Хедвиг подошла к могиле и точеными алебастровыми пальцами осторожно погладила еще не просохшую от ночной росы плиту.
— Сесил приезжал в Упсалу. Спрашивал, почему я засиделся в университете и до сих пор не сдал ни один экзамен. Я не хотел его впускать, даже комод потащил к двери, но не дотащил… — Эмиль на секунду наморщил нос; воспоминание было не из приятных. — И поставить этот чертов комод на место… тоже сил не хватило. Что ж… рассказал ему все как есть. Отец, конечно, допустил ошибку. Завещал, чтобы мне выплачивали определенную сумму каждый год, пока я в университете, но забыл указать, сколько лет может продолжаться учеба. Мы поссорились. Я даже накричал на него…
— Вы же всегда были так близки с Сесилом…
Его передернуло, как от внезапного болевого импульса. Когда они были детьми, их иногда оставляли без ужина в наказание за нарушение какого-нибудь из многочисленных домашних установлений. Кроватки стояли близко друг от друга, и они находили утешение в том, что брали друг друга за руки и не отпускали, пока не засыпали все трое.
— Вы оба предали меня, — с внезапной сухостью сказал Эмиль. — Но его смерть… хуже всего. Вы разлетелись, а я еще два года торчал в доме, терпел отцовские прихоти и наставления, игру в лабиринт… будь она проклята. Как я ни пытался ему угодить, все было мало. Чему удивляться: сначала на свет появилась ты, потом Сесил, а я так и остался никуда не годным несмышленышем. Как таких называют? Последыши? Воплощенное разочарование для родителей. Особенно по сравнению с вами… а когда я поступил в университет? Мне шагу не давали шагнуть, засыпали рассказами про Сесила: как он сдал экзамен за четверть часа, как поправлял профессоров, когда тс запинались в латыни… И вы тоже смотрели на меня, как на… мягко говоря, неудачника.
— А почему ваши с Сесилом пути разошлись?
— Он решил жениться. Спросил, не нуждаюсь ли я в чем-то. И еще… еще спросил: правда ли, что я злоупотребляю спиртным. Я сказал — нет, не злоупотребляю. В то время это не было ложью… вернее, ложью не было, но… как понимать слово «злоупотреблять». Он потерял терпение и оставил меня в покос. По предупредил. Знаешь, что он сказал? Он сказал вот что: «Если мне не удастся наставить тебя на путь истинный, этим займется сестра». И я был настолько глуп, что рассмеялся ему в лицо. Господи, как глуп я был!
Наверное, он смотрел на сестру с таким горьким и гневным упреком, что она не выдержала и отвернулась.
Первой тягостное молчание нарушила Хедвиг.
— А что ты делаешь в Стокгольме, Эмиль?
Из него словно выпустили воздух. Гнев испарился, будто его и не было. Он глубоко вдохнул. Вызывающе поднятые плечи опустились.
— Помогаю полицейскому управлению… в одном запутанном деле.
— И как? Распутал?
Он промолчал, и она, очевидно, приняла его молчание за отрицательный ответ: нет. Пока не распутал.
— Может быть, я могу чем-то помочь?
Эмиль внимательно посмотрел ей в глаза — шутит, что ли? И, к своему удивлению, прочитал в них чувство, которое меньше всего ожидал. Сестра смотрела на него почти виновато. Но удержаться уже не мог.
— Ты? Помочь? Уж кому и знать, чем ты можешь помочь, как не мне. Твоя помощь… Последний раз мы виделись, когда ты и твои нанятые пособники бросили меня в дом для умалишенных. Я раз за разом пытался до тебя докричаться через решетку, но ты делала вид, что не слышишь. Ты затолкала меня в сумасшедший дом, Хедвиг. А знаешь, как его называют, сестра?
Он, не дожидаясь ответа, резко повернулся и пошел к калитке.
— Я каждое воскресенье бываю в церкви на Рыцарском острове. Если передумаешь, можешь меня там найти… mon frere.
Он, не поворачиваясь, раздраженно отмахнулся — так отмахиваются от назойливой мухи. У калитки чуть не столкнулся со звонарем, обернулся и крикнул:
— Его называют кладбищем живых!
И уже краем глаза заметил сочувственный и печальный взгляд сестры.
