— Этим летом мы с мужем выдали замуж нашу дочь. Свадьба была пышная, понаехало полно незнакомого народу, и мы с мужем пошли ночевать на свой хутор. На следующий день вернулись еще раз поздравить молодых — и застали ад. Все в слезах, стоны, ахи и вздохи. Нам сказали… сказали, наша дочь мертва. Ночью она якобы по неизвестной причине покинула супружескую постель, пошла в лес, а там на нее напала стая волков.
У Карделя появилась ощущение, что гостья много раз репетировала эту речь, стараясь изложить дело как можно короче. Хотя бы ради того, чтобы не растравлять душевные раны.
— Сначала нам ее даже показывать не хотели. Муж настоял. Все же провели в погреб… они ее в простыню завернули… простыня вся в крови. Мы взяли за углы и подняли… муж и я. Как увидела, первая мысль: ну да, волки. Конечно же волки. Целая стая. Кто ж еще такое сотворит?
Она замолчала и не произносила ни слова так долго, что Карделю пришлось напомнить о себе.
— И что?
— Волки в наших краях… я имею в виду в окрестностях Тре Русур, не появлялись десятилетиями. Десятилетиями, господин Кардель! Тем более в стаях… А Линнея Шарлотта у нас девочка особенная. Настоящая лесовичка, чуть что — в лес. Очень любила лес, она там как дома была. Скрывают от нас правду, господин Кардель, вот что я вам скажу.
Кардель был не то чтобы потрясен, но самообладание посетительницы произвело на него сильное впечатление. Никаких признаков горя или волнения, слова выговаривает ясно, не путается, взгляд напряженный и внимательный.
— А от меня-то вы что ждете?
— Ни один человек не хочет мне помочь хотя бы узнать, что же случилось с нашей дочерью. Я обратилась в стокгольмскую полицию — какое там! Слушать не хотят. Дескать, мало ли ты чего нафантазируешь. Только один, секретарь… Блум его фамилия, назвал мне ваше имя. Сказал, что вы успешно справлялись с загадками, которые всех остальных ставили в тупик.
— Госпожа Коллинг… должен вас огорчить: нет у меня никаких скрытых дарований. То, что вы перед собой видите, — не маскировка. Никакой я не переодетый сыщик, а тряпье, что на мне… что ж вы думаете, я на театре, что ли, играю? Чтобы половчей к преступнику подобраться? Ну нет… Это моя одежка, другой не имею. Увечный солдат, вот кто я. Мало того — живу от дня ко дню. Что будет завтра — знать не знаю. То дело, о котором вам напел Исак Блум — я-то там при чем? Преступника раскрыл другой… он давно в земле лежит, в Марии на погосте.
Маргарета Коллинг кивнула. Карделю показалось, кивнула она не в ответ на его слова, а своим мыслям. Помолчала и тихо спросила:
— А что скажет господин Кардель обо мне? Вот вы смотрите на меня, как на дурочку… что скажете?
Кардель пожал плечами. Он попросту не знал, как ответить на такой чудной вопрос.
— А я вам отвечу. Крестьянка. От конюшни к коровнику, от коровника к конюшне. К плите, опять к коровнику… И награды-то за все мученья — хорошо, если пожалеет кто… Разве господин Кардель может понять, что значит — быть женщиной? Чего от нас, от женщин, ждут? А вот что: чтобы забыли, что Бог одарил нас разумом, и все передоверили мужикам. А сами чтоб занимались чем попроще. Попроще и, между прочим, потяжелее. Кардель, должно быть, считает, что если на лбу косынка или капор, значит, ничего там и не шевелится. Вроде и мыслей никаких там нет, под этим капором…
— Или косынкой, — неожиданно для себя вставил Кардель.
— … или косынкой. Ничего там нет у нас в черепушке, кроме как у плиты крутиться да детишек рожать. Одного за другим и, конечно, мальчишек, девчонки не в счет. Вот и крутимся, и рожаем, пока годы не отберут красоту — единственное, за что нас хвалят иногда. Пока молодые. А Линнея Шарлотта, господин Кардель… она из другого теста. Сказать по чести — и я такая же была, пока не заставили плестись по накатанной дорожке. Плита, коровник… А она дикарка была, Линнея. У нее свои мысли были в голове. Муж иногда заведет — дескать, пора бы жениха ей подыскивать, а я только головой качаю. Нет, говорю. Па нес хомут не наденешь. Она своей дорогой пойдет. А сама думаю: как и мне когда-то надо было, да прошлого не вернешь.
