Он засмеялся с пьяным сарказмом, отсалютовал фляжкой и сделал еще один глоток.
– А может, и наоборот. Может, главная ошибка – я все из мушкета да из мушкета, а надо бы из пушки. Ничего невозможного в твоем предложении нет. Но мне надо подумать. Когда буду что-то знать, вызову тебя после вечерней молитвы. И еще кое-что… Ну-ка, посмотри на меня.
Он взял ее левой рукой за подбородок, повернул к себе и довольно сильно ударил по щеке. Оплеуху, которую обещал ей Петтерссон, она все-таки получила, хотя наверняка не такую сильную. Щека и ухо загорелись.
– На будущее, чтобы ты не пыталась меня обмануть. И чтобы никто не говорил, что я связался с такой, как ты. По твоей физиономии все сразу поймут, что к чему.
Он показал ей на выход. У дверей церкви ее ждал пальт. Он повел ее во двор, а за спиной Неандер то напевал, то принимался бормотать какие-то заклинания.
10
Спальня Петтера Петтерссона находится в северо-восточном углу старой усадьбы. Там две таких комнаты, его чуть получше. За стеной расположился Франц Хюбинетт, сменщик Петтерссона. Лето только начинается, но в комнате уже жарко, как в печи, хотя окна настежь и смотрят на залив. Петтерссон снимает камзол, потную рубаху и вытягивается на кровати. Долго смотрит в потолок, где его предшественник или какой-то другой сукин сын выцарапал от скуки какие-то имена на деревянных балках. Имя и год. Рядом – огромный, извергающий семя мужской член. Рисунки с годами потемнели и почти сливаются с шоколадно-седой поверхностью брусьев.
Он расстегнул штаны, подвигал вперед-назад крайнюю плоть. Возбуждение не приходило. Сплюнул на пол.
Скоро двенадцать лет, как он служит надсмотрщиком в Лонхгольмене, и двенадцать же лет живет в этой комнатенке. Если это можно назвать жизнью. Он вернулся из армии, работал на королевской винокурне, а сюда пришел в восемьдесят первом году. С тех пор и носит синий камзол, хотя формально надсмотрщики не принадлежат к сепарат-страже. Постепенно понял: он, здоровенный мужик, среди хромых и увечных пальтов выглядит, как белая ворона. Отсутствие инвалидности в этой компании и есть инвалидность. Даже Хюбинетт страдает от последствий слишком рано взорвавшегося заряда в мортире и не может сжать правую руку.
Петтерссон стесняется своего отменного здоровья. Его уволили из армии вовсе не по причине ранения, и он убежден, что постоянно сплетничающие пальты догадываются или просто-напросто знают о причинах увольнения. Петтерссона отчислили из армии, потому что посчитали неподходящим для военной службы. Попросту опасным. Огромный, немереной силы забияка и интриган, но главное – необычно жестокий. Если случались драки, он всегда старался не просто избить, а изувечить соперника. Вскоре ни один капрал не хотел зачислять его в свою роту. Выдумали какую-то причину и уволили – все были уверены, что добром с ним не кончится. Петтерссон привык, что его вечно в чем-то обвиняют, но в данном случае никакой вины за собой не чувствовал. Несправедливость до сих пор раздражала его, и он постоянно искал, на ком выместить обиду.
Но его новая должность имела и преимущества. Он ни за что не хотел бы ее оставить. В восемьдесят третьем году Петтерссон еще не научился владеть собой и избил насмерть одну из женщин. Он до сих пор помнил ее фамилию: Лёман. Дело было ранним утром, его послали разбудить заключенных. Он, разумеется, не стал надрывать голос и будил их с помощью Мастера Эрика. А Лёман не вскочила от такой побудки – то ли не могла, то ли не хотела. Он ударил еще три или четыре раза, а она продолжала лежать. И тогда ему глаза словно красной пеленой застило. Он начал хлестать ее как сумасшедший, бил, и бил, и бил, пока его не оторвали другие пальты…
Лёман так и не поднялась с койки. Ему пришлось сообщить о ее болезни: она лежала и тихо стонала, а к обеду изо рта пошла пена и Лёман испустила дух. Свидетелей было много, Бьоркмана заставили устроить разбирательство. Хотя Петтерссон утверждал, что сама по себе порка не могла послужить причиной смерти, должно быть, она подцепила какую-то заразу, пока спала, а наказание только ухудшило ее состояние, – его все равно присудили к двум неделям на хлебе и воде.
