен. Как это назвать? Озарение? А мина Карделя… он не сразу понял, что она означала, настолько незнакомым было ощущение. Оказывается, он может вызвать у кого-то восхищение. Восхищение, одобрение, восторженное удивление…

Господи, а это еще что за звуки? Глухой, монотонный ритм… Но спине побежали мурашки. Его не заглушает даже хаотичный перестук колес, то и дело подскакивающих на пересекающих дорогу толстых корнях сосен. Их преследует какой-то гигант… да, несомненно. Гигант из гигантов.

Винге вообразил, как вздрагивает под его многопудовыми шагами земля. Заткнул уши и постепенно успокоился. Пульс замедлился. Он даже решился отнять ладони от ушей и прислушался. Как будто бы тихо… но достаточно ли быстро они едут, чтобы дать фору преследователю? Безнадежно сложил руки на коленях, попытался думать о чем-то другом… когда же она кончится, эта жуткая ночь?

Винге передвинулся по скамейке поближе к пальту. Тот мирно похрапывал, обхватив культю здоровой рукой. Не сразу, но все же решился: поднял руку, с отвращением глянул на дрожащие пальцы и тихонько ткнул Карделя в бок. Пальт пошевелился, что-то пробормотал и захрапел еще сочнее. Винге ткнул еще раз. Потом решился и ткнул посильнее.

Пальт открыл глаза и посмотрел на него. В блуждающих глазах еще полоскался сон.

— Жан Мишель? Вам тоже не спится? — задал заранее заготовленный коварный вопрос Винге.

Кардель что-то пробурчал, поскреб небритый подбородок и долго тер глаза.

— Если вам, как и мне, не спится, может, поболтаем немного? Чтобы время шло побыстрее?

— О чем это? — с трудом пробившийся сквозь зевок вопрос.

— Война, если вам не тяжелы воспоминания… что было на войне. И после войны. Господи, о чем угодно. Ройтерхольм и Армфельт. Город между мостами. Что хотите.

Глаза Карделя протрезвели. Он смотрел точно так, как тогда, на Дворцовом взвозе, и Эмилю показалось, что пальт видит его насквозь.

Ну и что? Пусть видит, пусть насквозь — лишь бы не оставаться наедине с ночью.

Кардель пожал плечам и устроился поудобнее.

Они тихо беседовали, пока за лесом на востоке не начала наливаться светом розовая полоска. Кардель наградил Винге таким же пронизывающим взглядом, зевнул, улегся сунул под голову мешок и мгновенно заснул.

И проснулся, когда рассвет был уже в полном разгаре. Встряхнулся, как пес после дождя, и единственной рукой протер глаза. Винге сидел в той же позе, прислонившись к мешку с зерном. Белый как мел, глаза полузакрыты. Кардель подумал немного, потянулся к бутылке с водой и прополоскал рот.

— Доброе утро, Жан Мишель.

— Вы так и не заснули?

Винге с бледной улыбкой покачал головой.

— А вы?

— Я-то что… я привык спать где угодно, если случай выпадает. Спал как бревно. По, как говорится, умней не стал. Утро вечера мудренее — это не про меня.


Эмиль Винге долго молчал.

Потом заговорил, очень медленно. Ощупью вспоминал забытую привычку: облекать мысли в слова.

— Знаете… я размышлял над странной фразой, которую французский кучер крикнул на прощанье. Le ton beau — в переводе означает «прекрасная песнь живых», или что-то в это роде. Прекрасна песнь оставшихся в живых… можно и так. Возможно, строка из неизвестного мне французского поэта. Коллинг сказала: Эрика Тре Русур увезли в Стокгольм.

— И чем это нам может помочь? Я вот остался в живых… кому бы и петь, как не мне, а я не умею.

— Как вам показалось — она умная женщина? Понимает людей?

Кардель задумался.

— Когда она нашла меня в Стокгольме, было такое чувство, что если из нас двоих кто-то и умный, то это она.

— Допустим, вдова права. Я имею в виду ее оценку владельца поместья, Эрика Тре Русур. Она уверена, что он никогда не выказывал ни малейшей склонности к насилию, и трудно представить, чтобы именно он убил любимую, да еще в первую брачную ночь. Но, допустим, так и было. Помрачение сознание, внезапный амок… что-то в этом роде. Тогда он должен испытывать жесточайшие и вряд ли излечимые душевные муки.

