Лёф зна́ком приказал Анне Стине встать в тень у подъезда, а сам проскользнул в открытую дверь, убедился, что на этаже никого нет и свет погашен, и поманил ее пальцем. Они почти пробежали через кухню, где еще чувствовался жар давно погашенной печи. Лёф зажег лучину и, прикрывая ее изувеченной рукой, повел Анну Стину по коридору. Наверняка переход в новый флигель, о котором рассказывала Коза.
Здесь потолки пониже, штукатурка положена неумело – никто не позаботился не только оклеить стены обоями, но даже загладить мастерком штукатурку. Двери не заперты. За третьей или четвертой обнаружилась шаткая деревянная лестница в подвал. Лёф снял с крюка фонарь с сальной свечой, зажег его, задул лучину и в первый раз обратился к ней:
– Здесь нас никто не слышит, но это не значит, что мы должны кричать или петь песни. Вам повезло, тебе и твоему компаньону Неандеру. Зверюга Петтерссон после порки приглашает всех на угощение, чтобы никто не насплетничал инспектору Бьоркману. Сейчас-то уже никто из пальтов на ногах не держится.
Анна Стина смотрит на него выжидательно.
– Неандер дал мне несколько риксдалеров, чтобы открыть тебе дверь, показать дорогу в подвал. А главное, чтобы я держал язык за зубами. Сказал, чтобы я подождал, пока ты сделаешь то, что собиралась. Фонарь твой, пока свеча не погасла. На час, думаю, хватит, а может, и больше.
Анна Стина кивнула. Прежде чем передать ей фонарь, Лёф сел на ступеньку, раскурил от него глиняную трубку и криво улыбнулся:
– Желаю успеха.
Время от времени разгорающийся огонек трубки освещал лицо пальта красным дьявольским светом. Даже на лицо не похоже – скорее на шутовскую маску на фоне заполнившего вселенную мрака.
Подвал большой, разделен на отсеки кирпичными, а кое-где и дощатыми перегородками. То там, то тут плоскими неживыми огоньками вспыхивают глаза замирающих от непривычного света крыс. Вонь невыносимая – весь погреб забит испорченными продуктами. Скорее всего, про них забыли или поленились вынести. Ящики со сморщенными яблоками, мешки с репой, бочки с солониной с лопнувшими донцами, из которых на земляной пол вытекает рассол. И смрад протухшего мяса. Тяжелый, отвратительный запах распада некогда живой плоти. Вокруг фонаря сплошным роем, задевая лицо, вьются мухи и ночные бабочки.
Анна Стина, то и дело поглядывая на быстро тающую свечу в фонаре, двигается вдоль стен. Это занимает больше времени, чем она рассчитывала, – стены загромождены сугробами грязных мешков с гниющими продуктами. То и дело приходится ложиться на землю и заглядывать, но взгляд раз за разом натыкается на глухую стену фундамента.
Она облазила почти весь подвал. Осталось два чулана с дощатыми перегородками. Здесь мешки и ящики навалены так, что к стене не подойти. Единственный выход – разобрать завал. Она поставила фонарь на землю и начала работать. Доски ящиков и дерюга мешков от сырости сгнили, и содержимое то и дело вываливается на землю, приходится его собирать и откидывать в сторону. Несметное количество мокриц. Вскоре они уже десятками ползут по ее рукам, но сбрасывать некогда, хотя ее и передергивает от отвращения. Каждый раз, когда пламя свечи начинает колебаться, она в ужасе вздрагивает. Если фонарь погаснет, ей конец. В темноте она ничего не найдет.
Анна Стина медленно продвигается вперед. Вонь становится все более невыносимой.
Наконец, пальцы ее наткнулись на холодную скользкую стену.
Анна Стина вздрогнула, услышав голос пальта. Он был совсем рядом. Сел, скрестив ноги, рядом с фонарем. Подкрался так тихо, что она и не заметила.
– И как идут дела? Свеча у тебя догорает.
Она уже нащупала пустоту под фундаментом. Ей некогда сейчас вести разговоры.
– Бенгт Неандер дал мне определенные инструкции. Сказал, что делать, если ты не найдешь твою дырку.
Анна Стина, не слушая его, легла на живот и ощупала отверстие. Меньше, чем она ожидала, высотой дюймов десять над земляным полом.