Он запомнил эти четырнадцать дней. В полутьме, терзаемый голодом, он вспоминал каждый удар плетью, каждый рубец, оставленный на коже Лёман. И когда он вышел из недолгого заключения, твердо знал: дело того стоило. Его постоянно сжигало чувство неудовлетворенности, оно словно давило его изнутри, как забродившее вино давит на пробку, и давление это можно облегчить только одним способом: с помощью плети. Безграничная власть. Ощущать, как его огромное тело нависает над насмерть перепуганными женщинами, затравленно косящимися на плетку в его руке. Ему достаточно только представить эту картину, как тут же мощной эрекцией дает о себе знать его мужской орган, и тогда он возвращается в свою каморку и мастурбирует. Однако развязка наступает слишком быстро и не приносит удовлетворения.
Как и другие пальты, он иногда пользовался услугами заключенных. Что тут особенного – загнать какую-нибудь из развратниц в угол, большинство за это и сидят, а другие… Что ж – другие; за стаканчик перегонного вина или кусок мяса никто не откажется. Но и это не приносит радости. Каждый раз, застегивая штаны, он начинает подозревать: а не поделился ли он с очередной шалавой частицей своей власти? И уходит в раздражении.
Добровольное согласие мало его развлекает. Шлюхи куда интереснее, когда дерешь их против воли. Но все это не то. Танец вокруг колодца – совсем другое дело. Не то что несколько суетливых подергиваний ляжками и приятная, но чересчур уж короткая судорога извержения. Танец погружает его в иной, сладкий мир. Он не знает, одобряют ли другие пальты его развлечение. Во всяком случае, не мешают. Но это было уже давно. После девки Эрссон – ни разу. Но та просто напросилась – нахальная стерва, дерзкая и упрямая. Впрочем, это его излюбленная порода – те, кто думают, что что-то из себя представляют. Что за радость – сечь живых мертвецов. Это дело мясников, они тоже секут мясо, чтобы стало помягче. Эрссон подвернулась очень кстати. Теперь хромает и вздрагивает на каждый шорох. Он смотрит на нее и чувствует приятное возбуждение.
Он снова сунул руку в штаны. Дыхание участилось, рука даже устала. На этот раз он добился извержения, но оно не принесло облегчения. Опять он чувствует себя бутылкой с шампанским: если не вытащить пробку, лопнет грудная клетка. Особенно скверно было, когда этот пропойца пастор сделал ему публичное внушение.
Он уже высмотрел девчонку в бригаде старой ведьмы. Сразу видно – упрямая, себе на уме. По глазам видно. И любопытная, все время высматривает что-то. Ничего, скоро он пригласит ее на танец. Скоро, но не сразу. Чем дольше продержишься, тем слаще вознаграждение.
Пари начали заключать в единственном мужском флигеле, совсем небольшом. Там содержали стариков и детей – тех, кто слишком стар или слишком молод для тяжелой работы. Они знают Петтерссона, а может быть, даже понимают в какой-то степени его прихоти. Прошло уже несколько недель, как он устроил порку новенькой, – наверняка скоро настанет очередь следующей. Долго он не выдержит. Кто следующая? Та, что пролила похлебку, стараясь ухватить хвост салаки? Или та, ленивая, что прядет один моток почти неделю? Следят за каждым шагом Петтерссона, спорят, на кого и как он посмотрел, пробуют прочитать его мысли.
Пари заключают самые разные: из какого флигеля, из какой бригады, а самый крупный выигрыш, если угадаешь имя очередной жертвы.
Юханна знает все и про всех.
– Ты – фаворитка. Поставишь на тебя – много не выиграешь. Все на тебя ставят. Говорят, он каждый раз косится на нашу бригаду, как только увидит где-нибудь не в цеху. Тебя к тому же привезли с той самой… ну, с которой он в последний раз устроил танцы, так что все сходятся: следующая очередь – твоя.
Анну Стину больше всего пугает не сам петтерссоновский танец. Если он выберет ее для своей дьявольской забавы, на побеге можно ставить крест. Надзиратель, конечно, наловчился запарывать свою жертву не до смерти, но не скажешь, что она сохранила жизнь. Драконша по-прежнему ковыляет на своей искалеченной ноге. Те, кто делал ставки на ее скорую смерть, проиграли, но узнать ее нельзя. Она ни с кем не разговаривает, вздрагивает от каждой промелькнувшей тени, ее преследуют кошмары. Если ей кажется, что кто-то собрался ее ударить, пускается в бегство. Анна Стина почти уверена – и ее ждет такая же участь.