— Почему вы мне все это рассказываете?
— Да потому, господин Кардель, что меня-то вы не обманете. Я о людях по одежке не сужу. — Глаза ее налились такой нестерпимой синевой, что Кардель опустил голову и спросил, глядя в пол:
— А муж ваш? Он-то что?
— А для него Линнея Шарлотта… свет в окошке, вот кем она для него была. Как мы пришли после этого погреба, я его трезвым не видела. А потом поняла — это он страх глушил, боялся, видно, сделать, что задумал. Нашла я его в речке… Сидел он там. Сидел! Мог бы встать, там глубина-то по грудь. Но не встал. Карманы зачем-то камнями набил, хотя и с камнями мог бы встать. И вот вам: дочь младшую убили, муж руки на себя наложил, старшие дочери только и думают, как сбежать, — будущего-то никакого. Какое гам у нас будущее… Вот уедут они, а я одна останусь. Только не думайте, что у меня руки опустились. Кабы так, я бы сейчас рядом с Эскилем в речке сидела.
И замолчала. Все это время Маргарета Коллинг смотрела на него, не отводя глаз, и даже, как ему показалось, не моргая. А сейчас веки опустились, и только мелкое их подрагивание выдавало: она не спит.
— Не буду лгать, — тихо произнесла вдова Коллинг после долгой паузы, во время которой он лихорадочно подыскивал слова. — Господин Кардель не первый, к кому я обратилась. Есть и еще кое-кто, кто мог бы знать ответ.
6
Кофейня «Малая биржа» набита до отказа. Ходят слухи, что скоро выйдет очередной ройтерхольмовский указ: запрет на кофе. И теперь все хотят напиться кофе досыта, чтобы не тосковать по нему осенью. Уже с начала года с кафедр в церквях вещают: кофе — дьявольская выдумка, его надо запретить раз и навсегда. Говорят, с начала августа. Причина все та же, старая песня: импорт разоряет королевство, полновесные шведские риксдалеры уплывают в карманах иностранцев… Но в такое объяснение мало кто верит. Дались им эти полновесные! Слово «полновесные» произносят с брезгливой издевкой — потому что дело вовсе не в риксдалерах, а в том, что в кофейнях собирается публика. Богатые, бедные — всякие. Кофе любят все или очень многие, а черный, горьковатый и пряный напиток развязывает языки. Тут-то, полагает барон, и есть главный источник недовольства или, по крайней мере, неуважительного отношения к власти. Народу полагается быть тихим, послушным и спокойным, а душистые зерна возбуждают и рождают нездоровую экзальтацию. От экзальтации до революции, как известно, один шаг. На эшафот их, эти зерна, дьяволов помет!
В кондитерской Густава Адольфа Сундберга на Железной площади еще с весны взяли за моду читать для публики только что сочиненные ернические элегии на животрепещущие темы. Сатира и печаль, гнев и тоска — рука об руку.
Кардель, работая локтями, протолкался к столику. Получилось довольно быстро, но не настолько, чтобы не наслушаться последних сплетен. Только и говорили, что про Магдалену «Маллу» Руденшёльд, любовницу Армфельта. Она якобы осталась ему верна даже после побега, выполняла его поручения и помогала поддерживать связи между ярыми густавианцами. С нового года сидит за семью замками — доказательства измены неопровержимы.
Скандал за скандалом — вечная радость черни. Никому не надоедает слушать последние новости. Якобы найдены ее письма, где чередуются изъявления вечной любви к своему избраннику и поношения в адрес барона Ройтерхольма и герцога Карла; особенно пикантны насмешки в адрес герцога: у того якобы каждый раз, как он к ней приближается, на панталонах расходятся швы в паху, и он вынужден бежать переодеваться. Заключаются пари: какая же судьба ждет умную и отважную женщину? Барон Ройтерхольм спит и видит во сне ее отрубленную голову, никаких сомнений. Но у нее якобы нашлись защитники; есть такие, кто делает все, чтобы смягчить наказание. Риксканцлер Спарре, к примеру, предлагает заменить казнь публичной поркой, и остряки тут же придумали ему новую должность: теперь его никто иначе и не называл. Рисканцлер. Не риксканцлер, а рисканцлер[20]. А многие утверждают: приговор никакого значения не имеет; все равно шведам конец. Якобы жадные фермеры продали всю муку датчанам, и не успеет прийти зима, королевство вымрет от голода.