– Пастырь говорит, не следует бросать вызов судьбе и вести тебя обратно в цех. Если нас кто-то встретит, не поздоровится.
Она вытянула руку как могла – препятствий как будто нет.
Вот он, путь Альмы Густафсдоттер к свободе.
– И еще пастор сказал вот что: не найдет она своего лаза, положи лапу на ее птичью шейку и придуши. Забросай мешками с репой.
Она резко повернулась. Юнатан Лёф подкручивал тонкий ус и улыбался.
– Вот он, мой лаз! – почти крикнула она. – Я его нашла! Это канал для стока воды, его сделали, пока на доме крыши не было! Он идет под стеной!
Он склонил голову набок.
– А я-то надеялся… Пастор обещал мне бонус, если придется тебя придушить. Ну ладно… во всем плохом можно найти что-то хорошее. Не вышло с одним, получится с другим. Ты уж не сердись, если я займусь тобой в темноте. Анна Стина такая тощая и грязная, что лучше на нее не глядеть.
Он задул свечу в фонаре, схватил Анну за руку и повалил на пол. Задрал платье и взял то, в чем она отказала Андерсу Петтеру на Барнэнгене.
Целую вечность назад.
*
Оставил ее на земляном полу и ушел. Она долго лежала с открытыми глазами, но могла бы и не открывать: в подвале царил непроглядный мрак. Странно, в этой тьме она словно парила над собственным телом, которое с таким же успехом могло принадлежать кому-то другому. Изможденное, голое и грязное тело. Она с трудом его узнает. Шорох лапок насекомых; они пьют вытекшую из нее кровь, собравшуюся в быстро сворачивающиеся лужицы между бедер и под крестцом. Она ничего не чувствует. Грудь поднимается и опускается. Она пока жива, но у нее есть выбор. Ей незачем больше жить. И это так просто. Все, что требуется, – прислушаться, как работают меха легких, как колотится сердце в груди и приказать им. Приказать и сердцу, и легким прекратить свою нескончаемую работу. Они послушаются. Они устали не меньше, чем она.
Анна Стина сама не знает, откуда взялись у нее силы перевернуться на живот. Ну нет… Нет! Она не хочет, чтобы жизнь ее кончилась здесь, в этом омерзительном подвале. Ни за что. Она поползла к стене, опираясь на локти и колени. Боль в промежности почти прошла, она чувствует ее, но как бы на расстоянии. Она вытягивает руки вперед, вползает в дыру. Грубый камень царапает кожу на плечах. Так не пойдет. Она опять переворачивается на спину и ползет на спине, извиваясь, как дождевой червь. Потолок лаза в полудюйме от ее лица, она не может даже приподнять голову.
Теперь она окружена камнем со всех сторон. Что-то ей мешает, проход, кажется, стал еще у́же. Фундамент, кое-как построенный пряхами под присмотром таких же неумех десятников, просел, к тому же там что-то застряло.
Она вытягивает руку и ощупывает застрявший предмет.
Человеческая нога.
Нога погибшей здесь Альмы Густафсдоттер. Теперь понятно, откуда эта жуткая вонь в подвале. Гниющие овощи так не пахнут.
Альма Густафсдоттер так и не вырвалась из Прядильного дома. Она застряла здесь, на полпути к свободе, и умерла от голода, жажды и крысиных укусов.
Анна Стина не знает, как долго она расчищала проход. Время словно остановилось, чтобы запечатлеть в ее памяти эту кошмарную сцену, которую ей не суждено забыть никогда. Труп мягок, как глина, распадается при малейшем прикосновении. Она вытаскивает мертвую плоть по кускам. В грудной клетке, которая была когда-то недостаточно податливой, чтобы протиснуться между камнями, свили гнездо крысы. Каменные оковы, в которые попалась Альма, ждут новую жертву.
Анна Стина повернула голову набок и двинулась вперед, извиваясь как змея. И вот решающий момент, самое узкое место, то самое, где застряла Альма. Анна Стина глубоко вдохнула, выдохнула, насколько могла, весь воздух и двинулась вперед, чувствуя, как ребра прогибаются под неумолимым натиском холодного камня. Вдохнуть она не могла. В глазах потемнело, и она вряд ли смогла бы объяснить, как удалось ей преодолеть эти последние дюймы между жизнью и смертью. Может, она чуточку потоньше Альмы в кости, может быть, выделяющаяся из распадающегося тела жидкость послужила смазкой… а может, мертвая Альма подтолкнула ее из подвала, помогла преодолеть последний рубеж.