14
Послеполуденные тени медленно, но уверенно оттесняли солнце от окна каморки в Гусином переулке. Светлая трапеция на деревянном полу переползала все ближе к стене. Стало заметно холодней. Кардель приспособился определять время по положению этой трапеции. Второй час, мысленно прикинул он и довольно ухмыльнулся: его расчеты тут же подтвердил малый колокол Святой Гертруды: час с четвертью. Проспал далеко за полдень. Приложил ладонь к щели в полу: оттуда тянуло еле заметным ледяным сквознячком. Пора в город. Опять нарезать мало что сулящие и, похоже, бессмысленные круги. На сегодня намечено пройти от Канавки до Болота[24] и кабака «Прекрасная Клара», то есть немного расширить зону поиска за пределы Города между мостами.
Не успел он разработать маршрут, как услышал на лестнице шаги. Винге, конечно. Кто же еще? Кардель прислушался и сразу понял: что-то случилось. Винге даже двигался по-другому — легкие, уверенные шаги. Вялость и меланхолическую медлительность как ветром сдуло. Раньше он совершал такие быстрые движения, разве что когда ему что-то мерещилось: в тени от дома, за углом… да что там, скорее всего, не в тени и не за углом, а в не пришедшем в себя после тяжкого запоя мозгу.
Винге появился на пороге, немного задохнувшийся, с раскрасневшимися от ветра щеками. Видно было: ему не терпится поделиться новостью.
— Воспоминание… благодаря малоприятному воспоминанию я подумал… Господи, мог бы и раньше, без всяких воспоминаний.
— Что это вы такое вспомнили?
— Кучера-француза. Представьте: он крикнул не le ton beau des vivants, а le tombeau des vivants. Не «ле тон бо де виван», а «ле томбо де виван»! Вдова ни в чем не виновата. Сама она по-французски не говорит, а для нетренированного уха звучание одинаково. Даже и для тренированного нелегко. Но если бы я сообразил чуть раньше, мы были бы избавлены от ненужных и утомительных поисков.
Кардель скрестил руки на груди. Он давно заметил: этот жест позволяет ему забыть про отсутствие левой конечности. Неважно, что короткая культя фехтует в воздухе. Важно ощущение достоинства и даже некоторого превосходства.
— Кончайте, к дьяволу, говорить загадками, Винге.
— Я думаю, Эрика Тре Русур держат в Данвике.
— В сумасшедшем доме?
— Или в госпитале. Это рядом.
— И как это вас, интересно, осенило?
— Неужели непонятно? Не ле тон бо — прекрасные звуки, а ле томбо — могила!.. Так в народе называют заведения вроде того, что в Данвике.
— Как это — так?
— Кладбище живых.
Они пошли пешком — не так уж близко, но и не слишком далеко, чтобы брать извозчика. Миновали Красный шлюз, где порог уже заметно умерил свою веселую игру, — уровень воды в Меларене упал, озеро неторопливо готовилось к зимней спячке. У отвесной скалы — штабеля досок и каменного балласта. Матрос развел костерок и кипятит закопченный чайник на треноге, а рядом пристроился сарайчик-времянка, у которого уже выстроилась небольшая очередь. Какой-то предприимчивый кабатчик решил: чем ближе к Стадсгордену[25] он подвезет недорогую выпивку, тем меньше будет у моряков желания бежать к конкурентам в «Лукаттен», кабачок у крутой суттхофской лестницы, поднимающейся к церкви Святой Катарины.
Кораблей меньше, чем обычно. Коммерция с наступлением холодов начинает впадать в спячку. И не только холода тому виной: у купцов все меньше желания привозить товары в город, где их могут ни с того ни с сего признать незаконными и выбросить на свалку.
Миновали Эрсту, заглянули в глубокую канаву верфи, где рабочие ползали, как муравьи, вдавленные тяжелой ношей чуть не по колено в жидкую грязь.
Мыс постепенно сужался, и скоро они оказались на узком перешейке, окруженном водой с обоих сторон. Кардель доложился на таможне. Теперь оставалось лишь следовать вдоль канала на север — таможенник махнул рукой в сторону приземистого желтого дома на берегу глубокого оврага, на дне которого поблескивает длинный, до холмов в Хаммарбю, залив.