Закончилась вечерняя молитва, но поговорить с Неандером раньше, чем завтра, не удастся. Надо поспешить и молиться, чтобы Петтерссон продержался с удовлетворением своего зуда хотя бы один день.
В цеху темно и тихо, но спать она не может. Прислушалась – Юханна тоже не спит.
– Юханна, а если бы тебе удалось бежать… Что бы ты сделала, чтобы тебя не поймали?
Юханна долго не отвечает.
– Ты что-то задумала, Анна Стина. Думаешь, я не замечаю? Не бойся, я тебя не предам.
– Есть одна возможность, и я думаю ей воспользоваться при случае. Если хочешь, бежим вместе.
Юханна засмеялась:
– Мне осталось меньше ста мотков, так что, если я не буду высовываться, к концу лета и так выйду.
Что на это возразить? Анна Стина замолчала, но после долгой паузы услышала шепот Юханны, та решила ответить на ее вопрос:
– Ты хорошая подруга, Анна Стина, поэтому я хочу тебе кое-что рассказать. У меня в детстве тоже была подруга. У ее отца свой трактир, «Мартышка». Насколько я знаю, он и сейчас есть, в Городе между мостами, недалеко от Железной площади. Много лет назад ее родители разругались, и никто не мог их помирить, даже настоятель из церкви Святого Николая пытался. Дело кончилось тем, что мать взяла девочку и исчезла. Наверняка скрылась у своих родителей – она была из другой провинции. Я потеряла подругу, а отец ее просто почернел от горя. Стоял за прилавком, наливал гостям вино, но по нему было видно, что мысли его где-то в другом месте. Его звали Карл Тулипан, знаешь такой цветок? Его так и называли – «Тюльпан», он такой был веселый, улыбчивый. А теперь к нему больше подошло бы «Увядший тюльпан». А подругу звали Ловиса Ульрика. Калле Тулипан был так горд, когда она родилась, что дал ей королевское имя.
– Как его жалко… Ужасная история.
– Да уж, не сказка на ночь… Помолчи и послушай. Ты и Ловиса – почти ровесницы, самое большее год разницы. Глаза такие же голубые, и волосы льняные, как у тебя. Если тебе удастся отсюда сбежать, на Сёдермальме не показывайся. Иди к Калле Тулипану и скажи, что ты его дочь, Ловиса Ульрика, подружка Юханны Ульв. Скажи, что решила через много лет вернуться к любимому отцу.
– Неужели он не поймет, что я не его дочь?
– Конечно поймет. Он же не дурак. И все равно он тебе поверит, потому что для него ничего в жизни важнее нет. Дочь рядом, какое утешение…
К облегчению Анны Стины, Петтера Петтерссона на утренней молитве нет. Вместо него – тот самый пальт, который принес Петтерссону плетку, когда тот избивал Драконшу. Юнатан Лёф. Он моложе других, и увечье его не так заметно; что-то со спиной и не сгибается рука. О нем говорят, что он парень неплохой. Не зверь. Даже продает пряхам самогон и еду, и по вполне разумной цене, не сдирает три шкуры, как другие. Шансов мало, но Анна Стина решилась. Сразу после молитвы подошла к Лёфу и поклонилась, как полагается по правилам Прядильного дома.
– Мне нужно поговорить с пастором. – И не поверила своим глазам, когда Лёф улыбнулся, отошел на полшага в сторону и пропустил ее к Неандеру.
Тот недовольно заворчал и провел ее в ризницу.
– Ты что, совсем безмозглая? Не понимаешь, что такое поведение подозрительно? Нет у меня пока никакого ключа.
– Сегодня или никогда. В любой момент Петтерссон вытащит меня к колодцу, и тогда все кончено.
Неандер часто задышал и закрыл глаза. Не глядя, нащупал спинку стула и тяжело сел. Почесал волосы так, что перхоть полетела во все стороны, и начал говорить. Анна Стина сразу поняла: пастор еще не протрезвел после вчерашнего, а может, и с утра успел добавить.
– Зачем ты испытываешь меня, Господи? Неужели не вознаградишь меня за усердие? Неужели нет другого способа? Она говорит – сегодня… Но это слишком рано, слишком рано… Но Бьоркман, этот негодяй, этот пес сатаны, он же может ускользнуть… И донос уже написан.