По другую сторону тюремной стены дует теплый ветер. Едва она высунула голову из чуть не ставшего ее могилой лаза, увидела развернутый от горизонта до горизонта иссиня-черный парус ночного беззвездного неба. Над городом вспыхивают молнии, то и дела рокочет далекий гром.
Пошел дождь. Она подошла к воде, дождалась вспышки, посмотрела на свое отражение и поняла: ей уже никогда не стать той девочкой, которой она была совсем недавно.
Ей никогда больше не стать Анной Стиной Кнапп.
12
Лето идет к концу, а месячных нет. Уже третий месяц. Вначале она не обратила внимания. У многих девушек в Прядильном доме прекращались месячные. Должно быть, потому, что организм в таком аду старается сэкономить каждую унцию жизненной силы. Во второй раз насторожилась, но уговорила себя, что организму нужно время, чтобы восстановиться. Благодаря заботам Карла Тулипана она постепенно приходила в себя: прибавила в весе, щеки порозовели, она стала все более и более походить на прежнюю Анну Стину. Ее новое имя – Ловиса Ульрика. Карл Тулипан… Если он и догадывается, что она не его дочь, то никак не показывает, разве что не душит ее постоянно в объятиях от счастья вновь обретенного отцовства и чудом вернувшейся любви. У него словно началась новая жизнь. Куда делся седой, опустившийся старик, который окинул ее пустым взглядом, когда она открыла дверь в «Мартышку»?.. Тулипан стоял за стойкой сгорбившись, словно на плечи его давили все горести мира. Его опять стали ласково называть Тюльпаном. Шутит с посетителями, хохот его отдается веселым эхом по всему трактиру. Хорошее настроение заразительно: «Мартышка» преобразилась. Прокопченные стены выкрасили в белый цвет, отмыли и отдраили полы, горшки и кувшины засверкали шоколадной глазурью. Круг посетителей растет с каждым днем; начали заглядывать даже знатные господа с Рыцарской площади, особенно в поздние часы, когда жажда превозмогает аристократическую привередливость.
Но когда месячные не пришли и в третий раз, она поняла, что счастье ее обречено быть недолгим. Она носит ребенка, зачатого против ее воли, ребенка пальта Юнатана Лёфа.
Первое, что сделал Карл Тулипан, когда она появилась на его пороге, взял ее за руку и повел в церковь Святого Николая к просту. Добился, чтобы имя ее вновь занесли в церковные книги и включили в списки прихожан. А теперь, когда у нее начнет расти живот, она навлечет бесчестье и на свое новое имя, и на имя нового отца.
Те, кто помнил Ловису Ульрику с детства, подшучивают насчет непостижимой игры природы: за несколько лет скулам удалось переползти на другое место, да и нос не отстал – поменял форму. Но даже самые ехидные отвергают свои подозрения и замолкают, когда видят, как счастлив Тюльпан, вновь обретший любимую дочь. А теперь языки развяжутся опять. Начнут говорить – обманщица, искательница счастья, авантюристка, шалава, нагулявшая неизвестно где ребенка и готовая на что угодно, чтобы как-то обеспечить будущее для себя и для своего выблядка. И даже Тюльпану придется с этим согласиться, когда к нему явятся пастор и настоятель в своих черных сутанах. «А ты уверен, что она твоя дочь? – скажут они. – Она же подзаборная шлюха…» А завсегдатаи «Мартышки»? Они убедят Тюльпана – из самых, разумеется, лучших побуждений. Для его же пользы. И ее, Анну Стину Кнапп, просто выбросят в канаву, а из канавы – прямая дорога на Лонгхольмен.
