Коза, судя по всему, никак не могла решить, что делать. Наконец в единственном ее глазу блеснула хитроватая искорка. Она слегка подалась к Анне Стине и прошептала:

– Они говорят, я их ненавидела. Наоборот! Из любви! Хотела избавить их от страданий в этом проклятом мире. И каждый день хуже предыдущего, и я рада, что хуже. Значит, я все правильно сделала.

Что на это скажешь… Анна Стина и не стала ничего говорить, согласно наклонила голову. Коза неожиданно подмигнула и продолжила работать.

– Три охапки, три плеска, три времени года. Три ты-щи локтей, хорошего по три.

В душе Анны Стины медленно и неотвратимо растекалась ледяная струя безнадежности. Рассчитывать не на что и не на кого. Коза – еще один тупик. Еще одно несчастное создание, перемолотое в труху Прядильным домом. Без чувств, без памяти, без мыслей – придаток к станку.

Анна Стина не стала передвигать станок на прежнее место – так, глядишь, и не заметят, а начнешь двигать снова, можно привлечь внимание. Лучше попробовать вечером, пальтам тоже надоест прислушиваться к каждому чиху. И когда после еды Коза внезапно заговорила, Анна Стина чуть не вскочила со стула от неожиданности. Коза заговорила – тихо, размеренно и почти в том же ритме, что ее странная считалка. Несвязные воспоминания о десятилетиях в Прядильном доме.

– Они думают, тяжелая работа – прясть шерсть, да что они знают. Они думают, их кормят плохо, да где им знать, что такое плохо. В семьдесят втором году, том самом, когда король Густав короновался, захотели сделать пристройки к дому Альстедта, а строить кому? Нам и строить. Мы и таскали, и поднимали, да еще сами платили за все – и за еду, и за одежку. Бревна, тесаный камень, раствор и штукатурка в ведрах на коромысле – все на своем горбу. Бабы мерли как мухи… Но не старушка Мария, нет, она и тогда была крепкой… Когда жрать нечего было, щебень грызли. Пальцы собственные грызли! Они думают, Петтерссон страшный, но он хоть в своем уме, не чокнутый, как Бенедиктус, или фон Торкен, или старик Юхан Вик. Те нарочно нас морили – и голодом, и работой. Все точно могилы себе копали. А старушка Мария всех их пережила. А дом-то, дом… там инспектор должен был жить, да ничего из этого не вышло.

Коза внезапно улыбнулась своим воспоминаниям. Анна Стина покосилась на ее корявые, искалеченные работой руки и вздрогнула – следы зубов остались до сих пор.

– Мы к весне только подвалы построили. А лето какое хорошее было… Один парень из красильни позвал меня в кусты… Эх, и парень был, такой ласковый…. Помер от голода еще до конца осени, а я его до сих пор помню. Город все лето праздновал – с барабанами, салютами… Все пьяные ходили, и никто ничего не строил. Глянь – уже осень, а ни стен, ни крыши. Бенедиктус орал как резаный, волосы на себе рвал. Начали камни из фундамента вытаскивать – решили сделать дыру из подвала, чтобы вода стекала. Дом-то без крыши, подвал простоит под водой – грибок, плесень… начинай сначала или строй в другом месте. А так вроде сток есть. Все равно не помогло – стены пропитались водой, плесень пошла. Дом для инспектора! Разве инспектор станет жить в таком месте? Достроили все-таки флигель кое-как, а сейчас там только мешки с репой гниют.



Не сразу поняла Анна Стина, какую ценность представляет рассказ полусумасшедшей старухи. А когда поняла, кровь ударила в голову, зашумела в ушах, и ей пришлось наклониться поближе, чтобы дослушать рассказ Козы.

– А рассказывала ли фру Мария эту историю Альме Густафсдоттер? Девушке, которая сидела на моем месте?

Коза посмотрела на нее – то ли удивленно, то ли не поняла вопрос. Видимо, период просветления закончился так же внезапно, как и начался.

– Три охапки, три всплеска, три времени года. Три тыщи локтей, дневная работа. Дневная работа, хорошего по три… Эх, какой парень был…

Вот и решение. Где-то неумело строили флигель, пробили в фундаменте туннель для оттока воды. Его сделали, пока не было крыши, а потом флигель наспех достроили, а про туннель забыли. А Альма Густафсдоттер про него знала. Все, что ей надо было, – понять, что это за флигель, постараться проникнуть туда под защитой темноты и проползти несколько локтей между мешками с гнилой репой.

Проползти несколько локтей к свободе и исчезнуть навсегда.