— Госпиталь, — произнес он с брезгливой миной.
Теперь не заблудишься.
Во дворе госпиталя, словно укоряя холодный северный ветер, уныло покачивают ветвями полуголые липы. Последние листья, проделав несколько беззвучных пируэтов, медленно и изящно, как стрекозы, садятся на стальную воду залива.
Дверь открыла женщина в фартуке. Услышала имя, молча кивнула и махнула рукой — проходите. Винге опять удостоился восхищенного взгляда напарника.
Всю сердцевину здания занимала прорезавшая оба этажа церковь. С обеих сторон — деревянные лестницы. Служительница провела их на второй этаж. В больших открытых залах теснилось множество коек. Под равнодушными взглядами больных они прошли в коридор. Она открыла одну из дверей.
— Эрик Тре Русур. — И ушла.
Там он и сидел. Сгорбленный, руки бессильно лежат на коленях, голова опущена. Кардель мысленно подивился точности описания, данного Маргаретой Коллинг. Скорее мальчик, чем мужчина. И да — очень красив. Почти ангельски. Хотя… выражение лица вовсе не детское. Беспредельное отчаяние.
— Эрик Тре Русур? — обратился Винге точно так, как назвала женщина.
Юноша даже головы не поднял. Так и сидел, согнувшись и уставившись в одному ему известную точку на полу.
— Меня зовут Жан Мишель Кардель, я здесь по поручению полицейского управления. А это мой напарник, Эмиль Винге. Знаете, зачем пришли? Вопросы есть. Касательно Линнеи Шарлотты Коллинг.
Юноша дернулся — болезненная судорога, точно его ударили кулаком под ребро. Голос странный — низкий и невнятный, как будто мешает говорить распухший язык.
— Я ее убил.
Кардель сделал шаг вперед.
— И зачем, позвольте спросить? Ради всех святых — зачем? — Он хотел задать вопрос спокойно и буднично, но голос прозвучал, как с трудом сдерживаемый рык.
Тре Русур растерянно уставился на колени — похоже, этот простой вопрос застал его врасплох.
— Не знаю…
— То есть как — не знаю?
Юноша словно и не слышал. Он уставился на свои ладони, и глаза его полыхнули внезапным ужасом. Он протянул руки посетителям, точно просил подаяния.
— Вот, сами посмотрите… кровь…
Ладони его заметно дрожали, но на том и все. Ничего примечательного Кардель не увидел. Никакой крови. Вообще ни пятнышка.
Они задавали ему вопросы около часа, но выяснить мало что удалось. Иногда Эрик внезапно оживлялся и начинал говорить о чем-то, не имеющем ни малейшего отношения к предмету разговора. А иногда вообще не отвечал, точно не слышал вопроса. Время от времени он, казалось, забывал про посетителей и погружался в свои мысли, а когда возвращался из небытия, уже не помнил, кто к нему пришел и зачем. За час им пришлось заново представляться раза три. Кардель не выдержал: подошел к двери, треснул по косяку деревянным кулаком и разразился такой каденцией сквернословия, что Винге не мог отделаться от впечатления, будто вокруг напарника сгущается облако сажи — как над костром, в который плеснули воды. Высказавшись, Кардель выскочил в коридор. У Эмиля Винге терпения было побольше, но ненамного: в конце концов и ему надоело переливание из пустого в порожнее. Он вышел и увидел Карделя: тот всем телом прижался к стене. Должно быть, надеялся, что ледяная штукатурка хоть немного охладит его ярость.
Внизу они нашли ту самую служительницу, что проводила их к Эрику Тре Русур. Винге, к ее видимому удовольствию, взял женщину под руку и отвел в сторону.
— Он всегда такой?
Та кокетливо передернула плечами.
— Я-то его вижу, только когда еду приношу. Да… вроде бы всегда.
— А что ему еще дают? Я имею в виду, кроме еды и питья?
— Лекарства. Он у нас на особом счету, о нем заботятся. Когда есть настойка, ему в первую очередь.
— А что за настойка? Могу взглянуть?
Служительница доброжелательно кивнула и проводила к чулану. Открыла тяжелую дверь висевшим у нее на шее внушительным ключом. Подошла к полке и начала водить пальцем по бутылкам и колбам.