Пастора Бенгта Неандера там уже нет. Донос, который он написал на инспектора Ханса Бьоркмана, переполнил чашу терпения финансовой коллегии, а последней соломинкой были разложившиеся человеческие останки, найденные в подвале флигеля. Никому, кроме беглянки Анны Стины Кнапп, они принадлежать не могли. И пастор, не дожидаясь разбирательства, ругаясь и чертыхаясь, поднялся на борт идущего в Англию корабля. Бьоркмана тоже нет – тот отправился в противоположном направлении, на юг Финляндии. Но Петтерссон все еще там. Как и Мастер Эрик. Терпеливо ждут ее по другую сторону залива, чтобы устроить смертельные танцы у колодца.
Она увидела его в сентябре. «Мартышку» уже закрыли на ночь, и большинство завсегдатаев трактира уговаривать не пришлось – они знали порядок. Самых упрямых выманивали бесплатной выпивкой, но уже за порогом трактира. Карл Тулипан пошел спать – работа на сегодня закончена. Анна Стина решила подмести полы и вдруг увидела задержавшегося гостя. Тот сидел за углом стойки у камина, словно хотел согреться, – на полу, так что из зала и не заметишь. Бледный, тощий, и невозможно даже угадать – молодой или старый. Золотистые длинные волосы. Наверное, золотистые – настолько грязные, что цвет определить трудно. Да и лицо покрыто похожими на струпья корками засохшей грязи. Она видела его не в первый раз. Он бродил из кабака в кабак, как призрак, и оставался от открытия до самого вечера. А сейчас сидел и не двигался, словно мертвый, только дыхание выдавало, что он жив – поверхностное и шумное. Глаза закрыты, весь скрюченный, будто боится растерять чудом доставшееся ему тепло. Она попыталась его растолкать – без всякого успеха. Анна Стина встала рядом с ним на колени, обняла за плечи и вздрогнула. Под кожей не было ни мышц, ни жира. Скелет, обтянутый кожей.
– Проснитесь, уже поздно. Здесь нельзя спать.
Она потрясла его, сначала легонько, потом посильнее. Он открыл глаза, и она прочитала в них хорошо знакомые чувства. Те же чувства, что ей самой довелось испытать за последние полгода. Страх, отчаяние, растерянность. Боль, которая не пройдет никогда, которая будет жить, пока не потеряешь память. Только теперь она поняла, что он очень молод, даже юн. Куда моложе, чем можно подумать, глядя на его жалкую фигуру.
Он посмотрел на нее. Даже не на нее, а мимо, потому что глаза его тут же закатились, веки медленно опустились, и он вновь погрузился в оцепенение. Он был мертвецки пьян.
Анна Стина выглянула на улицу. В переулке холодно, к ночи усилился ветер. Фонари почти не освещают булыжную мостовую. Год идет к концу, со дня на день начнутся заморозки.
Она закрыла дверь на засов, принесла несколько поленьев и подбросила в камин, где дотлевали малиновые угли. Поставила на огонь чайник, кинула в него обмылок, дождалась, когда согреется, намочила тряпку и начала оттирать его лицо от грязи.
Совсем мальчик, вряд ли старше, чем она сама. Постепенно он пришел в себя, даже помог ей снять с себя рубаху. Анна Стина замочила ее в тазу, вылила из чайника мгновенно почерневшую воду и налила свежей воды. Принесла миску с черной фасолью и сварила кофе. Сама она так и не приучилась ценить этот странный и невкусный напиток, но все говорят: для протрезвления нет ничего лучше.
К юноше начало постепенно возвращаться сознание, а с ним и дар речи:
– Меня зовут Юхан Кристофер Бликс.
– А я… – Она чуть не назвала свое настоящее имя. – Я – Ловиса Ульрика Тулипан.
У нее нет никакого желания рассказывать о своем прошлом, да и он не слишком многословен.
– Я из Карлскруны, там дом моих родителей. Во время войны работал учеником фельдшера. Пришел в Стокгольм искать удачи, а нашел… нашел совсем другое.
Они замолчали. Анна Стина повесила рубаху сушиться у огня, принесла одеяло и накинула ему на плечи. К ее удивлению, она почувствовала к этому пареньку странное доверие, и чем дольше они молчали, тем все больше укреплялось чувство душевной близости. И наконец, она задала вопрос, вертевшийся на языке с того момента, как узнала о его профессии.
– Говорят, есть какие-то особые травы для женщин, забеременевших против воли. Которыми пользуются ночные бабочки.
