Мушиный парламент… Никто не знает, насколько глубока свалка отбросов и дерьма у Зерновой площади. И она не убывает, хотя ежедневные паромы грузят так, что палуба оказывается чуть ли не под водой. Наверняка не меньше четырех саженей. Излюбленная, между прочим, тема для городских спорщиков. Хотя никто даже не сомневается: не меньше четырех саженей. Если дело дойдет до пари, на меньшую глубину никто и рундстюкке не поставит.

Кардель подумал.

— Хорошо. Два шиллинга. Твоей шайке хватит пару раз досыта нажраться. Но ты будешь стараться больше всех. И если услышу, что мухлюешь, — упаси тебя Бог.





7




Кардель несколько раз грохнул в дверь вновь обретенной дубовой рукой — уже на следующее утро протез лежал у него на пороге. Постучал — и с удовольствием ощутил его успокаивающую тяжесть. Перепуганные уличные озорники кое-как отмыли протез в грязной воде. Но, к неудовольствию Карделя, кто-то из них острием ножа выцарапал на деревянной ладони изображение мужского органа. Отмыть его, разумеется, не удалось, а скрести ножом не решились.

Постучал еще раз — и опять никто не ответил. Приложил ухо к филенке и услышал храп.

Вдова Бергман долго не соглашалась открыть дверь своим ключом. Только когда Кардель намекнул, что пришел по поручению полицейского управления, порылась в кармане, достала гремучую связку ключей и с невероятной медлительностью начала пробовать один за другим, пока не нашла нужный.

В нос ударил хорошо знакомый запах. Раньше даже казалось: это не посторонний запах, а уже его собственный. Запах дешевого кабака, где трактирщики торопятся поскорее напоить гостей, в надежде, что те не заметят ни месяцами не метеные полы, ни пропитанные остатками пойла опилки, ни застоявшегося запаха мочи — посетители терпели до последнего, а когда терпеть уже не было сил, опорожняли пузырь рядом с бочкой, за которой сидели. Тут же рядом блюют перепившие…

Он прикрыл дверь, оставив маленькую щелку, и поблагодарил хозяйку. Решил избавить ее от зрелища безжизненного тела постояльца.

— Мой приятель маленько… переосвежился. Позвольте мне позаботиться, чтобы он привел комнату в порядок. Он вам должен за комнату?

— Нет… до воскресенья все уплачено.

Бутылки валялись повсюду. Единственное, что доказывало, что перед ним не покойник, — хриплое, булькающее дыхание Эмиля Винге. Он валялся на полу — хотел, видно, лечь, но промахнулся. Ему еще повезло, отметил Кардель со знанием дела. Во-первых, от всего того, что из него вылилось, не пострадал матрас, а во-вторых, каким-то чудом ему удалось приземлиться на живот — иначе непременно бы захлебнулся собственной рвотой. Он поднял руку бесчувственного Винге и отпустил. Рука с противным стуком упала на пол. Незначительное событие ни на секунду не привлекло внимания обладателя этой неживой руки.

Кардель осмотрелся. С чего-то надо начинать. Собрал бутылки в корзину, в которой, судя по всему, Винге их сюда принес. Вылил в окно переполненный горшок — непростая задача, поскольку ночной сосуд был почти такого же размера, что и отверстие, которое даже и окном назвать трудно. Что-то вроде пушечной бойницы на корабле. Переложил хозяина на постель. Это оказалось куда легче, чем он предполагал. Как и Сесил, Эмиль был на удивление тощ— кожа да кости. Кое-как пристроил его голову на подушку, стянул через голову рубаху, намочил тряпку и отпер следы неоднократных извержений.

Осталось сделать то же самое с полом.

Закончив приборку, он взял с собой ключ постояльца и ушел.

Вернулся через час. Постучал в дверь фру Бергман и вручил ей два риксдалера.

— Господин Винге просил передать — он задерживается самое малое на месяц.

Прошел в комнату. Разложил на столе все, что принес. Несколько бутылок. Чистую воду. Связка лучины, огниво. Хлеб, сыр, цельная копченая баранья нога, которую почему-то называют скрипкой, — хватит на несколько дней, если не обжираться.

Дело шло к полудню. В комнате душно и темно. Стекло в окне-бойнице вмуровано намертво — ни проветрить, ни впустить побольше света.

Кардель критически оглядел комнату, уселся на стул с ручками — из тех, что принято называть «густавианскими», — и отстегнул протез. Надо дать культе отдохнуть. Засунул в рот щепоть табака и начал жевать, заставляя себя не торопиться. Время от времени сплевывал в банку и продолжал жевать.