— Вот… смотрите, написано «Тре Русур». И доза, и когда давать. У нас порядок на зависть.
— Сесил приезжал в Упсалу. Спрашивал, почему я засиделся в университете и до сих пор не сдал ни один экзамен. Я не хотел его впускать, даже комод потащил к двери, но не дотащил… — Эмиль на секунду наморщил нос; воспоминание было не из приятных. — И поставить этот чертов комод на место… тоже сил не хватило. Что ж… рассказал ему все как есть. Отец, конечно, допустил ошибку. Завещал, чтобы мне выплачивали определенную сумму каждый год, пока я в университете, но забыл указать, сколько лет может продолжаться учеба. Мы поссорились. Я даже накричал на него…
— Вы же всегда были так близки с Сесилом…
Его передернуло, как от внезапного болевого импульса. Когда они были детьми, их иногда оставляли без ужина в наказание за нарушение какого-нибудь из многочисленных домашних установлений. Кроватки стояли близко друг от друга, и они находили утешение в том, что брали друг друга за руки и не отпускали, пока не засыпали все трое.
— Вы оба предали меня, — с внезапной сухостью сказал Эмиль. — Но его смерть… хуже всего. Вы разлетелись, а я еще два года торчал в доме, терпел отцовские прихоти и наставления, игру в лабиринт… будь она проклята. Как я ни пытался ему угодить, все было мало. Чему удивляться: сначала на свет появилась ты, потом Сесил, а я так и остался никуда не годным несмышленышем. Как таких называют? Последыши? Воплощенное разочарование для родителей. Особенно по сравнению с вами… а когда я поступил в университет? Мне шагу не давали шагнуть, засыпали рассказами про Сесила: как он сдал экзамен за четверть часа, как поправлял профессоров, когда тс запинались в латыни… И вы тоже смотрели на меня, как на… мягко говоря, неудачника.
— А почему ваши с Сесилом пути разошлись?
— Он решил жениться. Спросил, не нуждаюсь ли я в чем-то. И еще… еще спросил: правда ли, что я злоупотребляю спиртным. Я сказал — нет, не злоупотребляю. В то время это не было ложью… вернее, ложью не было, но… как понимать слово «злоупотреблять». Он потерял терпение и оставил меня в покос. По предупредил. Знаешь, что он сказал? Он сказал вот что: «Если мне не удастся наставить тебя на путь истинный, этим займется сестра». И я был настолько глуп, что рассмеялся ему в лицо. Господи, как глуп я был!
Наверное, он смотрел на сестру с таким горьким и гневным упреком, что она не выдержала и отвернулась.
Первой тягостное молчание нарушила Хедвиг.
— А что ты делаешь в Стокгольме, Эмиль?
Из него словно выпустили воздух. Гнев испарился, будто его и не было. Он глубоко вдохнул. Вызывающе поднятые плечи опустились.
— Помогаю полицейскому управлению… в одном запутанном деле.
— И как? Распутал?
Он промолчал, и она, очевидно, приняла его молчание за отрицательный ответ: нет. Пока не распутал.
— Может быть, я могу чем-то помочь?
Эмиль внимательно посмотрел ей в глаза — шутит, что ли? И, к своему удивлению, прочитал в них чувство, которое меньше всего ожидал. Сестра смотрела на него почти виновато. Но удержаться уже не мог.
— Ты? Помочь? Уж кому и знать, чем ты можешь помочь, как не мне. Твоя помощь… Последний раз мы виделись, когда ты и твои нанятые пособники бросили меня в дом для умалишенных. Я раз за разом пытался до тебя докричаться через решетку, но ты делала вид, что не слышишь. Ты затолкала меня в сумасшедший дом, Хедвиг. А знаешь, как его называют, сестра?
Он, не дожидаясь ответа, резко повернулся и пошел к калитке.
— Я каждое воскресенье бываю в церкви на Рыцарском острове. Если передумаешь, можешь меня там найти… mon frere.
Он, не поворачиваясь, раздраженно отмахнулся — так отмахиваются от назойливой мухи. У калитки чуть не столкнулся со звонарем, обернулся и крикнул:
— Его называют кладбищем живых!
И уже краем глаза заметил сочувственный и печальный взгляд сестры.
