– Нет, спасибо, – благодарю я. – За последние девять месяцев мне столько раз предлагали снюс, сколько другим женщинам не предлагают за всю жизнь.
– Разве ты не знаешь, что курение вредно? – шипит Блин мне в ухо. – Это приводит к преждевременной смерти.
Я не знаю, шутит он или нет.
Прокурор сегодня будет говорить о моей смерти. О том, что мне следовало умереть. Вот что она собирается сказать: мы с Себастианом решили отомстить всем, кто нас предал. Мы поехали в школу с бомбой в одной сумке и с ружьем в другой, чтобы убить как можно больше людей. Стрельба закончилась смертью Себастиана. Я тоже должна была умереть, но не умерла, хотя обычно при расстрелах в школах живых не остается. Безумец или безумцы решают отомстить своим одноклассникам, стреляют по всем подряд, пока не прибудет полиция, а потом или кончают самоубийством, или убивают друг друга, или вызывают на себя огонь полицейских.
Если только они не струсят, разумеется. Только трусы выживают. И вот я тут сижу, живая-живехонькая, в Стокгольмском суде, перед залом номер один. Жалкое ничтожество, как утверждает прокурор.
Я решаю не отвечать Блину. Охранник открывает дверь и сообщает, что можно идти. Сандер собирает свои вещи, а я в последний раз собираю пирамиду из серебристых шариков. Фердинанд снова спрашивает, не хочу ли я снюс. Я качаю головой. Видимо, вид у меня такой, словно я умру без никотина.
– Никотиновая жвачка! – восклицает она, счастливая от того, что ее осенила эта гениальная идея.
Фердинанд начинает рыться в своей гигантской сумке, но тут Сандер прищелкивает языком. Он ни за что в жизни не позволит, чтобы я жевала жвачку во время заседания суда. Мы проходим в зал.
У Зови-меня-Лены раскрасневшиеся лоснящиеся щеки. Наверняка ее день начался с пресс-конференции на ступеньках здания суда. Погода стоит отличная. Прохладно и солнечно. Я готова поспорить на деньги, что она обожает пресс-конференции на лестнице.
Очень важная персона в очень интересном фильме.
И наверняка она пришла сюда сегодня пешком, потому что движение – это жизнь. Уверена, Лена Перссон поднимается по лестнице вместо лифта и считает, что это позволяет ей спокойно слопать две булочки или одно пирожное с марципаном за чашкой кофе на работе. Зови-меня-Лена похожа на человека, который покупает гособлигации и имеет пенсионный вклад. Наверняка она закончила университет без единого кредита (долги лишают свободы). И мне не нужно сильно напрягаться, чтобы представить ее квартиру в доме коттеджного типа: сосновые панели в гостиной, ловушки для снов над кроватками детей, самая большая в Швеции коллекция керамических лягушек в стеклянном шкафу. Сейчас ее очередь выступать. Я ненавижу главного обвинителя Лену Перссон.
После девяти месяцев газетных статей и телевизионных программ, где всем, всем без исключения, кроме меня, дали выговориться, дали выплакаться в прайм-тайм, все, кроме меня, предоставили право проводить пресс-конференции на любой лестнице, тогда как на меня, моего адвоката и мою семью был наложен запрет на публичные высказывания.
А теперь, как прокисшие сливки на отравленном диоксином лососе, очередь обвинителя выступать. Она будет рассказывать историю о серийной убийце, которая собиралась застрелиться, но не осмеливалась. Трусихе, не готовой отвечать за последствия своих поступков, надеющейся, что ей удастся избежать правосудия.
Обо мне.
Сандер может до хрипоты объяснить, но я все равно не понимаю, почему она начинает первой. Один или два дня она будет поливать меня грязью. А потом, когда мы закончим, ей снова дадут слово. И тогда она вызовет свидетелей – одного за другим. И все они убеждены в том, что я настоящее чудовище.
Сегодня, и, наверно, не только сегодня Лена Перссон королева. Трибуна принадлежит ей. Мама так бледна, что кажется, ее лицо намазано белилами. У папы на лбу выступили капельки пота. Сандер полностью расслаблен. Но только меня нет в списке приглашенных на эту вечеринку с коктейлями. Я главное блюдо. Это меня они будут есть, в мою плоть будут втыкать лопатки для торта. Мы будем слушать. Смотреть фотографии, рисунки, оружие, протокол. Читать мои мейлы. Мои смс. Мои посты на «Фейсбуке». Изучим историю звонков, содержимое моего компьютера и моего шкафчика в школе.