Исак Блум заметил его слишком поздно. Хотел было вскочить, но тяжелая лапа Карделя придавила щуплого секретаря к стулу. Избавиться от компании Блума труда не составило: достаточно одного многозначительного взгляда, и приятели, раскланявшись, оставили его наедине с грозным пальтом. Кардель опустился на один из освободившихся стульев и слил остатки кофе из всех чашек в одну. Блум сделал вид, что не заметил. Вроде бы и замечать нечего — так и быть должно. Все так делают.
— Не вчера это было, Кардель. Не вчера. Здоровье, надеюсь, не подводит?
Кардель с гримасой отвращения отхлебнул из чашки с опивками.
— Ты ведь пошутил, Блум? Решил меня разыграть, не так ли?
— Что? В каком смысле? — Блум посмотрел на него с похожим на искреннее удивлением.
— Ты послал ко мне эту женщину… Коллинг. Маргарету Коллинг. В мою пропахшую крысиным дерьмом дыру. Хотел напомнить? Ты, дескать, без Винге — ноль без палочки?
Блум устроил необычную гримасу: вроде бы улыбка, а рот искривился так, будто секретарь вот-вот заверещит от ужаса. Кардель поднял руку с растопыренной ладонью — бояться нечего.
— И был прав, конечно. Ноль без палочки.
Гримаса испуга почти незаметно сделалась подозрительной; Кардель не успевал следить за игрой чувств на лице собеседника.
— Но ты же не обиделся? — небрежно, но с плохо скрытой надеждой спросил Блум.
— Нет, не обиделся. Наоборот… ты прав, Блум. Напомнил, что и я с тобой не всегда обходился… скажем так: с заслуженным уважением. Ну как бы… как-то раз не сдержался. Или пару раз. Если можешь меня простить, будем плясать от печки. Ты и я.
Кардель положил руку на пухлые пальцы Блума. Блум кивнул. Хотел было прервать рукопожатие, но после первых же двух попыток обнаружил, что эта затея выше его сил. Горестно покачал головой и замер.
— Ну вот, шансы уравнялись. А раз мы опять друзья, хочу кое-что спросить. У Сесила, оказывается, есть младший брат. Помнишь такого? Эмиль?
— Еще бы не помнить.
— И?
Блум пожал плечами. Еще раз попробовал высвободить руку, но и на этот раз ничего не вышло.
— Сесил сдал экзамены в университете вдвое быстрее, чем остальные. Я еще продолжал зубрить, а он уже переехал в Стокгольм и работал советником в департаменте финансов. А Эмиль… ну, тот Эмиль, про кого ты спрашиваешь. Брат Сесила. Тоже поступил в университет, и от него ожидали невесть каких подвигов. Легенды ходили — он, дескать, еще способнее брата, хоть и похожи они, как две капли воды. Ну, думали, сейчас он нам покажет… Помню, в первый раз явился в Густавиану[21] — все обмерли. Ни на кого не глядя, взял книгу с полки, уткнулся и начал ли-стать с такой скоростью… кое-кто, конечно, подумал: дурака валяет. А может, они были и правы, эти кое-кто. Потому что из Эмиля Винге так ничего толком и не вышло. Он не сдавал зачеты, появлялся все реже, а когда появлялся, все только плечами пожимали — он и так-то был со странностями, а с годами делался все страннее и страннее. Подобных людей называют эксцентриками… — Блум с сомнением глянул на Карделя — понял ли пальт замысловатое словцо? — но продолжил, не разъясняя: — Феномен не то чтобы редкий, думаю, ты тоже встречал таких в армии. Молодой человек уходит из родительского дома, пробует летать, а крылья-то, оказывается, жидковаты. Не держат. Прыгнуть с места на место — куда ни шло, а летать — дудки. Говорят, отца от разочарования хватил удар.
Кардель молча кивал и, казалось, не столько слушал, сколько размышлял о чем-то своем, никакого отношения к Эмилю Винге не имеющем.
— Если бы Кардель был так любезен и отпустил мою руку…
— Погоди, Блум. Полицейское управление, насколько я знаю, еще в прошлом году выделяло деньги для найма вольного персонала. Людей, так сказать, со стороны. Именно из этих денег Норлин и платил Сесилу. А теперь как? Когда пришел Ульхольм?
— Думаю, все так же. У него руки пока не дошли…. А руки-то загребущие.
— А как насчет того… короче, вписать меня в ведомость?