Он ждал. Ждал не меньше двух часов, прежде чем Эмиль Винге начал подавать признаки жизни. Открылись налитые кровью глаза, послышался мученический стон: медленно возрождающиеся органы чувств начали со страхом осознавать состояние тела. Кардель встал и протянул Винге бутылку. Тот схватил, с жадностью сделал несколько глотков и с нескрываемым упреком и разочарованием посмотрел на посетителя. Хотел что-то сказать, но Кардель его опередил.

— Квас. — сообщил он таким тоном, будто вручал Винге гонорар. — Утоляет жажду.

Эмиль протер глаза и с видимым отвращением сделал еще один глоток.

— Поспите-ка еще, — посоветовал Кардель. — Больше ничего не поможет. Уж я-то знаю.

Кардель терпеливо ждал. Солнце перевалило через зенит, начало опускаться. Неправильный прямоугольник света из окна-бойницы перебрался с пола на стену.

Винге подал признаки жизни только к вечеру. Человек опытный, Кардель еще до этого заметил, что бедняга вот-вот проснется: изменилось дыхание, начали мелко вздрагивать веки, будто путаясь проносившихся за ними кошмарных видений. Наконец несчастный открыл глаза, некоторое время соображал, где он, и с трудом сфокусировал взгляд на посетителе.

— 3-зачем вы здесь?

Кардель выплюнул остатки табака.

— Я вас по другому делу искал, а тут вон оно что…

Винге перевел взгляд и болезненно поморщился: видно, естественное движение причинило ему немалые страдания.

— Головой вертите, — посоветовал Кардель. — Не глазами, а головой. Как волки.

Винге последовал совету: осмотрел комнату, вертя головой вправо и влево. Глаза при этом заметно отставали от движения головы. Постарался изобразить суровую мину и остановил взгляд на посетителе.

— Зачем вы все это?

— От нечего делать. Я вообще-то по друг ому поводу вас искал.


— Незачем было затевать уборку. С чего это вы должны за мной прибирать?

— Кому-то надо было. А я как раз подвернулся. Не повезло мне, значит. А теперь… у вас больше нет вопросов? Теперь моя очередь.

Винге внезапно смутился. До него только что дошла двусмысленность положения. «Двусмысленность», — самое мягкое из определений, что хаотично пронеслись у него в голове.

— Да, конечно… — обреченно произнес он.

— Вопрос первый: неужели вы сами все это вылакали? Или кто-то помогал?

— Нет… никто. Боюсь, сам, — Винге морщился при каждом слове; видно было, что любое прикосновение языка к наждачному нёбу доставляет ему страдание.

— Тогда вас наверняка все еще мучит жажда, — Кардель протянул еще одну бутылку с квасом.

— Квас не годится… Паллиатив. Перегонное, желательно покрепче.

Кардель не стал спрашивать, что это за напиток такой — паллиатив. По интонации и так ясно — ничего хорошего. Сунул за щеку еще одну щепотку табака.

— Чего нет, того нет. Паллиатива нету. Приглашаю на квас.

— Тогда я сам схожу.

— И опять же: что нет, то нет. Никуда вы не сходите.

Эмиль, покачиваясь, подошел к двери, нажал на ручку и обернулся. В глазах полыхнул ужас. Кардель успокаивающе похлопал себя по карману жилета.

— Ключ у меня. Попробуйте взять, если решитесь.

— Я сейчас умру… — еле слышно прошелестел Винге.

Кардель поднялся и снизу вверх пристально посмотрел на Винге.

— Я таких много видел, — сказал он тоже шепотом. — На войне. После Свенсксунда нас расквартировали в Ловисе. И я тоже там оказался, уже без руки. Раненых — как пчел в улье, а фельдшеров — раз, два и обчелся. И так мало, да и те норовили поскорее по домам разбежаться — война-то кончилась. Мир на весь мир. Жили мы в палатках, огромный палаточный лагерь, — а тут выпивка кончилось. Каждый день обещали: завтра подвезем, завтра подвезем. Завтра, завтра… Хрена с два подвезли. Ни завтра, ни послезавтра. А многие к тому времени вообще позабыли, что значит быть трезвым. Страдали жутко. Кончилось тем, что те, кто еще мог ходить, повставали со своих топчанов и поперлись искать — глядишь, и перепадет что-то на каком-нибудь хуторе. Что вам сказать… я их больше никогда не видел. Ни одного. Ничего удивительного. Либо разбойники зарезали в финских-то лесах, либо померзли — по ночам уже морозы были, а у них в головах одно перегонное. Уже ноги почернели, а он свое: «Вина, вина…» А другие и встать не могли. Я там тоже крутился, помогал фельдшерам как-то их утихомирить… люди-то все же раненые, боли невыносимые, черта с два чем уймешь, кроме водки. И знаете, дать кому-нибудь в челюсть, вырубить хоть ненадолго — акт милосердия, как ваш брат выражался. Да что там… многим и это не помогало. Слишком поздно. Антонов огонь, или еще что там. Неделю не могли разобраться, кто есть кто. Помер-то помер, вот лежит, да кто он такой? Имя, фамилия, хотя бы с какого корабля… И вот что я вам скажу: первый день вы переживете. Потом будет хуже. Но если выживете, Эмиль Винге, будет вам бонус: получите назад вашу собственную жизнь. А помереть от опоя — невелик подвиг. Ни пользы, ни красоты. Красоты-то, сами знаете — кот наплакал.