Мы будем читать записи на обратной стороне обложки учебника, цитату из стихотворения, которая звучит: «Когда больше нечего ждать и нечего терять». По мнению Лены, она свидетельствует о желании умереть.
На следующей неделе Лена Перссон вызовет свидетелей, которые «расскажут все». И если бы она могла решать, она бы непременно устроила так, чтобы мое нижнее белье послали по залу, чтобы все могли его понюхать.
Меня запускают в зал последней. Я сажусь на свое место и смотрю в стол. Слава богу, у меня нет возможности поговорить с родителями. Им нельзя со мной говорить, нельзя обнимать меня, поправлять мне волосы. Блину бы эта сцена понравилась. Он знает, что журналисты следят за каждым моим шагом, и эта сцена пошла бы нам на пользу. Ему бы понравилось, если бы мама пригладила мне челку и убрала прядь волос за ухо. Она всегда так делала. Если бы только журналистам удалось поймать момент, когда она это делает. Большой палец и указательный, волосы за ухом, можно даже сделать видео и выложить на «Фейсбук». Фото с одним мотивом на протяжении тридцати лет. Видео тающих ледников. История, как молодая и красивая девушка подсаживается на кристаллический метамфетамин и за два года превращается в беззубую старуху. Картинки сменяют друг друга. Майе поправляют челку. Сначала у нее на голове младенческий пушок, потом локоны, потом первая самостоятельно подстриженная челка в садике, первая краска без маминого разрешения, первое причастие, праздник середины лета, Люсия, косички с потерянными резинками, отросшие волосы, вымытые тюремным шампунем, не видевшие ножниц одиннадцать месяцев.
Журналисты будут смотреть, как мама будет со мной нянчиться. Блин обкакается от счастья. Я сижу на своем месте и думаю о всякой ерунде.
Лена Перссон включает микрофон. В динамиках трещит.
– Добро пожаловать, – говорит председатель суда с обвиняющими нотками в голосе. Он уступает трибуну обвинителю. У Лены от волнения красные щеки.
– Ответчица обвиняется в соучастии в убийстве, поскольку не попыталась предотвратить расстрел. Вместе с Себастианом Фагерманом… – читает она вслух текст.
Почему она это зачитывает? Ей что, сложно было запомнить, в чем меня обвиняют? Разве это возможно – быть главным обвинителем и при этом дурой?
– Это убийство было спланировано Норберг и Фагерманом совместно, как и атака на учащихся гимназии Юрсхольма в кабинете номер 412 в то же утро.
Лена откладывает бумаги, снимает очки для чтения.
– Я собираюсь подробно изложить, как ответчица активно принимала участие в подготовке и осуществлении убийства.
– Мы выступаем последними. Это нам на руку, – сказала Фердинанд.
Она, естественно, ошибается. После выступления обвинителя у публики просто не останется сил слушать нас. Никто не будет слушать или смотреть на меня. И что можно с этим поделать? Ничего.
И что бы мы ни говорили, никто не поймет, что мы хотим сказать, никто не поверит, что мы играли разные роли в одной пьесе. Сандер расскажет «мою версию событий», но будет слишком поздно. Судьи уже примут решение.
Обвинитель трещит о том, что мы встречались. Что Себастиан был моим парнем. Что я любила его больше всего на свете и на все была готова ради нашей любви.
Лена Перссон продолжает рассказывать, как она собирается доказывать, что она права.
– Я вызову следующих свидетелей… допрос показал… доказательства… и т. п.
Фердинанд бросает сочувственные взгляды в мою сторону. Хватит пялиться. Блин переставляет папки местами. Сиди смирно.
Я не понимаю, для чего они тут. Эти бессмысленные фигуры. Фердинанд, которой отвели роль моего алиби из низов общества. Однажды я не удержалась и спросила, каково ей меня защищать. Она так сильно занервничала, что я испугалась, что она описается от волнения. «Это уникальный процесс, – пропищала она, – я польщена тем, что мне доверили в нем участвовать, и готова «внести свой вклад»».