Исак Блум хотел засмеяться, но ограничился хмыканьем. Из осторожности. Береженого, как говорится…
— С какого резону? Ты что, хочешь заняться делом фру Коллинг? Шутишь?
— Не шучу. На полном серьезе. Если у меня будет хоть что-то позванивать в кармане, смогу поспрашивать тут и там. Много мне не надо. А лучше сказать, вообще ничего не надо. Только расходы покрыть.
Блум поморщился. Тиски, в которых беспомощно трепыхались его пальцы, сжимались все сильней. Кардель притянул его к себе и произнес почти шепотом:
— Блум… мне плевать, что ты обо мне думаешь, но я не вор. И не попрошайка. А что касается тебя… мне кажется, ты в душе справедливый парень. Хотя, признаюсь… делаешь много, чтобы никто это не заметил. Маргарета Коллинс была у тебя тоже, ты слышал ее рассказ. И если никто другой не желает ей помогать, разве она не заслужила, чтобы хотя бы я… Или деньги управления так и будут лежать в сундуке, пока Ульхольм их не обнаружит и не найдет способ прикарманить?
— Коллинг… да. Замечательная женщина, достойна всяческого уважения и тем более сострадания. И хочет-то она немного… всего-то узнать, что случилось с ее дочерью. Но ее положение, каким бы ужасным оно ни было, выглядит безнадежным… — произнес Блум и задумался.
Чересчур хитроумным его не назовешь, подумал Кардель. Все написано на физиономии.
— Хорошо, Кардель, — решился Блум. — Но под честное слово: каждый рундстюкке пойдет в дело.
Кардель кивнул и отпустил руку. Блум поморщился и начал было растирать онемевшие пальцы, но Кардель опять ухватил его ладонь и потряс.
— Вот и договорились.
Кардель знал, куда идти. И нашел их без труда — в одном из переулков, поднимающихся на дворцовый холм от Большой Западной. Стайка беспризорников сидела на удивление правильным полукольцом у фасада одного из богатых купеческих домов. Большинству не хватало нескольких лет до пышного празднования десятилетнего юбилея, но старшему наверняка не меньше пятнадцати. Возраст выдавали не только обильные угри: он был самое малое на голову выше остальных. Держал за шиворот одного из своих вассалов и с заметным злорадством отвешивал ему оплеуху за оплеухой.
Карделю всегда было интересно — как возникают эти ватаги? Он прекрасно знал: далеко не у всех нет крыши над головой. Были среди них и дети ремесленников, но у родителей не было ни времени, ни желания заниматься детьми. Какие еще дети — и так по горло работы. А другие и в самом деле беспризорники: спят где придется, у них нет ни родителей, ни опекуна, живут попрошайничеством и быстро сходят в могилу от первой же лихорадки. С родителями или без, все они нищие — это объединяет крепче, чем объединяют масонов их таинственные и торжественные ритуалы. Если, не дай Бог, на глаза им попадется мальчуган без родителей, в чистой сорочке и с подметками без дыр — пиши пропало. Волчий закон — право сильного. В безопасности только тот, у кого ничего нет. Те, кому не повезло, кто родился слишком хилым, мажут рожицы грязью из канав, в надежде, что их побрезгуют трогать. А там, глядишь, подрастут немного и сумеют себя защитить.
Кардель долго смотрел на вожака, искал случая встретиться с ним взглядом. Или когда тот, по крайней мере, заметит, что в руке пальта между большим и указательным пальцем зажат шиллинг.
Наконец паренек встал и начал осторожно приближаться — в точности как зверь, почуявший добычу, но пока не решивший, по зубам ли она ему.
— Ты знаешь, кто я? — негромко спросил Кардель. Паренек кивнул.
— На той неделе в трактире у меня сперли протез, пока я спал. Либо ты, либо кто-то из твоей шайки. Мне он нужен. Протез.
— Сначала деньги.
Кардель протянул ему шиллинг. Вожак сделал выпад, по Кардель молниеносно убрал руку за спину.
— Получишь со временем… но сначала хочу предупредить. Когда вы меня обокрали, я спал, а спящего кто хочет может обидеть. Но сейчас я не сплю. Трезв и опасен. И обещаю: если вздумаешь меня надуть, пожалеешь. Город между мостами невелик, найти человека — вопрос времени. Может, пару часов. Самое большее — день или два. Возьму за шкирку, оттащу на ступеньки Биржи, сниму штаны и выпорю по голой заднице на глазах у всех. Тебя засмеют.