9




В эту ночь не уснуть. Анна Стина пробует представить минувшую зиму, вцепившуюся своими ледяными когтями в Лонгхольмен, когда солнце едва появляется над горизонтом, смотрит, блеснул ли, как заведено, жемчужными переливами лед во фьорде, и тут же, довольное и обессилевшее, скрывается обратно. Прядильщицы большую часть дня работают в полутьме. Анна Стина ставит себя на место Альмы Густафсдоттер. И представлять не надо – оглянись на себя. Тоска по свободе, тоска по юной, еще только успевшей открыть глаза жизни. И ясно – от тоски. Только от тоски Альма начала прислушиваться к бормотанию Козы, и ей открылась внезапная возможность побега. Старуха могла рассказать свою историю еще в прошлом году, когда Альма была совсем новенькой, но Коза, оказывается, не так проста. У нее хватило ума дождаться с рассказом весны, когда закончатся морозы. Коза знала про дыру в фундаменте, но понимала, что, даже если бы Альма ее нашла, проку мало, – кульверт наверняка замурован льдом и сугробами, покрытыми ножевой остроты настом, а наст закален дующими с залива ветрами.

Альма дождалась весны. Надо попытаться представить ее последние дни в тюрьме, дни и часы перед побегом, вычислить все ее шаги – шаги, которые предстоит сделать ей самой. Где этот подвал? В каком из флигелей? Угадать, как ей представляется, нетрудно. У пивовара Альстедта купили его усадьбу, чтобы устроить тюрьму, и пристроили флигели. Наверняка это тот флигель, что с задней стороны бывшей усадьбы: Коза говорила про мешки с репой, а Анна Стина не раз видела, как оттуда несут продукты. Там и кухня, а кухня должна быть поблизости от продуктового склада.

Анна Стина встает с койки и тихо, стараясь никого не разбудить, идет к окну, лавируя между прядильными станками. Она прикладывает щеку к стеклу и старается заглянуть как можно дальше. Вон там бывшая усадьба, а за ней угадывается конек крыши еще одного флигеля, пониже. Это наверняка тот флигель, который строила Коза. Там, под этой крышей, ее ждет свобода. Все, что ей нужно, – попасть в тот дом.



Дни идут. Анна Стина продолжает работать за прялкой, моток за мотком, не считая. Мысли ее заняты другим: она старается понять и запомнить привычки каждого из пальтов, раскусить рутинные механизмы тюремной жизни. Наверняка и Альма этим занималась. Прежде всего – дверь в цех, где они работают и спят. Несколько ночей ушло на то, чтобы соединить отрывочные сведения в более или менее понятное целое. Оловянная ложка. Альма каким-то образом сделала из нее ключ и по ночам пробовала его – отсюда рассказы дурочки про ломящегося в цех покойника с кладбища.

Каждый раз, когда дежурный пальт запирает цех, Анна Стина внимательно прислушивается. Ключ на связке у пальта большой и тяжелый, а замок ржавый, и, судя по скрипу, его годами никто не смазывал. Олово – материал мягкий, и вряд ли одной ложкой можно провернуть механизм, который и ключом-то проворачивается с трудом. Наверное, Альма изобрела способ, как закалить олово, сделать его потверже. Может, с этой целью и стащила пузырьки с лекарствами. Впрочем, для Анны Стины все это несущественно: единственная ложка, которая у нее есть, – деревянная, из хрупкого дерева, и у нее нет ничего острого, чтобы выточить что-то похожее на ключ. Она ничего не знает ни про олово, ни про замки. Но знает твердо: надо любой ценой открыть запертую дверь. Причем ночью.

Дверь – первая преграда. Из четырех.

Есть ли по пути другие запертые двери? Как она ни поворачивала в уме события, выходило, что Альма обошлась единственным ключом. Дверь в главное здание днем всегда открыта, там живут пальты, и им незачем проходить через цеха. Если ее не запирают и ночью, то из внутреннего дворика с колодцем можно попасть в старое здание, а оттуда – во флигель с подвалом. Наверняка Альма так и сделала. Но вполне может быть, после ее побега что-то изменилось. Поставили замки, усилили охрану – Юханна же рассказывала, в какой ярости был инспектор Бьоркман. Может быть, что-то и в самом деле изменилось, но никаких признаков изменений Анна Стина не обнаружила. И если все обстоит так, как она рассчитывает, замок в двери цеха – единственный.

Вторая преграда: как пройти незамеченной в подвал? Допустим, удалось. Тогда сразу возникает третья: как найти нужный подвал? Из бормотания Козы ясно, что дыра в подвале есть, но где? И в каком подвале? Наверное, их там несколько. Отверстие не может быть большим, иначе кто-то из пальтов наверняка бы его обнаружил.