Какая брехня. Фердинанд ненавидит все, связанное со мной, и этот процесс тоже. И ей не удается скрыть эту ненависть. И тот факт, что у нее слишком мало опыта, чтобы быть в этом зале, ее не смущает. Она ненавидит защищать меня, потому что вынуждена перед журналистами и коллегами Сандера изображать талантливую мусульманку из пригорода, несмотря на то что приехала из Сундсваля и крещена в протестантской вере. И она никогда не признается в том, что единственным плюсом этого процесса видит то, что мы его проиграем, и это тоже очевидно. Лена Перссон продолжает.
– Согласно протоколу судебного врача, в приложении 19 и 20, смерть Аманды Стин наступила в результате двух последовательных выстрелов, совершенных Марией Норберг из оружия номер два. Через пару секунд оружие снова стреляет. Три выстрела приводят, согласно протоколу в приложении 17 и 18, к смерти Себастиана Фагермана».
Мы соглашаемся с этими утверждениями. Это правда. Я убила их. Аманду и Себастиана. Не из любви, но я это сделала. Все остальное не важно.
9
Первая неделя судебного процесса
Я бы не стала ставить на это, но каким-то чудом Лене Перссон удалось закончить свое выступление до обеда. После ланча (Фердинанд побежала раньше разогревать еду), Лена продолжила предъявлять письменные доказательства. Протоколы вскрытия, полицейские рапорты, странные карты, снова рапорты, результаты анализов, распечатки, справки, выдержки… мне сложнее и сложнее слушать речь прокурора. Лена Перссон зачитывает вслух, цитирует, повторяет… голос у нее усталый, под конец почти охрипший, но она почему-то не прокашливается.
Сам иск занимает только одиннадцать страниц, но Лена говорит бесконечно. Создается ощущение, что их не одиннадцать, а одиннадцать тысяч. Материалы дела тоже занимают немало страниц. Мне слова не дают, но я должна сидеть здесь и слушать. Это такая пытка. Стараюсь не слушать уродливую Лену.
Она зачитывает наши смс. Те, что я отправляла Аманде, Себастиану, Самиру. Те, что писали мне Себастиан и Аманда. И Самир, конечно. На экране она демонстрирует нашу переписку. С удовольствием зачитывает вслух. Ей это нравится.
Я помню, как Аманда однажды показала мне письмо, которое перед смертью написала ее бабушка. Там были инструкции, как ее хоронить. В какую одежду нарядить в гроб, какую музыку играть в церкви. Помню, это должно было быть какое-то классическое произведение в исполнении хорового квартета. Нам с Амандой оно было незнакомо. Но проблема заключалась в том, что, когда умерла лучшая подруга бабушки, на ее похоронах уже исполнялась та же самая композиция, так что бабушке пришлось бы придумать что-то новое. Разумеется, она музыки этой не услышит. Да и подруга уже мертва. Но все равно бабушка Аманды не хотела обезьянничать.
Поразительно, что все хотят быть оригинальными даже в смерти. И какая-нибудь простенькая песенка не годится. Это должно быть что-то особенное и незабываемое. Чтобы не войти в вечность под звуки банальных гитарных аккордов «Слез в раю» (Tears in Heaven). Как и положено на «оригинальных» похоронах. Люди жалки даже в вопросе смерти. Какая уж тут оригинальность.
Теперь Аманда мертва. Аманда, Себастиан и другие тоже. На их похороны меня не отпустили. Не дали разрешения. Но я все равно хотела знать, когда они состоялись. Сандер мне сообщил. Он был не в курсе только деталей похорон Себастиана, потому что они организовывались в тайне.
Интересно, изъявлял ли Себастиан какие-нибудь пожелания по поводу похорон. Скорее всего, нет. Он говорил только о смерти, никогда о том, что будет после. У Аманды же наверняка была куча идей, какими должны быть ее похороны. Но ей и в голову не приходило, что они случатся так скоро.
Должно быть, было сложно организовать похороны Себастиана. Ни приглашений не разослать, ни объявления в газете не дать. Никаких тебе «Пожалуйста, не приносите цветов. Лучше сделайте пожертвование “Врачам без границ”». Но что-то же они наверняка сделали. Скромную церемонию в присутствии самых близких, только кто эти близкие, если ни я, ни его отец, присутствовать не могли. Была ли там музыка?