Она даже не старается скрывать чувства. При мысли об отце ее ребенка ею овладевает ярость. Ей, наверное, никогда не отскрестись от этой омерзительной грязи.
Он долго не отвечал, потом кивнул.
– Можешь помочь их найти?
Здесь потолки пониже, штукатурка положена неумело – никто не позаботился не только оклеить стены обоями, но даже загладить мастерком штукатурку. Двери не заперты. За третьей или четвертой обнаружилась шаткая деревянная лестница в подвал. Лёф снял с крюка фонарь с сальной свечой, зажег его, задул лучину и в первый раз обратился к ней:
– Здесь нас никто не слышит, но это не значит, что мы должны кричать или петь песни. Вам повезло, тебе и твоему компаньону Неандеру. Зверюга Петтерссон после порки приглашает всех на угощение, чтобы никто не насплетничал инспектору Бьоркману. Сейчас-то уже никто из пальтов на ногах не держится.
Анна Стина смотрит на него выжидательно.
– Неандер дал мне несколько риксдалеров, чтобы открыть тебе дверь, показать дорогу в подвал. А главное, чтобы я держал язык за зубами. Сказал, чтобы я подождал, пока ты сделаешь то, что собиралась. Фонарь твой, пока свеча не погасла. На час, думаю, хватит, а может, и больше.
Анна Стина кивнула. Прежде чем передать ей фонарь, Лёф сел на ступеньку, раскурил от него глиняную трубку и криво улыбнулся:
– Желаю успеха.
Время от времени разгорающийся огонек трубки освещал лицо пальта красным дьявольским светом. Даже на лицо не похоже – скорее на шутовскую маску на фоне заполнившего вселенную мрака.
Подвал большой, разделен на отсеки кирпичными, а кое-где и дощатыми перегородками. То там, то тут плоскими неживыми огоньками вспыхивают глаза замирающих от непривычного света крыс. Вонь невыносимая – весь погреб забит испорченными продуктами. Скорее всего, про них забыли или поленились вынести. Ящики со сморщенными яблоками, мешки с репой, бочки с солониной с лопнувшими донцами, из которых на земляной пол вытекает рассол. И смрад протухшего мяса. Тяжелый, отвратительный запах распада некогда живой плоти. Вокруг фонаря сплошным роем, задевая лицо, вьются мухи и ночные бабочки.
Анна Стина, то и дело поглядывая на быстро тающую свечу в фонаре, двигается вдоль стен. Это занимает больше времени, чем она рассчитывала, – стены загромождены сугробами грязных мешков с гниющими продуктами. То и дело приходится ложиться на землю и заглядывать, но взгляд раз за разом натыкается на глухую стену фундамента.
Она облазила почти весь подвал. Осталось два чулана с дощатыми перегородками. Здесь мешки и ящики навалены так, что к стене не подойти. Единственный выход – разобрать завал. Она поставила фонарь на землю и начала работать. Доски ящиков и дерюга мешков от сырости сгнили, и содержимое то и дело вываливается на землю, приходится его собирать и откидывать в сторону. Несметное количество мокриц. Вскоре они уже десятками ползут по ее рукам, но сбрасывать некогда, хотя ее и передергивает от отвращения. Каждый раз, когда пламя свечи начинает колебаться, она в ужасе вздрагивает. Если фонарь погаснет, ей конец. В темноте она ничего не найдет.
Анна Стина медленно продвигается вперед. Вонь становится все более невыносимой.
Наконец, пальцы ее наткнулись на холодную скользкую стену.
Анна Стина вздрогнула, услышав голос пальта. Он был совсем рядом. Сел, скрестив ноги, рядом с фонарем. Подкрался так тихо, что она и не заметила.
– И как идут дела? Свеча у тебя догорает.
Она уже нащупала пустоту под фундаментом. Ей некогда сейчас вести разговоры.
– Бенгт Неандер дал мне определенные инструкции. Сказал, что делать, если ты не найдешь твою дырку.
Анна Стина, не слушая его, легла на живот и ощупала отверстие. Меньше, чем она ожидала, высотой дюймов десять над земляным полом.
– Пастырь говорит, не следует бросать вызов судьбе и вести тебя обратно в цех. Если нас кто-то встретит, не поздоровится.