Итак: если все пойдет по плану, у нее останется только несколько ночных часов, чтобы это отверстие найти.

И последнее. Ей ни в коем случае нельзя возвращаться на Сёдер. Ни в то, ни в другое предместье. Ни в Марию, ни в Катарину. Ее там знает каждая собака, и обязательно найдут. Те же Фишер и Тюст. Юханна говорила – даже если кому-то побег удавался, беглянку тут же находили и после жестокой порки возвращали на место, добавляя срок. Если ей удастся отсюда выбраться, придется начать новую жизнь в недосягаемом для преследователей месте. Где и как – она не знала.



По воскресеньям работа прекращается: время длинной службы в тюремной церкви.

Пастор Неандер еще более пьян, чем обычно. В обычные дни он частенько поручал звонарю читать молитву, но воскресная служба – важное событие. Неандер перепутал все, что можно перепутать: когда петь псалмы, когда молиться, когда читать проповедь и когда отпускать грехи. То и дело, даже не скрываясь, отхлебывал большие глотки вина из потира и с интересом заглядывал внутрь, сколько там еще осталось?

Теперь он читал о возвращении Иисуса в Иерусалим и об изгнании менял из храма.

– И говорил им: написано, – дом Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников31.

Произнеся эти слова, пастор оторвался от текста и задумался. Глаза его сузились и подернулись зловещей пленкой.


– Мой дом. Вертеп разбойников, – повторил он, словно подтверждая внезапно открывшуюся ему истину, и грохнул Библией о кафедру с такой силой, что проснулись даже те, кто старался уснуть.

Пастор с яростью оглядел заключенных, отложил Новый Завет и продолжил от себя, все больше распаляясь. Под конец он почти кричал – проклинал книжников и фарисеев, менял и римлян, купающихся в роскоши, в то время как истинные праведники страдают и мучаются.

Неандер внезапно ухмыльнулся, показав большие желтые зубы. Словно забыв про Святую землю и про события, которые происходили восемнадцать столетий назад, начал говорить про мерзости, творящиеся здесь и сейчас. Нимало не стесняясь, он стал примерять на инспектора Бьоркмана одежды дьявола.

– У приверженцев Сатаны вполне может быть сладкий голос, но язык!.. – Он поднял палец и погрозил им в сторону усадьбы. – Присмотритесь – язык раздвоенный! О, как они овладели искусством соблазна! Они переносят его, это искусство дьявольского соблазна, даже на сцены некоторых театров! – Голос внезапно понижается. – Королевских театров!

Когда у самой законченной тупицы не остается даже тени сомнения, о ком идет речь, звонарь делает попытку спасти пастора от самого себя. Но его покашливания совершенно не слышны на фоне громогласных филиппик, поэтому звонарь решает разрубить гордиев узел единственным доступным ему способом: начинает звонить в колокол.

Но Неандер пытается перекричать и колокол, и ему это удается.

Как и все другие, Анна Стина удивлена неожиданным взрывом негодования вечно пьяного пастора, пожимает плечами – и тут же приходит озарение: именно пастор может стать ее спасением. Этот озлобленный старик, который пытается утопить в вине разочарование, – как же, предмет его ненависти ускользает от возмездия! Ей запомнились слова пальта в тот день, когда их привезли на Лонгхольмен: инспектор Ханс Бьоркман уезжает. После двадцати лет полнейшего безделья уезжает в Финляндию.

Анна Стина с трудом заставляет себя досидеть до конца так называемой службы. Чтобы все получилось, как она задумала, надо действовать быстро. Мало того – нужно действовать очень быстро, потому что, как только пастор перестанет изрыгать огонь и серу, пальты погонят заключенных в цеха.

Наконец пастор выкрикнул последние проклятия в адрес Бьоркмана – под звон колокола, который, как ни странно, придавал его речи почти пророческую убедительность. Заключенные повставали со скамеек и потянулись к центральному проходу, но Анна Стина начала пробиваться к алтарю, где пастор допивал последние капли вина из потира. Впереди всех стоял старший надсмотрщик Петтер Петтерссон, и он ее заметил. Глаза его загорелись злобной радостью. Такой же огромный, как ей показалось тогда, во дворе. Он сделал попытку ее поймать, но она увернулась и крикнула:

– Отец Неандер! Подумайте: ведь у Господа есть способ наказать менял, пока они еще не покинули храм!

Больше она ничего сказать не успела. Петтерссон схватил ее за шею, чуть не поднял в воздух и уже размахнулся, чтобы отвесить оплеуху, но его остановил крик пастора:

– Отпусти девчонку!