Какие-нибудь из любимых мелодий отца Себастиана? Которые он слушал постоянно. Preacher takes the school. One boy breaks a rule. Silly boy blue, silly boy blue. Интересно, как они его одели? Других наверняка похоронили в «любимой футболке», потому что считается, что у всех молодых парней есть любимая футболка. Но Себастиана наверняка положили в гроб в костюме. Майлис пришлось его купить. Дорогой неброский костюм, подходящий для кремации убийцы.
Наверно, они сразу захоронили его на кладбище или рассеяли прах по ветру над морем, чтобы не пришлось ставить могильный камень, который могут разрушить вандалы.
Интересно, присутствовала ли на похоронах мама Себастиана, обычно проводящая время в частной клинике в Швейцарии, или на благотворительных проектах в Африке, или где там она еще проводила время вместо того, чтобы быть с сыном, которому становилось все хуже и хуже.
Я словно вижу ее перед собой. Огромные солнечные очки в пол-лица, прямая спина, тонкая, почти прозрачная от многочисленных подтяжек кожа. С оранжевым пионом для крышки гроба в руках. Она никогда не принесла бы розы на похороны. Розы – это слишком банально.
И до нее не доходит, что гигантские очки – это совсем не стильно и старухи в них похожи на навозных мух.
Когда обвинитель Лена Перссон демонстрирует фото из классной комнаты, папа начинает ерзать на сиденье. Даже не оборачиваясь, я знаю, что это он. Потом она демонстрирует видео с камеры наблюдения перед домом Себастиана, на котором видно, как я несу из дома в машину сумку и сажусь на пассажирское сиденье. Все смотрят не дыша. Видно, что сумка тяжелая (она действительно была тяжелая). Ее потом нашли в моем шкафчике. Но бомба так и не взорвалась. Она была любительская и не смогла бы сработать, согласно выводам экспертов, но их Лена не цитирует, потому что они не вписываются в ее картину мира, в которой мы предстаем монстрами, способными на все.
Тем утром я ушла, не попрощавшись с Линой. Она спала. Наверно, ей не нужно было рано вставать. Но мне жаль, что я не зашла к ней посмотреть, как она спит. Мне нравится смотреть на нее, спящую (Лина всегда спит на животе, сжав ручки в кулачки). Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ее видела, о чем мы говорили, во что она была одета, как выглядела, но ничего не могу вспомнить.
Папа взял отпуск на три недели, чтобы присутствовать на процессе. Интересно, у него тоже отобрали телефон на контроле безопасности? Интересно, где Лина? У дедушки? Интересно, что он обо всем этом думает. Разговаривает ли он с Линой? Рассказывает, где я? Когда бабушка была жива, дедушка постоянно ей что-то рассказывал, а она задавала наводящие вопросы, чтобы дать ему выговориться. Не потому, что ей было интересно то, о чем он говорил, а потому что она знала, что ему нравится все подробно объяснять.
С уходом бабушки дедушка стал сам не свой. Мы продолжали задавать наводящие вопросы, но это было не то. Смерть жены подточила его силы. Уже на похоронах видно было, что у него изменилась осанка. За несколько дней он превратился в старика с дрожащими коленями и слезящимися глазами. Он больше не ходит на прогулки с собаками и не рассказывает о том, какие растения попадаются нам на пути. Не знаю, рассказывает ли он Лине обо мне. Не знаю, задает ли она вопросы. Больше всего я скучаю по Лине. Мне снится, как она кладет свою легкую, как березовый листочек, ручку мне на руку, заглядывает в глаза и спрашивает почему. Я не знаю, хочу я сказать, у меня нет ответов на ее вопросы. Я никогда больше не смогу посмотреть ей в глаза.
У меня болит шея от того, что все время приходится держать спину прямо. Когда Лена Перссон рассказывает, что мы с Себастианом написали друг другу в ту ночь, у меня возникает ощущение, что только что закончилась атомная война, и мне хочется закричать: «Да, я слышу, что ты говоришь, чертова стерва! Заткнись!»
Она снова зачитывает.
Ответчица несет вину за следующие… Она перечисляет: пособничество в убийстве… бла-бла-бла… попытку убийства, подстрекательство к убийству… Бла-бла-бла. Бла-бла-бла. Не меньше четверти часа уходит у нее на перечисление моих грехов. Или мне так только кажется.
Я думаю, что у Себастиана были неординарные похороны. На похоронах же Аманды они – я уверена на сто процентов – играли «Слезы в раю».
