В Петрограде задержались всего на сутки – ровно столько заняла погрузка провизии и снаряжения. Барченко торопился, хотел попасть в заполярные земли еще до наступления зимней стужи. Но, невзирая на спешку, укомплектовал он свой отряд со всей возможной предусмотрительностью. Взяли с собой двадцать пар лыж, а также астрономические и навигационные приборы, пять непродуваемых и водонепроницаемых палаток, четыре примуса производства кольчугинского меднообрабатывающего завода, кухонную утварь, запас керосина и сухого горючего, химическую посуду и много чего еще.

Разместились участники экспедиции и весь ее скарб в двух вагонах, которые изначально были подцеплены к составу, везшему станки для предприятий Петрозаводска. Затем же, когда проехали Онегу и рельсовые пути затерялись в лесах Карельской автономии, началась чехарда. Экспедиционные вагоны чуть ли не на каждой станции цепляли к другим поездам, зачастую изрядно перегруженным. Дорога до Кольского полуострова заняла больше недели.

Погода испортилась, висели туманы, а едва миновали станцию Лоухи, с неба, как из прохудившегося ведра, посыпался первый снег. Но шел недолго, перестал и быстро стаял.

Барченко даже в теплушке устроил себе что-то вроде персонального кабинета – отгородил досками закуток в дальнем конце вагона, где поставил трехногий столик и топчан наподобие тюремной шконки, а для обогрева – печку-буржуйку. Там он и коротал все дни и ночи, читая книжки по шаманизму и ведя одному ему понятные заметки. Порой он приглашал к себе кого-нибудь из группы, чаще Вадима, поил его чаем из расписанного под хохлому самовара, угощал засохшими пряниками и дискутировал на разные темы.

Вадим попросил его провести повторный гипнотический сеанс – все равно заняться было нечем. Барченко согласился. Удобных кресел в вагоне не предусмотрели, поэтому Вадиму было велено лечь на топчан лицом вверх и вновь смотреть на качающийся маятник, на котором прыгали светлячки – отражения язычков пламени, различимых сквозь неплотно закрытую печную дверку.

Медлительное постукивание вагонных колес в унисон с размашистыми движениями кругляша ускорили эффект, и Вадим незаметно для себя соскользнул в прошлое.

Правда, в первые секунды разницы почти не почувствовал – точно так же лежал на твердом неудобном ложе, точно такая же полутьма вокруг, и что-то постукивало. Потом, опамятовавшись, сообразил, что находится в солдатской казарме, печки здесь нет, потому что и так жарко, в узкие оконца-бойницы без стекол пробивается рассвет, а постукивание – это отзвуки далекой стрельбы.

Потянулся, расправляя затекшие плечи, зевнул и – поперхнулся. Воздух, захваченный легкими, отдавал чем-то гадким, спирающим дыхание.

– Хлор!

Вадим выкрикнул это слово на всю казарму, прибавил пару-тройку ругательств и вскочил с лежанки. Кругом зашевелились просыпающиеся бойцы, послышалась нечленораздельная брань, тут же сменившаяся шарканьем наспех надеваемых сапог и лязгом винтовок.

– Все на выход! – зычно скомандовал унтер-офицер Лавренов, непревзойденный снайпер из сибирских охотников.

Лавиной хлынули вон из казармы. Вадим замешкался – никак не научился наматывать треклятые портянки, эта процедура всегда занимала у него лишнюю минуту. А сейчас, в запарке, – тем более. Вторую портянку так и не намотал, сунул в сапог босую ногу – шут бы с ней! Когда выскочил последним, в лицо ударила желтая удушливая волна. Хлор, смешанный, судя по запаху, с бромом, шел фронтом не менее трех верст в длину и высотой в десять-пятнадцать метров. Ветер подгонял его, раздувал, как парус. Насколько хватало глаз, вся зелень в крепости почернела и подернулась коростой. Листья на деревьях пожухли и свернулись в трубочки, трава полегла. Стоявший близ казармы бак с питьевой водой покрылся зеленым слоем окиси.

Вадим сдернул с бака крышку, сунул в воду портянку, которую держал в руке, как знамя. Прижал намокшую ткань к лицу и побежал следом за товарищами – туда, на передовую, откуда уже доносилось уханье немецких орудий.

Пропитанная влагой материя помогала слабо – едкий газ все равно просачивался сквозь нее, немилосердно драл горло и слизистую носа, а роговицу щипало так, словно на нее насыпали красного перца. Вадим бежал и на каждом шагу запинался о тела защитников крепости. Одни лежали неподвижно, отрава уже лишила их жизни, другие корчились в агонии, зарывались в землю. Упавших было так много, что Вадиму на мгновение сделалось жутко: а что, если из всего гарнизона выжил он один?..