Он бормотал так несколько минут, дико вращая глазами, припечатал ладонь к столу и внезапно встал.
– О, дьявол… она говорит сегодня ночью, значит – сегодня ночью, и будь что будет. Пусть она не спит, слушает, когда постучат в дверь. Дверь для нее откроют, а дальше – ее забота. Что с ней будет – мне наплевать, но она должна скрываться, пока Бьоркман не предстанет перед судом за свои бесчисленные преступления.
Он посмотрел ей в глаза и больно схватил за плечи:
– Поняла?! Исчезни с моих глаз, да помогут тебя Иисус, Асмодей, Уден, отец мироздания! Иначе будешь иметь дело со мной.
Анна Стина вышла во двор и сразу поняла – что-то происходит. Всех женщин выстроили, все бригады из всех прядильных залов. У колодца стоит сияющий Петтер Петтерссон с руками за спиной. Лёф подталкивает Анну Стину к ее бригаде, и она торопливо встает на место, рядом с Козой, Юханной и Дурочкой Лисой. В небольшом дворике голос Петтерссона отдается пугающим эхом:
– У нас произошла кража, дамы и господа. И вы будете здесь стоять, пока не найдется украденное. Мы перетрясем все ваши вещи, все матрасы. Невиновным беспокоиться нечего, они могут спокойно любоваться на меня.
Анна Стина похолодела. Все, надежды больше нет. Слишком поздно. Петтерссон уже выбрал жертву, и остается только танец у колодца. Они обязательно найдут что-нибудь в ее набитом клопами матрасе, и оправдываться бессмысленно. Петтерссон даст волю своем Мастеру Эрику, и на этом ее жизнь кончена. Она до крови прикусила губу. По крайней мере, эту боль она имеет право причинить себе добровольно.
Они, разумеется, нашли украденное. Нож. Сияющий пальт идет к ней, удерживая блестящее лезвие между большим и указательным пальцами. Петтерссон спрашивает, в чьей койке нашли украденный нож.
И пальт хватает за руку Юханну и вытаскивает ее к колодцу.
На физиономии Петтерссона расплывается улыбка – от уха до уха.
Она долго еще слышит со двора все слабеющие крики Юханны и чавкающие удары плетки.
Юханну она больше никогда не видела.
11
Койка рядом с ней пуста. Безжизненное тело Юханны наверняка уволокли пальты в санитарный сарай. Перевяжут, как умеют.
Стоны, молитвы, чей-то шепот во сне, выкрики – сегодня хуже, чем всегда. Где-то совсем рядом частое дыхание: кто-то очнулся от кошмара и пытается прийти в себя.
Вряд ли кто-то может спать спокойно после петтерссоновских танцев. Когда их погнали на вечернюю молитву, Анна Стина не могла отвести глаз от пятен на колодце. Быстро высохшая кровь стала коричневой, и посторонний, даже пристально всмотревшись, вряд ли догадается о происхождении этих пятен.
Сама Анна Стина не может найти себе места. Казнь Юханны точно пробила брешь в душе, и через эту брешь быстро вытекала ее решимость. Только не сегодня, Господи, только не сегодня. Ее трясло от паники: сама выбрала гибельный путь, и возврата нет. Анна Стина дорого отдала бы, чтобы хоть на несколько дней отсрочить побег, но выбора нет. Пастор может и передумать. Она ждет, трясясь от страха и тоски. Даже не замечает бесчисленных укусов беспощадных клопов.
Стук в дверь? Или показалось? Нет, стучат. Как и обещал пастор – очень тихо, почти неслышно. Она осторожно спускает ноги с кровати и, пока идет к двери, слышит, в замке поворачивается ключ. Дверь шевельнулась. Кто-то стоит за дверью и прислушивается к ее шагам. Как только она приблизилась к порогу, дверь распахнулась чуть пошире и пропустила ее в коридор. Юнатан Лёф, молодой пальт. Он прижал палец к губам, очень осторожно, стараясь не скрипнуть петлями, прикрыл дверь, томительно медленно повернул в замке ключ и показал ей зна́ком: следуй за мной.
Они быстро пересекли двор и поднялись по лестнице к двери в старое здание. Со второго этажа слышны разговоры и смех. Пальты не спят. Слышно даже, как шлепают по столу карты, звякают стаканы и бутылки.