Следственный изолятор, первые дни
10
– Разве ты не знаешь, что курение вредно? – шипит Блин мне в ухо. – Это приводит к преждевременной смерти.
Я не знаю, шутит он или нет.
Прокурор сегодня будет говорить о моей смерти. О том, что мне следовало умереть. Вот что она собирается сказать: мы с Себастианом решили отомстить всем, кто нас предал. Мы поехали в школу с бомбой в одной сумке и с ружьем в другой, чтобы убить как можно больше людей. Стрельба закончилась смертью Себастиана. Я тоже должна была умереть, но не умерла, хотя обычно при расстрелах в школах живых не остается. Безумец или безумцы решают отомстить своим одноклассникам, стреляют по всем подряд, пока не прибудет полиция, а потом или кончают самоубийством, или убивают друг друга, или вызывают на себя огонь полицейских.
Если только они не струсят, разумеется. Только трусы выживают. И вот я тут сижу, живая-живехонькая, в Стокгольмском суде, перед залом номер один. Жалкое ничтожество, как утверждает прокурор.
Я решаю не отвечать Блину. Охранник открывает дверь и сообщает, что можно идти. Сандер собирает свои вещи, а я в последний раз собираю пирамиду из серебристых шариков. Фердинанд снова спрашивает, не хочу ли я снюс. Я качаю головой. Видимо, вид у меня такой, словно я умру без никотина.
– Никотиновая жвачка! – восклицает она, счастливая от того, что ее осенила эта гениальная идея.
Фердинанд начинает рыться в своей гигантской сумке, но тут Сандер прищелкивает языком. Он ни за что в жизни не позволит, чтобы я жевала жвачку во время заседания суда. Мы проходим в зал.
У Зови-меня-Лены раскрасневшиеся лоснящиеся щеки. Наверняка ее день начался с пресс-конференции на ступеньках здания суда. Погода стоит отличная. Прохладно и солнечно. Я готова поспорить на деньги, что она обожает пресс-конференции на лестнице.
Очень важная персона в очень интересном фильме.
И наверняка она пришла сюда сегодня пешком, потому что движение – это жизнь. Уверена, Лена Перссон поднимается по лестнице вместо лифта и считает, что это позволяет ей спокойно слопать две булочки или одно пирожное с марципаном за чашкой кофе на работе. Зови-меня-Лена похожа на человека, который покупает гособлигации и имеет пенсионный вклад. Наверняка она закончила университет без единого кредита (долги лишают свободы). И мне не нужно сильно напрягаться, чтобы представить ее квартиру в доме коттеджного типа: сосновые панели в гостиной, ловушки для снов над кроватками детей, самая большая в Швеции коллекция керамических лягушек в стеклянном шкафу. Сейчас ее очередь выступать. Я ненавижу главного обвинителя Лену Перссон.
После девяти месяцев газетных статей и телевизионных программ, где всем, всем без исключения, кроме меня, дали выговориться, дали выплакаться в прайм-тайм, все, кроме меня, предоставили право проводить пресс-конференции на любой лестнице, тогда как на меня, моего адвоката и мою семью был наложен запрет на публичные высказывания.
А теперь, как прокисшие сливки на отравленном диоксином лососе, очередь обвинителя выступать. Она будет рассказывать историю о серийной убийце, которая собиралась застрелиться, но не осмеливалась. Трусихе, не готовой отвечать за последствия своих поступков, надеющейся, что ей удастся избежать правосудия.
Обо мне.
Сандер может до хрипоты объяснить, но я все равно не понимаю, почему она начинает первой. Один или два дня она будет поливать меня грязью. А потом, когда мы закончим, ей снова дадут слово. И тогда она вызовет свидетелей – одного за другим. И все они убеждены в том, что я настоящее чудовище.
Сегодня, и, наверно, не только сегодня Лена Перссон королева. Трибуна принадлежит ей. Мама так бледна, что кажется, ее лицо намазано белилами. У папы на лбу выступили капельки пота. Сандер полностью расслаблен. Но только меня нет в списке приглашенных на эту вечеринку с коктейлями. Я главное блюдо. Это меня они будут есть, в мою плоть будут втыкать лопатки для торта. Мы будем слушать. Смотреть фотографии, рисунки, оружие, протокол. Читать мои мейлы. Мои смс. Мои посты на «Фейсбуке». Изучим историю звонков, содержимое моего компьютера и моего шкафчика в школе.