Парень молча проглотил слюну.
— Ну и подавись своим шиллингом.
— Я что-то не помню… разве я сказал, что у тебя есть выбор? Значит, неудачно выразился.
— Они се выбросили… в Мушиный парламент.
У Карделя появилась ощущение, что гостья много раз репетировала эту речь, стараясь изложить дело как можно короче. Хотя бы ради того, чтобы не растравлять душевные раны.
— Сначала нам ее даже показывать не хотели. Муж настоял. Все же провели в погреб… они ее в простыню завернули… простыня вся в крови. Мы взяли за углы и подняли… муж и я. Как увидела, первая мысль: ну да, волки. Конечно же волки. Целая стая. Кто ж еще такое сотворит?
Она замолчала и не произносила ни слова так долго, что Карделю пришлось напомнить о себе.
— И что?
— Волки в наших краях… я имею в виду в окрестностях Тре Русур, не появлялись десятилетиями. Десятилетиями, господин Кардель! Тем более в стаях… А Линнея Шарлотта у нас девочка особенная. Настоящая лесовичка, чуть что — в лес. Очень любила лес, она там как дома была. Скрывают от нас правду, господин Кардель, вот что я вам скажу.
Кардель был не то чтобы потрясен, но самообладание посетительницы произвело на него сильное впечатление. Никаких признаков горя или волнения, слова выговаривает ясно, не путается, взгляд напряженный и внимательный.
— А от меня-то вы что ждете?
— Ни один человек не хочет мне помочь хотя бы узнать, что же случилось с нашей дочерью. Я обратилась в стокгольмскую полицию — какое там! Слушать не хотят. Дескать, мало ли ты чего нафантазируешь. Только один, секретарь… Блум его фамилия, назвал мне ваше имя. Сказал, что вы успешно справлялись с загадками, которые всех остальных ставили в тупик.
— Госпожа Коллинг… должен вас огорчить: нет у меня никаких скрытых дарований. То, что вы перед собой видите, — не маскировка. Никакой я не переодетый сыщик, а тряпье, что на мне… что ж вы думаете, я на театре, что ли, играю? Чтобы половчей к преступнику подобраться? Ну нет… Это моя одежка, другой не имею. Увечный солдат, вот кто я. Мало того — живу от дня ко дню. Что будет завтра — знать не знаю. То дело, о котором вам напел Исак Блум — я-то там при чем? Преступника раскрыл другой… он давно в земле лежит, в Марии на погосте.
Маргарета Коллинг кивнула. Карделю показалось, кивнула она не в ответ на его слова, а своим мыслям. Помолчала и тихо спросила:
— А что скажет господин Кардель обо мне? Вот вы смотрите на меня, как на дурочку… что скажете?
Кардель пожал плечами. Он попросту не знал, как ответить на такой чудной вопрос.
— А я вам отвечу. Крестьянка. От конюшни к коровнику, от коровника к конюшне. К плите, опять к коровнику… И награды-то за все мученья — хорошо, если пожалеет кто… Разве господин Кардель может понять, что значит — быть женщиной? Чего от нас, от женщин, ждут? А вот что: чтобы забыли, что Бог одарил нас разумом, и все передоверили мужикам. А сами чтоб занимались чем попроще. Попроще и, между прочим, потяжелее. Кардель, должно быть, считает, что если на лбу косынка или капор, значит, ничего там и не шевелится. Вроде и мыслей никаких там нет, под этим капором…
— Или косынкой, — неожиданно для себя вставил Кардель.
— … или косынкой. Ничего там нет у нас в черепушке, кроме как у плиты крутиться да детишек рожать. Одного за другим и, конечно, мальчишек, девчонки не в счет. Вот и крутимся, и рожаем, пока годы не отберут красоту — единственное, за что нас хвалят иногда. Пока молодые. А Линнея Шарлотта, господин Кардель… она из другого теста. Сказать по чести — и я такая же была, пока не заставили плестись по накатанной дорожке. Плита, коровник… А она дикарка была, Линнея. У нее свои мысли были в голове. Муж иногда заведет — дескать, пора бы жениха ей подыскивать, а я только головой качаю. Нет, говорю. Па нес хомут не наденешь. Она своей дорогой пойдет. А сама думаю: как и мне когда-то надо было, да прошлого не вернешь.
— Почему вы мне все это рассказываете?
— Да потому, господин Кардель, что меня-то вы не обманете. Я о людях по одежке не сужу. — Глаза ее налились такой нестерпимой синевой, что Кардель опустил голову и спросил, глядя в пол:
— А муж ваш? Он-то что?