– А может, и наоборот. Может, главная ошибка – я все из мушкета да из мушкета, а надо бы из пушки. Ничего невозможного в твоем предложении нет. Но мне надо подумать. Когда буду что-то знать, вызову тебя после вечерней молитвы. И еще кое-что… Ну-ка, посмотри на меня.
Он взял ее левой рукой за подбородок, повернул к себе и довольно сильно ударил по щеке. Оплеуху, которую обещал ей Петтерссон, она все-таки получила, хотя наверняка не такую сильную. Щека и ухо загорелись.
– На будущее, чтобы ты не пыталась меня обмануть. И чтобы никто не говорил, что я связался с такой, как ты. По твоей физиономии все сразу поймут, что к чему.
Он показал ей на выход. У дверей церкви ее ждал пальт. Он повел ее во двор, а за спиной Неандер то напевал, то принимался бормотать какие-то заклинания.
10
Спальня Петтера Петтерссона находится в северо-восточном углу старой усадьбы. Там две таких комнаты, его чуть получше. За стеной расположился Франц Хюбинетт, сменщик Петтерссона. Лето только начинается, но в комнате уже жарко, как в печи, хотя окна настежь и смотрят на залив. Петтерссон снимает камзол, потную рубаху и вытягивается на кровати. Долго смотрит в потолок, где его предшественник или какой-то другой сукин сын выцарапал от скуки какие-то имена на деревянных балках. Имя и год. Рядом – огромный, извергающий семя мужской член. Рисунки с годами потемнели и почти сливаются с шоколадно-седой поверхностью брусьев.
Он расстегнул штаны, подвигал вперед-назад крайнюю плоть. Возбуждение не приходило. Сплюнул на пол.
Скоро двенадцать лет, как он служит надсмотрщиком в Лонхгольмене, и двенадцать же лет живет в этой комнатенке. Если это можно назвать жизнью. Он вернулся из армии, работал на королевской винокурне, а сюда пришел в восемьдесят первом году. С тех пор и носит синий камзол, хотя формально надсмотрщики не принадлежат к сепарат-страже. Постепенно понял: он, здоровенный мужик, среди хромых и увечных пальтов выглядит, как белая ворона. Отсутствие инвалидности в этой компании и есть инвалидность. Даже Хюбинетт страдает от последствий слишком рано взорвавшегося заряда в мортире и не может сжать правую руку.
Петтерссон стесняется своего отменного здоровья. Его уволили из армии вовсе не по причине ранения, и он убежден, что постоянно сплетничающие пальты догадываются или просто-напросто знают о причинах увольнения. Петтерссона отчислили из армии, потому что посчитали неподходящим для военной службы. Попросту опасным. Огромный, немереной силы забияка и интриган, но главное – необычно жестокий. Если случались драки, он всегда старался не просто избить, а изувечить соперника. Вскоре ни один капрал не хотел зачислять его в свою роту. Выдумали какую-то причину и уволили – все были уверены, что добром с ним не кончится. Петтерссон привык, что его вечно в чем-то обвиняют, но в данном случае никакой вины за собой не чувствовал. Несправедливость до сих пор раздражала его, и он постоянно искал, на ком выместить обиду.
Но его новая должность имела и преимущества. Он ни за что не хотел бы ее оставить. В восемьдесят третьем году Петтерссон еще не научился владеть собой и избил насмерть одну из женщин. Он до сих пор помнил ее фамилию: Лёман. Дело было ранним утром, его послали разбудить заключенных. Он, разумеется, не стал надрывать голос и будил их с помощью Мастера Эрика. А Лёман не вскочила от такой побудки – то ли не могла, то ли не хотела. Он ударил еще три или четыре раза, а она продолжала лежать. И тогда ему глаза словно красной пеленой застило. Он начал хлестать ее как сумасшедший, бил, и бил, и бил, пока его не оторвали другие пальты…
Лёман так и не поднялась с койки. Ему пришлось сообщить о ее болезни: она лежала и тихо стонала, а к обеду изо рта пошла пена и Лёман испустила дух. Свидетелей было много, Бьоркмана заставили устроить разбирательство. Хотя Петтерссон утверждал, что сама по себе порка не могла послужить причиной смерти, должно быть, она подцепила какую-то заразу, пока спала, а наказание только ухудшило ее состояние, – его все равно присудили к двум неделям на хлебе и воде.