Мы будем читать записи на обратной стороне обложки учебника, цитату из стихотворения, которая звучит: «Когда больше нечего ждать и нечего терять». По мнению Лены, она свидетельствует о желании умереть.
На следующей неделе Лена Перссон вызовет свидетелей, которые «расскажут все». И если бы она могла решать, она бы непременно устроила так, чтобы мое нижнее белье послали по залу, чтобы все могли его понюхать.
Меня запускают в зал последней. Я сажусь на свое место и смотрю в стол. Слава богу, у меня нет возможности поговорить с родителями. Им нельзя со мной говорить, нельзя обнимать меня, поправлять мне волосы. Блину бы эта сцена понравилась. Он знает, что журналисты следят за каждым моим шагом, и эта сцена пошла бы нам на пользу. Ему бы понравилось, если бы мама пригладила мне челку и убрала прядь волос за ухо. Она всегда так делала. Если бы только журналистам удалось поймать момент, когда она это делает. Большой палец и указательный, волосы за ухом, можно даже сделать видео и выложить на «Фейсбук». Фото с одним мотивом на протяжении тридцати лет. Видео тающих ледников. История, как молодая и красивая девушка подсаживается на кристаллический метамфетамин и за два года превращается в беззубую старуху. Картинки сменяют друг друга. Майе поправляют челку. Сначала у нее на голове младенческий пушок, потом локоны, потом первая самостоятельно подстриженная челка в садике, первая краска без маминого разрешения, первое причастие, праздник середины лета, Люсия, косички с потерянными резинками, отросшие волосы, вымытые тюремным шампунем, не видевшие ножниц одиннадцать месяцев.
Журналисты будут смотреть, как мама будет со мной нянчиться. Блин обкакается от счастья. Я сижу на своем месте и думаю о всякой ерунде.
Лена Перссон включает микрофон. В динамиках трещит.
– Добро пожаловать, – говорит председатель суда с обвиняющими нотками в голосе. Он уступает трибуну обвинителю. У Лены от волнения красные щеки.
– Ответчица обвиняется в соучастии в убийстве, поскольку не попыталась предотвратить расстрел. Вместе с Себастианом Фагерманом… – читает она вслух текст.
Почему она это зачитывает? Ей что, сложно было запомнить, в чем меня обвиняют? Разве это возможно – быть главным обвинителем и при этом дурой?
– Это убийство было спланировано Норберг и Фагерманом совместно, как и атака на учащихся гимназии Юрсхольма в кабинете номер 412 в то же утро.
Лена откладывает бумаги, снимает очки для чтения.
– Я собираюсь подробно изложить, как ответчица активно принимала участие в подготовке и осуществлении убийства.
– Мы выступаем последними. Это нам на руку, – сказала Фердинанд.
Она, естественно, ошибается. После выступления обвинителя у публики просто не останется сил слушать нас. Никто не будет слушать или смотреть на меня. И что можно с этим поделать? Ничего.
И что бы мы ни говорили, никто не поймет, что мы хотим сказать, никто не поверит, что мы играли разные роли в одной пьесе. Сандер расскажет «мою версию событий», но будет слишком поздно. Судьи уже примут решение.
Обвинитель трещит о том, что мы встречались. Что Себастиан был моим парнем. Что я любила его больше всего на свете и на все была готова ради нашей любви.
Лена Перссон продолжает рассказывать, как она собирается доказывать, что она права.
– Я вызову следующих свидетелей… допрос показал… доказательства… и т. п.
Фердинанд бросает сочувственные взгляды в мою сторону. Хватит пялиться. Блин переставляет папки местами. Сиди смирно.
Я не понимаю, для чего они тут. Эти бессмысленные фигуры. Фердинанд, которой отвели роль моего алиби из низов общества. Однажды я не удержалась и спросила, каково ей меня защищать. Она так сильно занервничала, что я испугалась, что она описается от волнения. «Это уникальный процесс, – пропищала она, – я польщена тем, что мне доверили в нем участвовать, и готова «внести свой вклад»».