Она вытянула руку как могла – препятствий как будто нет.
Вот он, путь Альмы Густафсдоттер к свободе.
– И еще пастор сказал вот что: не найдет она своего лаза, положи лапу на ее птичью шейку и придуши. Забросай мешками с репой.
Она резко повернулась. Юнатан Лёф подкручивал тонкий ус и улыбался.
– Вот он, мой лаз! – почти крикнула она. – Я его нашла! Это канал для стока воды, его сделали, пока на доме крыши не было! Он идет под стеной!
Он склонил голову набок.
– А я-то надеялся… Пастор обещал мне бонус, если придется тебя придушить. Ну ладно… во всем плохом можно найти что-то хорошее. Не вышло с одним, получится с другим. Ты уж не сердись, если я займусь тобой в темноте. Анна Стина такая тощая и грязная, что лучше на нее не глядеть.
Он задул свечу в фонаре, схватил Анну за руку и повалил на пол. Задрал платье и взял то, в чем она отказала Андерсу Петтеру на Барнэнгене.
Целую вечность назад.
*
Оставил ее на земляном полу и ушел. Она долго лежала с открытыми глазами, но могла бы и не открывать: в подвале царил непроглядный мрак. Странно, в этой тьме она словно парила над собственным телом, которое с таким же успехом могло принадлежать кому-то другому. Изможденное, голое и грязное тело. Она с трудом его узнает. Шорох лапок насекомых; они пьют вытекшую из нее кровь, собравшуюся в быстро сворачивающиеся лужицы между бедер и под крестцом. Она ничего не чувствует. Грудь поднимается и опускается. Она пока жива, но у нее есть выбор. Ей незачем больше жить. И это так просто. Все, что требуется, – прислушаться, как работают меха легких, как колотится сердце в груди и приказать им. Приказать и сердцу, и легким прекратить свою нескончаемую работу. Они послушаются. Они устали не меньше, чем она.
Анна Стина сама не знает, откуда взялись у нее силы перевернуться на живот. Ну нет… Нет! Она не хочет, чтобы жизнь ее кончилась здесь, в этом омерзительном подвале. Ни за что. Она поползла к стене, опираясь на локти и колени. Боль в промежности почти прошла, она чувствует ее, но как бы на расстоянии. Она вытягивает руки вперед, вползает в дыру. Грубый камень царапает кожу на плечах. Так не пойдет. Она опять переворачивается на спину и ползет на спине, извиваясь, как дождевой червь. Потолок лаза в полудюйме от ее лица, она не может даже приподнять голову.
Теперь она окружена камнем со всех сторон. Что-то ей мешает, проход, кажется, стал еще у́же. Фундамент, кое-как построенный пряхами под присмотром таких же неумех десятников, просел, к тому же там что-то застряло.
Она вытягивает руку и ощупывает застрявший предмет.
Человеческая нога.
Нога погибшей здесь Альмы Густафсдоттер. Теперь понятно, откуда эта жуткая вонь в подвале. Гниющие овощи так не пахнут.
Альма Густафсдоттер так и не вырвалась из Прядильного дома. Она застряла здесь, на полпути к свободе, и умерла от голода, жажды и крысиных укусов.
Анна Стина не знает, как долго она расчищала проход. Время словно остановилось, чтобы запечатлеть в ее памяти эту кошмарную сцену, которую ей не суждено забыть никогда. Труп мягок, как глина, распадается при малейшем прикосновении. Она вытаскивает мертвую плоть по кускам. В грудной клетке, которая была когда-то недостаточно податливой, чтобы протиснуться между камнями, свили гнездо крысы. Каменные оковы, в которые попалась Альма, ждут новую жертву.
Анна Стина повернула голову набок и двинулась вперед, извиваясь как змея. И вот решающий момент, самое узкое место, то самое, где застряла Альма. Анна Стина глубоко вдохнула, выдохнула, насколько могла, весь воздух и двинулась вперед, чувствуя, как ребра прогибаются под неумолимым натиском холодного камня. Вдохнуть она не могла. В глазах потемнело, и она вряд ли смогла бы объяснить, как удалось ей преодолеть эти последние дюймы между жизнью и смертью. Может, она чуточку потоньше Альмы в кости, может быть, выделяющаяся из распадающегося тела жидкость послужила смазкой… а может, мертвая Альма подтолкнула ее из подвала, помогла преодолеть последний рубеж.