Он запомнил эти четырнадцать дней. В полутьме, терзаемый голодом, он вспоминал каждый удар плетью, каждый рубец, оставленный на коже Лёман. И когда он вышел из недолгого заключения, твердо знал: дело того стоило. Его постоянно сжигало чувство неудовлетворенности, оно словно давило его изнутри, как забродившее вино давит на пробку, и давление это можно облегчить только одним способом: с помощью плети. Безграничная власть. Ощущать, как его огромное тело нависает над насмерть перепуганными женщинами, затравленно косящимися на плетку в его руке. Ему достаточно только представить эту картину, как тут же мощной эрекцией дает о себе знать его мужской орган, и тогда он возвращается в свою каморку и мастурбирует. Однако развязка наступает слишком быстро и не приносит удовлетворения.
Как и другие пальты, он иногда пользовался услугами заключенных. Что тут особенного – загнать какую-нибудь из развратниц в угол, большинство за это и сидят, а другие… Что ж – другие; за стаканчик перегонного вина или кусок мяса никто не откажется. Но и это не приносит радости. Каждый раз, застегивая штаны, он начинает подозревать: а не поделился ли он с очередной шалавой частицей своей власти? И уходит в раздражении.
Добровольное согласие мало его развлекает. Шлюхи куда интереснее, когда дерешь их против воли. Но все это не то. Танец вокруг колодца – совсем другое дело. Не то что несколько суетливых подергиваний ляжками и приятная, но чересчур уж короткая судорога извержения. Танец погружает его в иной, сладкий мир. Он не знает, одобряют ли другие пальты его развлечение. Во всяком случае, не мешают. Но это было уже давно. После девки Эрссон – ни разу. Но та просто напросилась – нахальная стерва, дерзкая и упрямая. Впрочем, это его излюбленная порода – те, кто думают, что что-то из себя представляют. Что за радость – сечь живых мертвецов. Это дело мясников, они тоже секут мясо, чтобы стало помягче. Эрссон подвернулась очень кстати. Теперь хромает и вздрагивает на каждый шорох. Он смотрит на нее и чувствует приятное возбуждение.
Он снова сунул руку в штаны. Дыхание участилось, рука даже устала. На этот раз он добился извержения, но оно не принесло облегчения. Опять он чувствует себя бутылкой с шампанским: если не вытащить пробку, лопнет грудная клетка. Особенно скверно было, когда этот пропойца пастор сделал ему публичное внушение.
Он уже высмотрел девчонку в бригаде старой ведьмы. Сразу видно – упрямая, себе на уме. По глазам видно. И любопытная, все время высматривает что-то. Ничего, скоро он пригласит ее на танец. Скоро, но не сразу. Чем дольше продержишься, тем слаще вознаграждение.
Пари начали заключать в единственном мужском флигеле, совсем небольшом. Там содержали стариков и детей – тех, кто слишком стар или слишком молод для тяжелой работы. Они знают Петтерссона, а может быть, даже понимают в какой-то степени его прихоти. Прошло уже несколько недель, как он устроил порку новенькой, – наверняка скоро настанет очередь следующей. Долго он не выдержит. Кто следующая? Та, что пролила похлебку, стараясь ухватить хвост салаки? Или та, ленивая, что прядет один моток почти неделю? Следят за каждым шагом Петтерссона, спорят, на кого и как он посмотрел, пробуют прочитать его мысли.
Пари заключают самые разные: из какого флигеля, из какой бригады, а самый крупный выигрыш, если угадаешь имя очередной жертвы.
Юханна знает все и про всех.
– Ты – фаворитка. Поставишь на тебя – много не выиграешь. Все на тебя ставят. Говорят, он каждый раз косится на нашу бригаду, как только увидит где-нибудь не в цеху. Тебя к тому же привезли с той самой… ну, с которой он в последний раз устроил танцы, так что все сходятся: следующая очередь – твоя.
Анну Стину больше всего пугает не сам петтерссоновский танец. Если он выберет ее для своей дьявольской забавы, на побеге можно ставить крест. Надзиратель, конечно, наловчился запарывать свою жертву не до смерти, но не скажешь, что она сохранила жизнь. Драконша по-прежнему ковыляет на своей искалеченной ноге. Те, кто делал ставки на ее скорую смерть, проиграли, но узнать ее нельзя. Она ни с кем не разговаривает, вздрагивает от каждой промелькнувшей тени, ее преследуют кошмары. Если ей кажется, что кто-то собрался ее ударить, пускается в бегство. Анна Стина почти уверена – и ее ждет такая же участь.