— А для него Линнея Шарлотта… свет в окошке, вот кем она для него была. Как мы пришли после этого погреба, я его трезвым не видела. А потом поняла — это он страх глушил, боялся, видно, сделать, что задумал. Нашла я его в речке… Сидел он там. Сидел! Мог бы встать, там глубина-то по грудь. Но не встал. Карманы зачем-то камнями набил, хотя и с камнями мог бы встать. И вот вам: дочь младшую убили, муж руки на себя наложил, старшие дочери только и думают, как сбежать, — будущего-то никакого. Какое гам у нас будущее… Вот уедут они, а я одна останусь. Только не думайте, что у меня руки опустились. Кабы так, я бы сейчас рядом с Эскилем в речке сидела.
И замолчала. Все это время Маргарета Коллинг смотрела на него, не отводя глаз, и даже, как ему показалось, не моргая. А сейчас веки опустились, и только мелкое их подрагивание выдавало: она не спит.
— Не буду лгать, — тихо произнесла вдова Коллинг после долгой паузы, во время которой он лихорадочно подыскивал слова. — Господин Кардель не первый, к кому я обратилась. Есть и еще кое-кто, кто мог бы знать ответ.
6
Кофейня «Малая биржа» набита до отказа. Ходят слухи, что скоро выйдет очередной ройтерхольмовский указ: запрет на кофе. И теперь все хотят напиться кофе досыта, чтобы не тосковать по нему осенью. Уже с начала года с кафедр в церквях вещают: кофе — дьявольская выдумка, его надо запретить раз и навсегда. Говорят, с начала августа. Причина все та же, старая песня: импорт разоряет королевство, полновесные шведские риксдалеры уплывают в карманах иностранцев… Но в такое объяснение мало кто верит. Дались им эти полновесные! Слово «полновесные» произносят с брезгливой издевкой — потому что дело вовсе не в риксдалерах, а в том, что в кофейнях собирается публика. Богатые, бедные — всякие. Кофе любят все или очень многие, а черный, горьковатый и пряный напиток развязывает языки. Тут-то, полагает барон, и есть главный источник недовольства или, по крайней мере, неуважительного отношения к власти. Народу полагается быть тихим, послушным и спокойным, а душистые зерна возбуждают и рождают нездоровую экзальтацию. От экзальтации до революции, как известно, один шаг. На эшафот их, эти зерна, дьяволов помет!
В кондитерской Густава Адольфа Сундберга на Железной площади еще с весны взяли за моду читать для публики только что сочиненные ернические элегии на животрепещущие темы. Сатира и печаль, гнев и тоска — рука об руку.
Кардель, работая локтями, протолкался к столику. Получилось довольно быстро, но не настолько, чтобы не наслушаться последних сплетен. Только и говорили, что про Магдалену «Маллу» Руденшёльд, любовницу Армфельта. Она якобы осталась ему верна даже после побега, выполняла его поручения и помогала поддерживать связи между ярыми густавианцами. С нового года сидит за семью замками — доказательства измены неопровержимы.
Скандал за скандалом — вечная радость черни. Никому не надоедает слушать последние новости. Якобы найдены ее письма, где чередуются изъявления вечной любви к своему избраннику и поношения в адрес барона Ройтерхольма и герцога Карла; особенно пикантны насмешки в адрес герцога: у того якобы каждый раз, как он к ней приближается, на панталонах расходятся швы в паху, и он вынужден бежать переодеваться. Заключаются пари: какая же судьба ждет умную и отважную женщину? Барон Ройтерхольм спит и видит во сне ее отрубленную голову, никаких сомнений. Но у нее якобы нашлись защитники; есть такие, кто делает все, чтобы смягчить наказание. Риксканцлер Спарре, к примеру, предлагает заменить казнь публичной поркой, и остряки тут же придумали ему новую должность: теперь его никто иначе и не называл. Рисканцлер. Не риксканцлер, а рисканцлер[20]. А многие утверждают: приговор никакого значения не имеет; все равно шведам конец. Якобы жадные фермеры продали всю муку датчанам, и не успеет прийти зима, королевство вымрет от голода.