8




Винге окончательно пришел в сознание. Полный паралич воли сменился тошнотой и рвотой — да такой, что он краем сознания удивился: как в его незначительном теле может уместиться столько дряни. Но не только тошнота и рвота; он не мог найти места от страха. С трудом подавлял приступы паники. Старался дышать поверхностно: каждый глубокий вдох будил затаившегося в солнечном сплетении зверя, и тот от возмущения награждал его очередным свирепым приступом дурноты. Единственная надежда — пересидеть упрямого пальта. Должен же тот в конце концов устать и заснуть? Рано или поздно, но должен же!

Настала ночь. Винге притворялся, что спит, и напряженно вслушивался в дыхание непрошеного гостя. И дождался — из угла раздался негромкий храп. Он осторожно перекинул ноги через край кровати, моля, чтобы не скрипели доски пола, и начал подкрадываться к спящему.

Только сейчас ему удалось рассмотреть его физиономию, и он искренне удивился — что же нужно делать, чтобы получить такой эффект? Широкое лицо и так-то не особенно привлекательно, изборождено углубившимися с годами морщинами. Но дело даже не в этом — физиономия пальта более всего напоминала хронику бесчисленных драк.

Нос сломан и сросся довольно криво; одна бровь, там, где ее пересекает уродливый шрам, совершенно безволоса. Лоб и виски — галерея кое-как заживших ран. Уши… даже и ушами назвать трудно. Сплющенные, свернутые, потерявшие форму комки хряща. Скулы на разном уровне. Можно бы и пожалеть, но спящий вызывал в нем скорее страх, чем сострадание. Преодолеть этот страх оказалось непросто, но он все же решился: дрожащей рукой осторожно, медленно, в несколько судорожных полудюймовых движений нащупал и вытянул из жилетного кармана ключ, дыша при этом открытым ртом, чтобы по возможности не производить никаких звуков.

Ключ у него в руках. На цыпочках, приседая с каждым шагом, двинулся к двери — и опять с тихой молитвой: Господи, сделай так, чтобы не пересохла смазка. Нет, не пересохла. Замок открылся совершенно бесшумно, даже язычок не щелкнул — он мысленно похвалил себя, что в последнюю долю секунды придержал ключ.

Но не успела дверь отрыться на несколько дюймов, под ногами у него что-то глухо звякнуло, и он почти сразу почувствовал на плече руку. Нет, это была не рука — стальные тиски. Даже пошевелиться не мог. Видимо, Кардель оказался куда более проворен, чем можно было предположить, глядя на его телосложение. Голос его напоминал скорее сдерживаемое рычание:

— Не спешили бы так, заметили: я бутылку у двери поставил.

Кардель запер дверь. Эмиль отступил в глубь комнаты. Кардель повернулся и долго на него смотрел — долго и оценивающе.

— Такой трюк больше не пройдет, — сказал он, положил ключ на пол и слегка толкнул ногой. Ключ оказался по ту сторону двери.

— Что ж, умрем оба, — неожиданно высокомерно произнес Винге. — Я от жажды, вы от голода.

Кардель нагнулся, вытащил из корзины буханку хлеба и помахал у Винге перед носом.

— Когда придете в себя, вышибу дверь. Заплачу фру Бергман за замок — и всего делов. А сейчас ложитесь и попробуйте уснуть. Силы вам еще понадобятся.

С тоской и ужасом Винге осознал справедливость карделевского прогноза течения болезни. Поначалу-то он был уверен, что пальт либо преувеличивает, либо процесс выздоровления пойдет гораздо быстрее, чем тот накаркал. По уже первый день показал — нет. Не преувеличил пальт. В желудке плескался расплавленный свинец, почти все время он проводил, согнувшись в три погибели над ночным горшком. Его беспрерывно рвало: сначала выпитым квасом, потом горькой от желчи, обжигающей глотку желтой слизью.

А следующий день был еще хуже, хотя, казалось бы, — хуже некуда.

Он был готов на все ради глотка спиртного, просил, унижался — но пальт был непреклонен. Ни мольбы, ни уговоры, ни обещания не помогали. Даже на предложение взятки только ухмыльнулся.

Наступила третья ночь.