Закончилась вечерняя молитва, но поговорить с Неандером раньше, чем завтра, не удастся. Надо поспешить и молиться, чтобы Петтерссон продержался с удовлетворением своего зуда хотя бы один день.
В цеху темно и тихо, но спать она не может. Прислушалась – Юханна тоже не спит.
– Юханна, а если бы тебе удалось бежать… Что бы ты сделала, чтобы тебя не поймали?
Юханна долго не отвечает.
– Ты что-то задумала, Анна Стина. Думаешь, я не замечаю? Не бойся, я тебя не предам.
– Есть одна возможность, и я думаю ей воспользоваться при случае. Если хочешь, бежим вместе.
Юханна засмеялась:
– Мне осталось меньше ста мотков, так что, если я не буду высовываться, к концу лета и так выйду.
Что на это возразить? Анна Стина замолчала, но после долгой паузы услышала шепот Юханны, та решила ответить на ее вопрос:
– Ты хорошая подруга, Анна Стина, поэтому я хочу тебе кое-что рассказать. У меня в детстве тоже была подруга. У ее отца свой трактир, «Мартышка». Насколько я знаю, он и сейчас есть, в Городе между мостами, недалеко от Железной площади. Много лет назад ее родители разругались, и никто не мог их помирить, даже настоятель из церкви Святого Николая пытался. Дело кончилось тем, что мать взяла девочку и исчезла. Наверняка скрылась у своих родителей – она была из другой провинции. Я потеряла подругу, а отец ее просто почернел от горя. Стоял за прилавком, наливал гостям вино, но по нему было видно, что мысли его где-то в другом месте. Его звали Карл Тулипан, знаешь такой цветок? Его так и называли – «Тюльпан», он такой был веселый, улыбчивый. А теперь к нему больше подошло бы «Увядший тюльпан». А подругу звали Ловиса Ульрика. Калле Тулипан был так горд, когда она родилась, что дал ей королевское имя.
– Как его жалко… Ужасная история.
– Да уж, не сказка на ночь… Помолчи и послушай. Ты и Ловиса – почти ровесницы, самое большее год разницы. Глаза такие же голубые, и волосы льняные, как у тебя. Если тебе удастся отсюда сбежать, на Сёдермальме не показывайся. Иди к Калле Тулипану и скажи, что ты его дочь, Ловиса Ульрика, подружка Юханны Ульв. Скажи, что решила через много лет вернуться к любимому отцу.
– Неужели он не поймет, что я не его дочь?
– Конечно поймет. Он же не дурак. И все равно он тебе поверит, потому что для него ничего в жизни важнее нет. Дочь рядом, какое утешение…
К облегчению Анны Стины, Петтера Петтерссона на утренней молитве нет. Вместо него – тот самый пальт, который принес Петтерссону плетку, когда тот избивал Драконшу. Юнатан Лёф. Он моложе других, и увечье его не так заметно; что-то со спиной и не сгибается рука. О нем говорят, что он парень неплохой. Не зверь. Даже продает пряхам самогон и еду, и по вполне разумной цене, не сдирает три шкуры, как другие. Шансов мало, но Анна Стина решилась. Сразу после молитвы подошла к Лёфу и поклонилась, как полагается по правилам Прядильного дома.
– Мне нужно поговорить с пастором. – И не поверила своим глазам, когда Лёф улыбнулся, отошел на полшага в сторону и пропустил ее к Неандеру.
Тот недовольно заворчал и провел ее в ризницу.
– Ты что, совсем безмозглая? Не понимаешь, что такое поведение подозрительно? Нет у меня пока никакого ключа.
– Сегодня или никогда. В любой момент Петтерссон вытащит меня к колодцу, и тогда все кончено.
Неандер часто задышал и закрыл глаза. Не глядя, нащупал спинку стула и тяжело сел. Почесал волосы так, что перхоть полетела во все стороны, и начал говорить. Анна Стина сразу поняла: пастор еще не протрезвел после вчерашнего, а может, и с утра успел добавить.
– Зачем ты испытываешь меня, Господи? Неужели не вознаградишь меня за усердие? Неужели нет другого способа? Она говорит – сегодня… Но это слишком рано, слишком рано… Но Бьоркман, этот негодяй, этот пес сатаны, он же может ускользнуть… И донос уже написан.