Исак Блум заметил его слишком поздно. Хотел было вскочить, но тяжелая лапа Карделя придавила щуплого секретаря к стулу. Избавиться от компании Блума труда не составило: достаточно одного многозначительного взгляда, и приятели, раскланявшись, оставили его наедине с грозным пальтом. Кардель опустился на один из освободившихся стульев и слил остатки кофе из всех чашек в одну. Блум сделал вид, что не заметил. Вроде бы и замечать нечего — так и быть должно. Все так делают.
— Не вчера это было, Кардель. Не вчера. Здоровье, надеюсь, не подводит?
Кардель с гримасой отвращения отхлебнул из чашки с опивками.
— Ты ведь пошутил, Блум? Решил меня разыграть, не так ли?
— Что? В каком смысле? — Блум посмотрел на него с похожим на искреннее удивлением.
— Ты послал ко мне эту женщину… Коллинг. Маргарету Коллинг. В мою пропахшую крысиным дерьмом дыру. Хотел напомнить? Ты, дескать, без Винге — ноль без палочки?
Блум устроил необычную гримасу: вроде бы улыбка, а рот искривился так, будто секретарь вот-вот заверещит от ужаса. Кардель поднял руку с растопыренной ладонью — бояться нечего.
— И был прав, конечно. Ноль без палочки.
Гримаса испуга почти незаметно сделалась подозрительной; Кардель не успевал следить за игрой чувств на лице собеседника.
— Но ты же не обиделся? — небрежно, но с плохо скрытой надеждой спросил Блум.
— Нет, не обиделся. Наоборот… ты прав, Блум. Напомнил, что и я с тобой не всегда обходился… скажем так: с заслуженным уважением. Ну как бы… как-то раз не сдержался. Или пару раз. Если можешь меня простить, будем плясать от печки. Ты и я.
Кардель положил руку на пухлые пальцы Блума. Блум кивнул. Хотел было прервать рукопожатие, но после первых же двух попыток обнаружил, что эта затея выше его сил. Горестно покачал головой и замер.
— Ну вот, шансы уравнялись. А раз мы опять друзья, хочу кое-что спросить. У Сесила, оказывается, есть младший брат. Помнишь такого? Эмиль?
— Еще бы не помнить.
— И?
Блум пожал плечами. Еще раз попробовал высвободить руку, но и на этот раз ничего не вышло.
— Сесил сдал экзамены в университете вдвое быстрее, чем остальные. Я еще продолжал зубрить, а он уже переехал в Стокгольм и работал советником в департаменте финансов. А Эмиль… ну, тот Эмиль, про кого ты спрашиваешь. Брат Сесила. Тоже поступил в университет, и от него ожидали невесть каких подвигов. Легенды ходили — он, дескать, еще способнее брата, хоть и похожи они, как две капли воды. Ну, думали, сейчас он нам покажет… Помню, в первый раз явился в Густавиану[21] — все обмерли. Ни на кого не глядя, взял книгу с полки, уткнулся и начал ли-стать с такой скоростью… кое-кто, конечно, подумал: дурака валяет. А может, они были и правы, эти кое-кто. Потому что из Эмиля Винге так ничего толком и не вышло. Он не сдавал зачеты, появлялся все реже, а когда появлялся, все только плечами пожимали — он и так-то был со странностями, а с годами делался все страннее и страннее. Подобных людей называют эксцентриками… — Блум с сомнением глянул на Карделя — понял ли пальт замысловатое словцо? — но продолжил, не разъясняя: — Феномен не то чтобы редкий, думаю, ты тоже встречал таких в армии. Молодой человек уходит из родительского дома, пробует летать, а крылья-то, оказывается, жидковаты. Не держат. Прыгнуть с места на место — куда ни шло, а летать — дудки. Говорят, отца от разочарования хватил удар.
Кардель молча кивал и, казалось, не столько слушал, сколько размышлял о чем-то своем, никакого отношения к Эмилю Винге не имеющем.
— Если бы Кардель был так любезен и отпустил мою руку…
— Погоди, Блум. Полицейское управление, насколько я знаю, еще в прошлом году выделяло деньги для найма вольного персонала. Людей, так сказать, со стороны. Именно из этих денег Норлин и платил Сесилу. А теперь как? Когда пришел Ульхольм?
— Думаю, все так же. У него руки пока не дошли…. А руки-то загребущие.
— А как насчет того… короче, вписать меня в ведомость?
Исак Блум хотел засмеяться, но ограничился хмыканьем. Из осторожности. Береженого, как говорится…
— С какого резону? Ты что, хочешь заняться делом фру Коллинг? Шутишь?