По другую сторону тюремной стены дует теплый ветер. Едва она высунула голову из чуть не ставшего ее могилой лаза, увидела развернутый от горизонта до горизонта иссиня-черный парус ночного беззвездного неба. Над городом вспыхивают молнии, то и дела рокочет далекий гром.
Пошел дождь. Она подошла к воде, дождалась вспышки, посмотрела на свое отражение и поняла: ей уже никогда не стать той девочкой, которой она была совсем недавно.
Ей никогда больше не стать Анной Стиной Кнапп.
12
Лето идет к концу, а месячных нет. Уже третий месяц. Вначале она не обратила внимания. У многих девушек в Прядильном доме прекращались месячные. Должно быть, потому, что организм в таком аду старается сэкономить каждую унцию жизненной силы. Во второй раз насторожилась, но уговорила себя, что организму нужно время, чтобы восстановиться. Благодаря заботам Карла Тулипана она постепенно приходила в себя: прибавила в весе, щеки порозовели, она стала все более и более походить на прежнюю Анну Стину. Ее новое имя – Ловиса Ульрика. Карл Тулипан… Если он и догадывается, что она не его дочь, то никак не показывает, разве что не душит ее постоянно в объятиях от счастья вновь обретенного отцовства и чудом вернувшейся любви. У него словно началась новая жизнь. Куда делся седой, опустившийся старик, который окинул ее пустым взглядом, когда она открыла дверь в «Мартышку»?.. Тулипан стоял за стойкой сгорбившись, словно на плечи его давили все горести мира. Его опять стали ласково называть Тюльпаном. Шутит с посетителями, хохот его отдается веселым эхом по всему трактиру. Хорошее настроение заразительно: «Мартышка» преобразилась. Прокопченные стены выкрасили в белый цвет, отмыли и отдраили полы, горшки и кувшины засверкали шоколадной глазурью. Круг посетителей растет с каждым днем; начали заглядывать даже знатные господа с Рыцарской площади, особенно в поздние часы, когда жажда превозмогает аристократическую привередливость.
Но когда месячные не пришли и в третий раз, она поняла, что счастье ее обречено быть недолгим. Она носит ребенка, зачатого против ее воли, ребенка пальта Юнатана Лёфа.
Первое, что сделал Карл Тулипан, когда она появилась на его пороге, взял ее за руку и повел в церковь Святого Николая к просту. Добился, чтобы имя ее вновь занесли в церковные книги и включили в списки прихожан. А теперь, когда у нее начнет расти живот, она навлечет бесчестье и на свое новое имя, и на имя нового отца.
Те, кто помнил Ловису Ульрику с детства, подшучивают насчет непостижимой игры природы: за несколько лет скулам удалось переползти на другое место, да и нос не отстал – поменял форму. Но даже самые ехидные отвергают свои подозрения и замолкают, когда видят, как счастлив Тюльпан, вновь обретший любимую дочь. А теперь языки развяжутся опять. Начнут говорить – обманщица, искательница счастья, авантюристка, шалава, нагулявшая неизвестно где ребенка и готовая на что угодно, чтобы как-то обеспечить будущее для себя и для своего выблядка. И даже Тюльпану придется с этим согласиться, когда к нему явятся пастор и настоятель в своих черных сутанах. «А ты уверен, что она твоя дочь? – скажут они. – Она же подзаборная шлюха…» А завсегдатаи «Мартышки»? Они убедят Тюльпана – из самых, разумеется, лучших побуждений. Для его же пользы. И ее, Анну Стину Кнапп, просто выбросят в канаву, а из канавы – прямая дорога на Лонгхольмен.
Пастора Бенгта Неандера там уже нет. Донос, который он написал на инспектора Ханса Бьоркмана, переполнил чашу терпения финансовой коллегии, а последней соломинкой были разложившиеся человеческие останки, найденные в подвале флигеля. Никому, кроме беглянки Анны Стины Кнапп, они принадлежать не могли. И пастор, не дожидаясь разбирательства, ругаясь и чертыхаясь, поднялся на борт идущего в Англию корабля. Бьоркмана тоже нет – тот отправился в противоположном направлении, на юг Финляндии. Но Петтерссон все еще там. Как и Мастер Эрик. Терпеливо ждут ее по другую сторону залива, чтобы устроить смертельные танцы у колодца.