Он бормотал так несколько минут, дико вращая глазами, припечатал ладонь к столу и внезапно встал.
– О, дьявол… она говорит сегодня ночью, значит – сегодня ночью, и будь что будет. Пусть она не спит, слушает, когда постучат в дверь. Дверь для нее откроют, а дальше – ее забота. Что с ней будет – мне наплевать, но она должна скрываться, пока Бьоркман не предстанет перед судом за свои бесчисленные преступления.
Он посмотрел ей в глаза и больно схватил за плечи:
– Поняла?! Исчезни с моих глаз, да помогут тебя Иисус, Асмодей, Уден, отец мироздания! Иначе будешь иметь дело со мной.
Анна Стина вышла во двор и сразу поняла – что-то происходит. Всех женщин выстроили, все бригады из всех прядильных залов. У колодца стоит сияющий Петтер Петтерссон с руками за спиной. Лёф подталкивает Анну Стину к ее бригаде, и она торопливо встает на место, рядом с Козой, Юханной и Дурочкой Лисой. В небольшом дворике голос Петтерссона отдается пугающим эхом:
– У нас произошла кража, дамы и господа. И вы будете здесь стоять, пока не найдется украденное. Мы перетрясем все ваши вещи, все матрасы. Невиновным беспокоиться нечего, они могут спокойно любоваться на меня.
Анна Стина похолодела. Все, надежды больше нет. Слишком поздно. Петтерссон уже выбрал жертву, и остается только танец у колодца. Они обязательно найдут что-нибудь в ее набитом клопами матрасе, и оправдываться бессмысленно. Петтерссон даст волю своем Мастеру Эрику, и на этом ее жизнь кончена. Она до крови прикусила губу. По крайней мере, эту боль она имеет право причинить себе добровольно.
Они, разумеется, нашли украденное. Нож. Сияющий пальт идет к ней, удерживая блестящее лезвие между большим и указательным пальцами. Петтерссон спрашивает, в чьей койке нашли украденный нож.
И пальт хватает за руку Юханну и вытаскивает ее к колодцу.
На физиономии Петтерссона расплывается улыбка – от уха до уха.
Она долго еще слышит со двора все слабеющие крики Юханны и чавкающие удары плетки.
Юханну она больше никогда не видела.
11
Койка рядом с ней пуста. Безжизненное тело Юханны наверняка уволокли пальты в санитарный сарай. Перевяжут, как умеют.
Стоны, молитвы, чей-то шепот во сне, выкрики – сегодня хуже, чем всегда. Где-то совсем рядом частое дыхание: кто-то очнулся от кошмара и пытается прийти в себя.
Вряд ли кто-то может спать спокойно после петтерссоновских танцев. Когда их погнали на вечернюю молитву, Анна Стина не могла отвести глаз от пятен на колодце. Быстро высохшая кровь стала коричневой, и посторонний, даже пристально всмотревшись, вряд ли догадается о происхождении этих пятен.
Сама Анна Стина не может найти себе места. Казнь Юханны точно пробила брешь в душе, и через эту брешь быстро вытекала ее решимость. Только не сегодня, Господи, только не сегодня. Ее трясло от паники: сама выбрала гибельный путь, и возврата нет. Анна Стина дорого отдала бы, чтобы хоть на несколько дней отсрочить побег, но выбора нет. Пастор может и передумать. Она ждет, трясясь от страха и тоски. Даже не замечает бесчисленных укусов беспощадных клопов.
Стук в дверь? Или показалось? Нет, стучат. Как и обещал пастор – очень тихо, почти неслышно. Она осторожно спускает ноги с кровати и, пока идет к двери, слышит, в замке поворачивается ключ. Дверь шевельнулась. Кто-то стоит за дверью и прислушивается к ее шагам. Как только она приблизилась к порогу, дверь распахнулась чуть пошире и пропустила ее в коридор. Юнатан Лёф, молодой пальт. Он прижал палец к губам, очень осторожно, стараясь не скрипнуть петлями, прикрыл дверь, томительно медленно повернул в замке ключ и показал ей зна́ком: следуй за мной.
Они быстро пересекли двор и поднялись по лестнице к двери в старое здание. Со второго этажа слышны разговоры и смех. Пальты не спят. Слышно даже, как шлепают по столу карты, звякают стаканы и бутылки.