— Не шучу. На полном серьезе. Если у меня будет хоть что-то позванивать в кармане, смогу поспрашивать тут и там. Много мне не надо. А лучше сказать, вообще ничего не надо. Только расходы покрыть.
Блум поморщился. Тиски, в которых беспомощно трепыхались его пальцы, сжимались все сильней. Кардель притянул его к себе и произнес почти шепотом:
— Блум… мне плевать, что ты обо мне думаешь, но я не вор. И не попрошайка. А что касается тебя… мне кажется, ты в душе справедливый парень. Хотя, признаюсь… делаешь много, чтобы никто это не заметил. Маргарета Коллинс была у тебя тоже, ты слышал ее рассказ. И если никто другой не желает ей помогать, разве она не заслужила, чтобы хотя бы я… Или деньги управления так и будут лежать в сундуке, пока Ульхольм их не обнаружит и не найдет способ прикарманить?
— Коллинг… да. Замечательная женщина, достойна всяческого уважения и тем более сострадания. И хочет-то она немного… всего-то узнать, что случилось с ее дочерью. Но ее положение, каким бы ужасным оно ни было, выглядит безнадежным… — произнес Блум и задумался.
Чересчур хитроумным его не назовешь, подумал Кардель. Все написано на физиономии.
— Хорошо, Кардель, — решился Блум. — Но под честное слово: каждый рундстюкке пойдет в дело.
Кардель кивнул и отпустил руку. Блум поморщился и начал было растирать онемевшие пальцы, но Кардель опять ухватил его ладонь и потряс.
— Вот и договорились.
Кардель знал, куда идти. И нашел их без труда — в одном из переулков, поднимающихся на дворцовый холм от Большой Западной. Стайка беспризорников сидела на удивление правильным полукольцом у фасада одного из богатых купеческих домов. Большинству не хватало нескольких лет до пышного празднования десятилетнего юбилея, но старшему наверняка не меньше пятнадцати. Возраст выдавали не только обильные угри: он был самое малое на голову выше остальных. Держал за шиворот одного из своих вассалов и с заметным злорадством отвешивал ему оплеуху за оплеухой.
Карделю всегда было интересно — как возникают эти ватаги? Он прекрасно знал: далеко не у всех нет крыши над головой. Были среди них и дети ремесленников, но у родителей не было ни времени, ни желания заниматься детьми. Какие еще дети — и так по горло работы. А другие и в самом деле беспризорники: спят где придется, у них нет ни родителей, ни опекуна, живут попрошайничеством и быстро сходят в могилу от первой же лихорадки. С родителями или без, все они нищие — это объединяет крепче, чем объединяют масонов их таинственные и торжественные ритуалы. Если, не дай Бог, на глаза им попадется мальчуган без родителей, в чистой сорочке и с подметками без дыр — пиши пропало. Волчий закон — право сильного. В безопасности только тот, у кого ничего нет. Те, кому не повезло, кто родился слишком хилым, мажут рожицы грязью из канав, в надежде, что их побрезгуют трогать. А там, глядишь, подрастут немного и сумеют себя защитить.
Кардель долго смотрел на вожака, искал случая встретиться с ним взглядом. Или когда тот, по крайней мере, заметит, что в руке пальта между большим и указательным пальцем зажат шиллинг.
Наконец паренек встал и начал осторожно приближаться — в точности как зверь, почуявший добычу, но пока не решивший, по зубам ли она ему.
— Ты знаешь, кто я? — негромко спросил Кардель. Паренек кивнул.
— На той неделе в трактире у меня сперли протез, пока я спал. Либо ты, либо кто-то из твоей шайки. Мне он нужен. Протез.
— Сначала деньги.
Кардель протянул ему шиллинг. Вожак сделал выпад, по Кардель молниеносно убрал руку за спину.
— Получишь со временем… но сначала хочу предупредить. Когда вы меня обокрали, я спал, а спящего кто хочет может обидеть. Но сейчас я не сплю. Трезв и опасен. И обещаю: если вздумаешь меня надуть, пожалеешь. Город между мостами невелик, найти человека — вопрос времени. Может, пару часов. Самое большее — день или два. Возьму за шкирку, оттащу на ступеньки Биржи, сниму штаны и выпорю по голой заднице на глазах у всех. Тебя засмеют.
Парень молча проглотил слюну.
— Ну и подавись своим шиллингом.
— Я что-то не помню… разве я сказал, что у тебя есть выбор? Значит, неудачно выразился.
— Они се выбросили… в Мушиный парламент.