Какая брехня. Фердинанд ненавидит все, связанное со мной, и этот процесс тоже. И ей не удается скрыть эту ненависть. И тот факт, что у нее слишком мало опыта, чтобы быть в этом зале, ее не смущает. Она ненавидит защищать меня, потому что вынуждена перед журналистами и коллегами Сандера изображать талантливую мусульманку из пригорода, несмотря на то что приехала из Сундсваля и крещена в протестантской вере. И она никогда не признается в том, что единственным плюсом этого процесса видит то, что мы его проиграем, и это тоже очевидно. Лена Перссон продолжает.
– Согласно протоколу судебного врача, в приложении 19 и 20, смерть Аманды Стин наступила в результате двух последовательных выстрелов, совершенных Марией Норберг из оружия номер два. Через пару секунд оружие снова стреляет. Три выстрела приводят, согласно протоколу в приложении 17 и 18, к смерти Себастиана Фагермана».
Мы соглашаемся с этими утверждениями. Это правда. Я убила их. Аманду и Себастиана. Не из любви, но я это сделала. Все остальное не важно.
9
Первая неделя судебного процесса
Я бы не стала ставить на это, но каким-то чудом Лене Перссон удалось закончить свое выступление до обеда. После ланча (Фердинанд побежала раньше разогревать еду), Лена продолжила предъявлять письменные доказательства. Протоколы вскрытия, полицейские рапорты, странные карты, снова рапорты, результаты анализов, распечатки, справки, выдержки… мне сложнее и сложнее слушать речь прокурора. Лена Перссон зачитывает вслух, цитирует, повторяет… голос у нее усталый, под конец почти охрипший, но она почему-то не прокашливается.
Сам иск занимает только одиннадцать страниц, но Лена говорит бесконечно. Создается ощущение, что их не одиннадцать, а одиннадцать тысяч. Материалы дела тоже занимают немало страниц. Мне слова не дают, но я должна сидеть здесь и слушать. Это такая пытка. Стараюсь не слушать уродливую Лену.
Она зачитывает наши смс. Те, что я отправляла Аманде, Себастиану, Самиру. Те, что писали мне Себастиан и Аманда. И Самир, конечно. На экране она демонстрирует нашу переписку. С удовольствием зачитывает вслух. Ей это нравится.
Я помню, как Аманда однажды показала мне письмо, которое перед смертью написала ее бабушка. Там были инструкции, как ее хоронить. В какую одежду нарядить в гроб, какую музыку играть в церкви. Помню, это должно было быть какое-то классическое произведение в исполнении хорового квартета. Нам с Амандой оно было незнакомо. Но проблема заключалась в том, что, когда умерла лучшая подруга бабушки, на ее похоронах уже исполнялась та же самая композиция, так что бабушке пришлось бы придумать что-то новое. Разумеется, она музыки этой не услышит. Да и подруга уже мертва. Но все равно бабушка Аманды не хотела обезьянничать.
Поразительно, что все хотят быть оригинальными даже в смерти. И какая-нибудь простенькая песенка не годится. Это должно быть что-то особенное и незабываемое. Чтобы не войти в вечность под звуки банальных гитарных аккордов «Слез в раю» (Tears in Heaven). Как и положено на «оригинальных» похоронах. Люди жалки даже в вопросе смерти. Какая уж тут оригинальность.
Теперь Аманда мертва. Аманда, Себастиан и другие тоже. На их похороны меня не отпустили. Не дали разрешения. Но я все равно хотела знать, когда они состоялись. Сандер мне сообщил. Он был не в курсе только деталей похорон Себастиана, потому что они организовывались в тайне.
Интересно, изъявлял ли Себастиан какие-нибудь пожелания по поводу похорон. Скорее всего, нет. Он говорил только о смерти, никогда о том, что будет после. У Аманды же наверняка была куча идей, какими должны быть ее похороны. Но ей и в голову не приходило, что они случатся так скоро.
Должно быть, было сложно организовать похороны Себастиана. Ни приглашений не разослать, ни объявления в газете не дать. Никаких тебе «Пожалуйста, не приносите цветов. Лучше сделайте пожертвование “Врачам без границ”». Но что-то же они наверняка сделали. Скромную церемонию в присутствии самых близких, только кто эти близкие, если ни я, ни его отец, присутствовать не могли. Была ли там музыка?