Голос Неандера вновь обрел пророческую мощь:

– Даже надсмотрщик мог бы сообразить, что насилие в храме Христовом неуместно! Или ты не боишься Бога?

Петтерссон бросил на пастора презрительный взгляд.

– Отпусти, я сказал! И оставь у дверей какого-нибудь пальта, чтобы отвел ее назад в цех. Разве ты не видишь: эта овечка нуждается в покаянии, и, как духовный пастырь, я обязан облегчить ее страдания.

Петтерссон хмыкнул и намеренно грубо опустил Анну Стину на пол, дав ей почувствовать свою нечеловеческую силу.

– И девчонка и пастор, надеюсь, понимают, что я никогда не подниму руку на беззащитную овечку…

Он вышел в проход, посмотрел в глаза Анне Стине и тихо добавил:

– …в храме Христовом.



Бенгт Неандер дождался, пока массивная фигура Петтерссона скроется за дверью, и посмотрел на Анну Стину:

– Говори быстро, девица, у меня голова болит. Я, конечно, не так силен, как стражник, но, если ты меня отвлекла бездельно, получишь три оплеухи вместо петтерссоновской одной.

Взлохмаченные сальные волосы. Он, должно быть, не мылся уже несколько недель, грязь прячется в каждой морщине преждевременно состарившейся от постоянной недовольной гримасы физиономии. Сквозь кисловатый запах вина пробивается тяжелый сивушный перегар. Терпения у него – с гулькин нос, решила Анна. Надо брать быка за рога.

– Инспектор Бьоркман скоро покинет нас, так и оставшись без наказания за свои тяжкие преступления, – сказала она с притворным сожалением. – Мне кажется, пастор вполне может стать орудием Божьим и воздать возмездие грешнику. Я знаю способ.

– Какое дело уличной шалаве до моих отношений с инспектором? Ладно, говори.

– Инспектор Бьоркман уже под подозрением после побегов в прошлом году. За побеги отвечает именно он. Инспектор принял меры, и пока никому не удалось взломать новые решетки. Но, если кому-то все же удастся бежать, инспектор будет опозорен и потеряет не только нынешнюю службу, но и новую.

Анна Стина действует вслепую, но что-то подсказывает ей, что она нащупала больное место. Неандер посмотрел на нее странным взглядом: смесь подозрительности, строгости, заговорщической хитрости и внезапно вспыхнувшей надежды. Он знаком показал ей пройти в ризницу и махнул пальту, оставленному Петтерссоном у дверей, – дескать, стой, где стоишь, и не шевелись.

Едва пастор закрыл за собой дверь, тут же достал из рясы оловянную фляжку и сделал несколько больших глотков. От острого запаха полыни у Анны Стины заслезились глаза.

– Ты не дура, но боюсь, ты переоцениваешь мою власть. Я пастор, а не надсмотрщик. У меня нет никаких ключей, и я не командую пальтами. Даже если бы и были, у главного входа всегда стоит стража. Ты думаешь, я сам не думал о такой возможности, малявка? Будь в моих силах, я бы всем дал сбежать! Что за разница, пусть бегут… Все равно через неделю всех переловят, и они опять будут сидеть у своих прялок… А Бьоркман, прокляни Господь его имя, он тоже не дурак, Бьоркман. Он не допустит побега. Он интригами и с помощью высокопоставленных знакомых изгадил все заведение, отделил духовное от мирского: дескать, церковь – церковью, а вышел за ворота – делай что хочешь. Надеюсь, у тебя есть что-то еще. Для твоего же блага.

– Возможность побега все равно есть. Я уверена. Все что нужно сделать пастору, – найти способ открыть дверь в цеху юго-западного флигеля.

– Ты лжешь. Какая такая возможность?

– Весной сбежала одна девочка. И я знаю как. В фундаменте подвала есть отверстие для стока воды, его пробили, пока дом был без крыши, а потом забыли. Бьоркману в тот раз удалось заткнуть всем рты, но, если пастор будет наготове с доносом, инспектору так легко не отделаться.

Бенгт Неандер задумался. Задумался всерьез: начал раскачиваться вперед-назад, забормотал что-то невнятное и даже откусил клок бороды.

– Еще одна беглянка… А сколько риксдалеров выманил Бьоркман у коллегии… Да, да… Всего одна дверь, говоришь…

Он послюнил указательные пальцы, с отвращением выплюнул прилипшие волосы и протер глаза.

– Ты думаешь, ты первая такая? Я как-то уже попробовал воспользоваться одной шлюшкой для такого дела. Ничем хорошим не кончилось. Послал жалобу от ее имени, а они с дьявольской хитростью раскусили мой почерк. Не учусь на собственных ошибках…