Кардель, сам того не замечая, кивал на каждую фразу Винге.

— И что дальше?

— А дальше… у меня такое ощущение, что Эрик Тре Русур, если он и в самом деле убил невесту, которую страстно любил… что ему делать? Сбежал в Стокгольм. Забыться, утопить горе в вине…. Что-то в этом роде. И слова возчика можно истолковать именно так… надеюсь, вы согласны с логикой моих рассуждений… Тогда надо искать его на балах, на празднествах, в дорогих ресторанах в Городе между мостами. Он же очень богат. Молодой дворянин, инкогнито, с французским лакеем. Это уже кое-что. К тому же Коллинг неплохо его описала. Изящный, темноволосый, очень красивое лицо.

Кардель широко улыбнулся, не стесняясь недостающих зубов.

— Ну, если так… найдем. Шансы отличные. Уж что-что, а стокгольмские кабаки, дорогие и дешевые, я знаю назубок.





13




Они пробегали почти всю ночь по Городу между мостами. Пришлось вывернуть сутки наизнанку. Па рассвете Кардель плюхнулся на свою откидную скамью так, что затрещали деревянные ламели, а Винге вернулся к себе, в комнату, которая по-прежнему числилась за ним. Порадовался чистоте и отмытому стеклу в окне-бойнице. А наутро впервые за много дней проснулся не в поту от кошмарных видений, а так, как и должны просыпаться люди, — свежим и отдохнувшим.

К вечеру они встретились вновь — пришла пора начинать поиски Эрика Тре Русур. Искали везде — и на Большой Западной, и на Большой Восточной, длиннющих улицах, окаймляющих город от моста до моста. Здесь в каждом дворе теснились по две, а то и по три забегаловки. Похмельные посетители нетерпеливо топтались на порогах, дожидались очереди, а потом сидели до закрытия. А когда начинали звонить всем осточертевшие колокольчики ночной стражи: «Пора расходиться! Нора расходиться!», уже в стельку пьяные застывали в позах, в которых их застал ненавистный колокольчик: кто с занесенной для удара рукой, а кто в объятиях собутыльника.

Угрозами, посулами и подкупом Кардель заставил помогать в поисках уличную детвору. Те разнесли словесный портрет по всему юроду, добавив, разумеется, от себя больше половины, так что сомнительно, чтобы после третьего словесного портрета, сделанного со второго словесного портрета, сделанного с первого, кто-то смог бы опознать пропавшего. «Ищем женоубийцу с лицом ангела». То есть с таким лицом, что и не подумаешь, разве что глаза грустные. Да и у ангелов, если вглядеться, глаза не особо веселые. Со-всем молодой, скорее мальчишка, чем мужчина. И пьет беспрерывно. Пьет днем и ночью — лишь бы забыться.

Как ни странно, такое описание подходило многим. Кабаков множество, перед каждым скапливается толпа в ожидании, когда же хозяин отодвинет засов и впустит изнемогающих от жажды горожан. И среди них, скажем, один на сотню, обязательно найдется какой-нибудь сбежавший их дому дворянский отрок. Или второй в роду, не имеющий прав на наследство. Или тщеславный бастард, прижитый со служанкой, но отстаивающий право на титул и пропивающий деньги, которыми от него откупаются. А то и просто гуляка — никто его ничего не лишал, родители померли, и он пускает на ветер доставшееся наследство. Попадается и более редкая порода: склонные к саморазрушению юноши. Есть такие. Они либо напиваются до полусмерти, а то и до смерти, либо играют в фаро[23], и шулера обчищают их до нитки. Каждый играет роль в трагедии, где заняты тысячи актеров. Их много, их судьбы горестны и волнующи, но среди них нет юноши по имени Эрик Тре Русур. Нет юноши, зверски убившего жену в первую же брачную ночь. Кардель и Винге никого не пропускают; терпеливо дожидаются конца танцев в бирже, заходят в дешевые и дорогие трактиры, задают вопросы знати, лакеям, прислуге.