14
Послеполуденные тени медленно, но уверенно оттесняли солнце от окна каморки в Гусином переулке. Светлая трапеция на деревянном полу переползала все ближе к стене. Стало заметно холодней. Кардель приспособился определять время по положению этой трапеции. Второй час, мысленно прикинул он и довольно ухмыльнулся: его расчеты тут же подтвердил малый колокол Святой Гертруды: час с четвертью. Проспал далеко за полдень. Приложил ладонь к щели в полу: оттуда тянуло еле заметным ледяным сквознячком. Пора в город. Опять нарезать мало что сулящие и, похоже, бессмысленные круги. На сегодня намечено пройти от Канавки до Болота[24] и кабака «Прекрасная Клара», то есть немного расширить зону поиска за пределы Города между мостами.
Не успел он разработать маршрут, как услышал на лестнице шаги. Винге, конечно. Кто же еще? Кардель прислушался и сразу понял: что-то случилось. Винге даже двигался по-другому — легкие, уверенные шаги. Вялость и меланхолическую медлительность как ветром сдуло. Раньше он совершал такие быстрые движения, разве что когда ему что-то мерещилось: в тени от дома, за углом… да что там, скорее всего, не в тени и не за углом, а в не пришедшем в себя после тяжкого запоя мозгу.
Винге появился на пороге, немного задохнувшийся, с раскрасневшимися от ветра щеками. Видно было: ему не терпится поделиться новостью.
— Воспоминание… благодаря малоприятному воспоминанию я подумал… Господи, мог бы и раньше, без всяких воспоминаний.
— Что это вы такое вспомнили?
— Кучера-француза. Представьте: он крикнул не le ton beau des vivants, а le tombeau des vivants. Не «ле тон бо де виван», а «ле томбо де виван»! Вдова ни в чем не виновата. Сама она по-французски не говорит, а для нетренированного уха звучание одинаково. Даже и для тренированного нелегко. Но если бы я сообразил чуть раньше, мы были бы избавлены от ненужных и утомительных поисков.
Кардель скрестил руки на груди. Он давно заметил: этот жест позволяет ему забыть про отсутствие левой конечности. Неважно, что короткая культя фехтует в воздухе. Важно ощущение достоинства и даже некоторого превосходства.
— Кончайте, к дьяволу, говорить загадками, Винге.
— Я думаю, Эрика Тре Русур держат в Данвике.
— В сумасшедшем доме?
— Или в госпитале. Это рядом.
— И как это вас, интересно, осенило?
— Неужели непонятно? Не ле тон бо — прекрасные звуки, а ле томбо — могила!.. Так в народе называют заведения вроде того, что в Данвике.
— Как это — так?
— Кладбище живых.
Они пошли пешком — не так уж близко, но и не слишком далеко, чтобы брать извозчика. Миновали Красный шлюз, где порог уже заметно умерил свою веселую игру, — уровень воды в Меларене упал, озеро неторопливо готовилось к зимней спячке. У отвесной скалы — штабеля досок и каменного балласта. Матрос развел костерок и кипятит закопченный чайник на треноге, а рядом пристроился сарайчик-времянка, у которого уже выстроилась небольшая очередь. Какой-то предприимчивый кабатчик решил: чем ближе к Стадсгордену[25] он подвезет недорогую выпивку, тем меньше будет у моряков желания бежать к конкурентам в «Лукаттен», кабачок у крутой суттхофской лестницы, поднимающейся к церкви Святой Катарины.
Кораблей меньше, чем обычно. Коммерция с наступлением холодов начинает впадать в спячку. И не только холода тому виной: у купцов все меньше желания привозить товары в город, где их могут ни с того ни с сего признать незаконными и выбросить на свалку.
Миновали Эрсту, заглянули в глубокую канаву верфи, где рабочие ползали, как муравьи, вдавленные тяжелой ношей чуть не по колено в жидкую грязь.
Мыс постепенно сужался, и скоро они оказались на узком перешейке, окруженном водой с обоих сторон. Кардель доложился на таможне. Теперь оставалось лишь следовать вдоль канала на север — таможенник махнул рукой в сторону приземистого желтого дома на берегу глубокого оврага, на дне которого поблескивает длинный, до холмов в Хаммарбю, залив.
— Госпиталь, — произнес он с брезгливой миной.
Теперь не заблудишься.