Она увидела его в сентябре. «Мартышку» уже закрыли на ночь, и большинство завсегдатаев трактира уговаривать не пришлось – они знали порядок. Самых упрямых выманивали бесплатной выпивкой, но уже за порогом трактира. Карл Тулипан пошел спать – работа на сегодня закончена. Анна Стина решила подмести полы и вдруг увидела задержавшегося гостя. Тот сидел за углом стойки у камина, словно хотел согреться, – на полу, так что из зала и не заметишь. Бледный, тощий, и невозможно даже угадать – молодой или старый. Золотистые длинные волосы. Наверное, золотистые – настолько грязные, что цвет определить трудно. Да и лицо покрыто похожими на струпья корками засохшей грязи. Она видела его не в первый раз. Он бродил из кабака в кабак, как призрак, и оставался от открытия до самого вечера. А сейчас сидел и не двигался, словно мертвый, только дыхание выдавало, что он жив – поверхностное и шумное. Глаза закрыты, весь скрюченный, будто боится растерять чудом доставшееся ему тепло. Она попыталась его растолкать – без всякого успеха. Анна Стина встала рядом с ним на колени, обняла за плечи и вздрогнула. Под кожей не было ни мышц, ни жира. Скелет, обтянутый кожей.
– Проснитесь, уже поздно. Здесь нельзя спать.
Она потрясла его, сначала легонько, потом посильнее. Он открыл глаза, и она прочитала в них хорошо знакомые чувства. Те же чувства, что ей самой довелось испытать за последние полгода. Страх, отчаяние, растерянность. Боль, которая не пройдет никогда, которая будет жить, пока не потеряешь память. Только теперь она поняла, что он очень молод, даже юн. Куда моложе, чем можно подумать, глядя на его жалкую фигуру.
Он посмотрел на нее. Даже не на нее, а мимо, потому что глаза его тут же закатились, веки медленно опустились, и он вновь погрузился в оцепенение. Он был мертвецки пьян.
Анна Стина выглянула на улицу. В переулке холодно, к ночи усилился ветер. Фонари почти не освещают булыжную мостовую. Год идет к концу, со дня на день начнутся заморозки.
Она закрыла дверь на засов, принесла несколько поленьев и подбросила в камин, где дотлевали малиновые угли. Поставила на огонь чайник, кинула в него обмылок, дождалась, когда согреется, намочила тряпку и начала оттирать его лицо от грязи.
Совсем мальчик, вряд ли старше, чем она сама. Постепенно он пришел в себя, даже помог ей снять с себя рубаху. Анна Стина замочила ее в тазу, вылила из чайника мгновенно почерневшую воду и налила свежей воды. Принесла миску с черной фасолью и сварила кофе. Сама она так и не приучилась ценить этот странный и невкусный напиток, но все говорят: для протрезвления нет ничего лучше.
К юноше начало постепенно возвращаться сознание, а с ним и дар речи:
– Меня зовут Юхан Кристофер Бликс.
– А я… – Она чуть не назвала свое настоящее имя. – Я – Ловиса Ульрика Тулипан.
У нее нет никакого желания рассказывать о своем прошлом, да и он не слишком многословен.
– Я из Карлскруны, там дом моих родителей. Во время войны работал учеником фельдшера. Пришел в Стокгольм искать удачи, а нашел… нашел совсем другое.
Они замолчали. Анна Стина повесила рубаху сушиться у огня, принесла одеяло и накинула ему на плечи. К ее удивлению, она почувствовала к этому пареньку странное доверие, и чем дольше они молчали, тем все больше укреплялось чувство душевной близости. И наконец, она задала вопрос, вертевшийся на языке с того момента, как узнала о его профессии.
– Говорят, есть какие-то особые травы для женщин, забеременевших против воли. Которыми пользуются ночные бабочки.
Она даже не старается скрывать чувства. При мысли об отце ее ребенка ею овладевает ярость. Ей, наверное, никогда не отскрестись от этой омерзительной грязи.
Он долго не отвечал, потом кивнул.
– Можешь помочь их найти?