Какие-нибудь из любимых мелодий отца Себастиана? Которые он слушал постоянно. Preacher takes the school. One boy breaks a rule. Silly boy blue, silly boy blue. Интересно, как они его одели? Других наверняка похоронили в «любимой футболке», потому что считается, что у всех молодых парней есть любимая футболка. Но Себастиана наверняка положили в гроб в костюме. Майлис пришлось его купить. Дорогой неброский костюм, подходящий для кремации убийцы.
Наверно, они сразу захоронили его на кладбище или рассеяли прах по ветру над морем, чтобы не пришлось ставить могильный камень, который могут разрушить вандалы.
Интересно, присутствовала ли на похоронах мама Себастиана, обычно проводящая время в частной клинике в Швейцарии, или на благотворительных проектах в Африке, или где там она еще проводила время вместо того, чтобы быть с сыном, которому становилось все хуже и хуже.
Я словно вижу ее перед собой. Огромные солнечные очки в пол-лица, прямая спина, тонкая, почти прозрачная от многочисленных подтяжек кожа. С оранжевым пионом для крышки гроба в руках. Она никогда не принесла бы розы на похороны. Розы – это слишком банально.
И до нее не доходит, что гигантские очки – это совсем не стильно и старухи в них похожи на навозных мух.
Когда обвинитель Лена Перссон демонстрирует фото из классной комнаты, папа начинает ерзать на сиденье. Даже не оборачиваясь, я знаю, что это он. Потом она демонстрирует видео с камеры наблюдения перед домом Себастиана, на котором видно, как я несу из дома в машину сумку и сажусь на пассажирское сиденье. Все смотрят не дыша. Видно, что сумка тяжелая (она действительно была тяжелая). Ее потом нашли в моем шкафчике. Но бомба так и не взорвалась. Она была любительская и не смогла бы сработать, согласно выводам экспертов, но их Лена не цитирует, потому что они не вписываются в ее картину мира, в которой мы предстаем монстрами, способными на все.
Тем утром я ушла, не попрощавшись с Линой. Она спала. Наверно, ей не нужно было рано вставать. Но мне жаль, что я не зашла к ней посмотреть, как она спит. Мне нравится смотреть на нее, спящую (Лина всегда спит на животе, сжав ручки в кулачки). Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ее видела, о чем мы говорили, во что она была одета, как выглядела, но ничего не могу вспомнить.
Папа взял отпуск на три недели, чтобы присутствовать на процессе. Интересно, у него тоже отобрали телефон на контроле безопасности? Интересно, где Лина? У дедушки? Интересно, что он обо всем этом думает. Разговаривает ли он с Линой? Рассказывает, где я? Когда бабушка была жива, дедушка постоянно ей что-то рассказывал, а она задавала наводящие вопросы, чтобы дать ему выговориться. Не потому, что ей было интересно то, о чем он говорил, а потому что она знала, что ему нравится все подробно объяснять.
С уходом бабушки дедушка стал сам не свой. Мы продолжали задавать наводящие вопросы, но это было не то. Смерть жены подточила его силы. Уже на похоронах видно было, что у него изменилась осанка. За несколько дней он превратился в старика с дрожащими коленями и слезящимися глазами. Он больше не ходит на прогулки с собаками и не рассказывает о том, какие растения попадаются нам на пути. Не знаю, рассказывает ли он Лине обо мне. Не знаю, задает ли она вопросы. Больше всего я скучаю по Лине. Мне снится, как она кладет свою легкую, как березовый листочек, ручку мне на руку, заглядывает в глаза и спрашивает почему. Я не знаю, хочу я сказать, у меня нет ответов на ее вопросы. Я никогда больше не смогу посмотреть ей в глаза.
У меня болит шея от того, что все время приходится держать спину прямо. Когда Лена Перссон рассказывает, что мы с Себастианом написали друг другу в ту ночь, у меня возникает ощущение, что только что закончилась атомная война, и мне хочется закричать: «Да, я слышу, что ты говоришь, чертова стерва! Заткнись!»
Она снова зачитывает.
Ответчица несет вину за следующие… Она перечисляет: пособничество в убийстве… бла-бла-бла… попытку убийства, подстрекательство к убийству… Бла-бла-бла. Бла-бла-бла. Не меньше четверти часа уходит у нее на перечисление моих грехов. Или мне так только кажется.
Я думаю, что у Себастиана были неординарные похороны. На похоронах же Аманды они – я уверена на сто процентов – играли «Слезы в раю».
Следственный изолятор, первые дни
10