Бежать стало невмоготу, грудь разрывалась, изо рта пошла кровь. До Сосненской позиции, которую по регламенту должна была защищать его рота, еле доковылял. И тут увидел, что отражать атаку германцев совершенно некому. Из трех рот Землянского полка уцелели человек сорок, да и тех шатало, как пьяных. Головы у всех были обмотаны чем придется – шарфами, полотенцами, лоскутами, оторванными от сорочек. А там, за линией окопов – Вадим видел это в лучах восходящего солнца, – развертывались для наступления части кайзеровского ландвера. Сотни солдат в повязках-респираторах выстраивались шеренгами, заряжали свои новенькие «элефанты» и «мондрагоны». На мундирах лягушачьей расцветки поблескивали никелевые пуговицы. Никто не торопился, все ждали, пока выпущенный с ночи газ выкосит засевших в Осовце русских и рассеется на безопасном расстоянии.

Рядом с Вадимом сверкнули серебряные погоны – это подошел, через силу держась на ногах, военный топограф подпоручик Котлинский.

– Что будем делать? – пробубнил Вадим, не отнимая портянки ото рта.

– Ждать. – Котлинский вытер рукавом окровавленные губы. – Хлор уйдет, а мы останемся. Надо сдержать штурм.

– У немцев полка три, а нас – всего горстка, и те полумертвые…

– А хоть бы и совсем мертвые. Есть приказ, будем выполнять.

Вадим подивился его выдержке. Совсем ведь пацан, двадцать один год, выглядит как гимназистик, забритый в армию со школьной скамьи. Худющий, шея длинная, плечи покатые – ну ничего геройского! А в годину испытаний вон как преобразился…

Около десяти часов утра немцы преодолели проволочные заграждения и открыто, не таясь, чеканным шагом двинулись на казавшуюся безжизненной крепость.

– Каюк нам, – прокашлял кто-то в траншее. – Их как саранчи в поле…

– Отставить! – прикрикнул Котлинский. – Слушать меня!

Немецкая орда надвигалась неотвратимо. Вадим смотрел на нее со все возрастающей безнадегой, а в животе, где, как и во всем пропитанном хлорными парами теле, поселилась режущая боль, что-то тенькало и лопалось.

Когда солдаты ландвера были уже шагах в пятидесяти от затаившихся оборонцев, в крепости, там, где еще клубилась желтая хмарь, пророкотал пушечный залп: гр-р-рум-м! Два или три снаряда, перелетев через траншеи, разорвались в германских рядах.

– Наша артиллерия! – Вадим, не веря ушам, привстал и откинул ненужную более портянку. – Пушкари живы!

– И пушкари живы, и мы… и Россия жива! – Лежавший локоть к локтю с Вадимом сапер Стржеминский в истинно вампирском оскале приоткрыл кровоточащие десны. – Теперь наш черед выступить… Что скажешь, подпоручик?

Котлинский на позиции был старшим по званию. И пусть он никогда в жизни не принимал стратегических решений, сейчас всем стало ясно: роковой час настал.

– Ура! – загорланил подпоручик во всю мощь превратившихся в сито легких. – За мной!

И первым выскочил из траншеи.

Поднялись как один. Побежали… нет, кто побежал, а кто пошкандыбал, опираясь, словно на клюку, на винтовочный приклад. Вадим обогнал задних, видел впереди только спины Котлинского и Стржеминского, да густую цепь немцев. В голове пульсировало: ум-рем, ум-рем… Немцам довольно было выпустить по одному патрону из своих винтовок, чтобы разом положить всех ратников-калек.

Однако вид оживших трупов, с синюшными щеками, с глазами, вылезшими из орбит, с багряными дырами вместо ртов, так шокировал их, что они не сделали ни единого выстрела и остановились как вкопанные.

– Бей их!

Котлинский вогнал штык под дых толстяку-майору, стоявшему впереди шеренг, и тут же получил в грудь пулю из «маузера».

Контратаку было уже не остановить. Даже те, кто еле переставлял ноги, вдруг обрели откуда-то силы и колошматили немцев штыками, ножами, саперными лопатами. Вадим потерял счет времени и убитым врагам. Он задыхался уже не от хлора, а от кровавого смрада, продолжал неостановимо работать, как мясник на бойне, вспарывая оцепеневших от ужаса отборных стрелков императора Фрид- риха.

К одиннадцати часам утра сорок русских пехотинцев отбросили три германских полка не только за вторую линию, но и за железную дорогу, которая прежде находилась в расположении осаждающих. Сколько мертвяков в серо-зеленых мундирах повисло на остатках проволоки, набилось в окопы и воронки – никто не считал.


Вадим брел к своей казарме, волоча за ремень трехлинейку с опустошенным магазином. Такими же опустошенными были душа и мозг. Одна лишь мысль полудохлой личинкой ползала в гулком черепе: уцелел ли кто из однополчан или стоять казармам сегодня безлюдными?