Лето медленно увядает. Березы увешаны золотыми медальонами сухих листьев, длиннее и холоднее стали ночи. Кончается август… ну нет, те, кто сгоряча называет сентябрь летним месяцем, ошибаются. Вот они, доказательства: днем еще тепло, но по ночам с моря дует знобкий, с каждым днем все холоднее, ветер. Каменные дома и мостовые уже не пышут жаром по утрам, а по вечерам становится зябко. В одной рубахе без накидки, камзола или сюртука — не сказать, чтобы уж очень холодно, но неуютно. Медленно-медленно, исподволь сжимаются холодные пальцы осени на горле цепенеющей природы. Мучительная, для многих роковая жара уже забыта, и над головой, как герольды зимы, как провозвестники беспощадных морозов и нужды, трубят караваны улетающих птиц. Минувшая зима была ох какой нелегкой… не дай Бог, эта будет такой же или еще хуже. Еще многие помнят жертвы той зимы. А что будет с выжившими? Тревожно, тревожно… в первую очередь, конечно, за себя. Что нас ждет?

Пронизывающе-холодным утром Эмиль Винге впервые в жизни стоит у могилы брата на погосте предместья Мария. Кладбищенские клены в медленном, рассчитанном на тысячелетнюю жизнь, бесшумном и печальном ритме роняют на могильную плиту багровые слезы. Он один. Кардель ушел домой — сказал, надо выспаться перед очередным туром ночных поисков.

С восходом земля начинает отдавать ночную влагу. На всем Сёдермальме лежит туман, и в коконе седой, вихляющейся мглы он чувствует себя, как в карете, едущей ниоткуда в никуда.

На погосте никого — только он. И могила брата. Несколько футов земли отделяют жизнь от смерти. Плита очень скромная: имя и годы жизни. Сесил Винге. 1764–1793.

Сесил Винге… для Сесила время остановилось. Меньше чем через год они поменяются ролями: старшим будет Эмиль. Сесилу всегда будет двадцать девять лег. Нелепая мысль… он не удержался от горького смешка и тут же смутился: услышал шорох шагов за спиной.

Кладбище — не самое подходящее место для веселья. Он, оказывается, тут не один.

— Эмиль…

Он резко повернулся. Что за день… первый раз пришел навестить могилу брата, и эта встреча. Женское лицо, которое он не видел много лет. Само время на что-то отвлеклось и забыло про ее существование.

Сестра выглядит точно так же, как и тогда, когда они виделись в последний раз. Красивая, белокожая: всегда заботилась о себе, береглась от загара. Подошла совсем близко; если бы захотел, мог бы положить ей руку на плечо. Эмиль вспомнил: когда они все трое были детьми, это была ее любимая проделка: незаметно подкрасться со спины и ладонями закрыть ему или Сесилу глаза. И звонкий смех.

— Хедвиг… все молодеешь.

— Как мне хотелось бы сказать то же самое о тебе…

Он невольно хмыкнул: глаза полны сочувствия, озабоченно наморщенный лобик.

— Странная история… спирт используют, чтобы сохранить животных от неумолимого и разрушительного времени… Погружают в сосуд со спиртом, и время над ними не властно. Но если ту же жидкость вливать в человека, все происходит ровно наоборот. Что ж, может, я и выгляжу неважно, но это плата за лекарство. Кстати, лекарство куда гуманнее и действеннее, чем твое.

— Эмиль! Раз уж судьба нас свела… давай не ссориться.

В тысячный раз он подивился разнице между ее внешностью и сутью. По-прежнему стройна и изящна. Лицо точно высечено из мрамора, причем высечено скульптором, поставившим задачу достичь совершенства. Он помнит бесконечную череду юных поклонников, готовых в любую минуту броситься к ее ногам и на коленях молить о снисхождении к их пылающим чувствам. Но помнит и другое: все без исключения ухажеры понуро поднимались с колен и уходили, несолоно хлебавши. Его это нисколько не удивляло: трудно представить идеал, который мог бы ее удовлетворить. К тому же очень одарена: уравнения, над которыми он и Сесил бились сутками, она решала за считаные минуты. Братья были очень близки, но сестра и старше и умней. Соревноваться с ними она почитала ниже своего достоинства.

Хедвиг покинула родительский дом первой. После тяжкой ссоры с отцом. Что послужило предметом ссоры, сыновья не знали. Ни Сесил, ни Эмиль: крупный разговор состоялся в кабинете, и только отдельным словам удавалось прорваться сквозь тяжелую дубовую дверь, даже если приложить ухо к маленькой дырочке на месте выпавшего сучка.