Во дворе госпиталя, словно укоряя холодный северный ветер, уныло покачивают ветвями полуголые липы. Последние листья, проделав несколько беззвучных пируэтов, медленно и изящно, как стрекозы, садятся на стальную воду залива.
Дверь открыла женщина в фартуке. Услышала имя, молча кивнула и махнула рукой — проходите. Винге опять удостоился восхищенного взгляда напарника.
Всю сердцевину здания занимала прорезавшая оба этажа церковь. С обеих сторон — деревянные лестницы. Служительница провела их на второй этаж. В больших открытых залах теснилось множество коек. Под равнодушными взглядами больных они прошли в коридор. Она открыла одну из дверей.
— Эрик Тре Русур. — И ушла.
Там он и сидел. Сгорбленный, руки бессильно лежат на коленях, голова опущена. Кардель мысленно подивился точности описания, данного Маргаретой Коллинг. Скорее мальчик, чем мужчина. И да — очень красив. Почти ангельски. Хотя… выражение лица вовсе не детское. Беспредельное отчаяние.
— Эрик Тре Русур? — обратился Винге точно так, как назвала женщина.
Юноша даже головы не поднял. Так и сидел, согнувшись и уставившись в одному ему известную точку на полу.
— Меня зовут Жан Мишель Кардель, я здесь по поручению полицейского управления. А это мой напарник, Эмиль Винге. Знаете, зачем пришли? Вопросы есть. Касательно Линнеи Шарлотты Коллинг.
Юноша дернулся — болезненная судорога, точно его ударили кулаком под ребро. Голос странный — низкий и невнятный, как будто мешает говорить распухший язык.
— Я ее убил.
Кардель сделал шаг вперед.
— И зачем, позвольте спросить? Ради всех святых — зачем? — Он хотел задать вопрос спокойно и буднично, но голос прозвучал, как с трудом сдерживаемый рык.
Тре Русур растерянно уставился на колени — похоже, этот простой вопрос застал его врасплох.
— Не знаю…
— То есть как — не знаю?
Юноша словно и не слышал. Он уставился на свои ладони, и глаза его полыхнули внезапным ужасом. Он протянул руки посетителям, точно просил подаяния.
— Вот, сами посмотрите… кровь…
Ладони его заметно дрожали, но на том и все. Ничего примечательного Кардель не увидел. Никакой крови. Вообще ни пятнышка.
Они задавали ему вопросы около часа, но выяснить мало что удалось. Иногда Эрик внезапно оживлялся и начинал говорить о чем-то, не имеющем ни малейшего отношения к предмету разговора. А иногда вообще не отвечал, точно не слышал вопроса. Время от времени он, казалось, забывал про посетителей и погружался в свои мысли, а когда возвращался из небытия, уже не помнил, кто к нему пришел и зачем. За час им пришлось заново представляться раза три. Кардель не выдержал: подошел к двери, треснул по косяку деревянным кулаком и разразился такой каденцией сквернословия, что Винге не мог отделаться от впечатления, будто вокруг напарника сгущается облако сажи — как над костром, в который плеснули воды. Высказавшись, Кардель выскочил в коридор. У Эмиля Винге терпения было побольше, но ненамного: в конце концов и ему надоело переливание из пустого в порожнее. Он вышел и увидел Карделя: тот всем телом прижался к стене. Должно быть, надеялся, что ледяная штукатурка хоть немного охладит его ярость.
Внизу они нашли ту самую служительницу, что проводила их к Эрику Тре Русур. Винге, к ее видимому удовольствию, взял женщину под руку и отвел в сторону.
— Он всегда такой?
Та кокетливо передернула плечами.
— Я-то его вижу, только когда еду приношу. Да… вроде бы всегда.
— А что ему еще дают? Я имею в виду, кроме еды и питья?
— Лекарства. Он у нас на особом счету, о нем заботятся. Когда есть настойка, ему в первую очередь.
— А что за настойка? Могу взглянуть?
Служительница доброжелательно кивнула и проводила к чулану. Открыла тяжелую дверь висевшим у нее на шее внушительным ключом. Подошла к полке и начала водить пальцем по бутылкам и колбам.
— Вот… смотрите, написано «Тре Русур». И доза, и когда давать. У нас порядок на зависть.