Сунулся в дверной проем (створка мотылялась на одной петле – сорвало взрывом) и увидел возле своей тумбочки согнувшуюся фигуру. Сердце дрогнуло: есть живые! Но тут же подумал: с чего вдруг на этом человеке униформа интенданта и, главное, с какой стати он копается в чужих пожитках?

Вадим потянул вверх «мосинку». Она звякнула о порог, и рывшийся в тумбочке обернулся. Перед Вадимом забелел матерчатый противогазовый намордник.

Сей же миг в направлении двери вытянулась рука с «браунингом». Вадим шатнулся влево, смертоносная пчела вжикнула, зацепив гимнастерку.

Вскинул свое оружие, позабыв, что оно разряжено, но тут за спиной бахнула немецкая бомба, и Вадим полетел кубарем в казарму, сшибив с ног своего противника. Все закрутилось, будто бомба принесла с собою смерч, а потом кто-то смятенно заблажил:

– Вадим Сергеевич! Вадим Сергеевич, очнитесь!

Вадим осознал, что лежит на полу теплушки, затылок ноет от ушиба, поезд стоит, под спину, обжигая, подтекает кипяток из упавшей со стола кружки, а Барченко, высунувшись из своей клети, перекрикивается с кем-то в глубине вагона:

– Что там?.. А машинист?.. Где Чубатюк?..

Вадим ухватился за край топчана, сел.

– Что стряслось, Александр Васильевич?

Барченко повернулся к нему.

– Состав остановился. Так порывно, что вас с лежанки смело, да и аз на стопах не удержался… И еще я слышал, как что-то взорвалось!





Глава IV,

повествующая о тернистом пути экспедиции в крае вечной мерзлоты




Заслуженный путиловский локомотив, остановленный на полном ходу, надсадно чадил и харкал паром. Над заиндевелыми карельскими березами висел серенький осенний день. Паровозный дым смешивался с низкими тучами, сажа хлопьями оседала на схваченную заморозком насыпь. По обе стороны дороги был только лес, никакого жилья.

Вадим и Барченко выскочили из вагона. К ним уже мчался на своих корявых ногах матрос Чубатюк.

– Все в ажуре, Сан Силич! – извергал он из луженой глотки многопудовые слова. – Там какая-то шантрапа… в гроб ей ведро помоев!.. пути подорвала. Шпалы внахлест, рельсы разворочены… Хвала святым помидорам, машинист вовремя успел ход застопорить.

– Жертвы есть? – первым долгом спросил Барченко.

– Нет. Все целы.

Вдоль состава уже табунились покинувшие свои теплушки пассажиры. Макар, загребая руками, проложил путь себе и Барченко, а заодно пристроившемуся в кильватере Вадиму.

Перед ряхой паровоза с намалеванной на ней звездой чернела глубокая ямина. До нее было саженей десять, машинист остановил поезд вовремя. Застопори он движение двумя-тремя секундами позднее, и локомотив свернул бы под откос, увлекая за собой связку вагонов. Искромсанные шпалы валялись как попало, некоторые одна на другой. Торчали закрученные в спирали рельсы.

К Барченко, припадая на деревянную ногу, подволокся дядька в прокопченной телогрейке и драном треухе, из-под которого выбивался украинский чуб-оселедец.

– Вы, мабуть, начальник? – вопросил надтреснуто.

– Я, – ответил Александр Васильевич. – А вы кто будете?

– Обходчик тутошний. Ось тамотки моя сторожка, – дядька взвил дряблую руку куда-то в сторону. – Я, как, значит, паровоз заслышал, сразу сюдой. А культяпка проклятущая скользит, даже на пузе прокатился…

– Ты мне нюни не развешивай! – сгреб его за шиворот Чубатюк и приподнял над землей. – Твою душу мать Колумба Христофора бабушку в лысый череп! Диверсию устроил, лизоблюд капиталистический? Шуруп беременный, кикимора Милосская… Ты у меня щас в страшных муках дохнуть будешь, раскудрить твою черешню!

Подвешенный в воздухе обходчик засучил всеми конечностями, заикал:

– Господин… чи то товарищ хороший… да разве ж то я?

– А кто? Отвечай, зад пятикорпусный!

– Часа эдак с полтора тому… сижу у себя в будке, чайком балуюсь… оно с морозцу-то чаек нутро почище горилки греет…

– Живее балакай!

– Так я ж и балакаю… Сидел, значица, чаек попивал. Вдруг чую: пол подо мною на сторону повело. Как при землетрусе… Я к путям, а тут вон оно что… – Он дрыгнул протезом, указывая на черную воронку.

– Что же возле колеи не остались? – ввязался в перемолвку Вадим, которому надоело стоять молча. – По правилам должны были поезда дождаться, сигнал подать.

– Я и остался. Постоял, мабуть, с час, закоченел. Дай, думаю, в сторожку схожу, погреюсь чуток. Поезда здесь редко ходят, без расписания. Кто ж его знал, что вы аккурат в энту минуту проходить бу…