Дверь между кабинетом и приемной была закрыта; никакого движения за перегородкой не ощущалось. Не иначе как временная секретарша ушла с концами. На полу белел какой-то прямоугольник, явно просунутый под дверь. С трудом дотянувшись до листка, Страйк понял, что это записка от Робин.
Дорогой Корморан, — (какой уж теперь «мистер Страйк», подумал он), — в начале файла прочла план ближайших действий. Первые два пункта (это Агьемен и отель «Мальмезон») могу взять на себя. Если понадоблюсь в офисе, я на связи.
Таймер под дверью кабинета поставлен на 14:00, чтобы хватило времени подготовиться к встрече с Сиарой Портер и Брайони Рэдфорд в 17:00 по адресу: Арлингтон-плейс, дом 1.
На столе — вода, парацетамол и «алка-зельцер».
Робин
P. S. О вчерашнем нужно забыть. Ты не сказал и не сделал ничего такого, о чем мог бы сожалеть.
С запиской в руках он минут пять сидел как истукан на раскладушке, боясь пошевелиться, чтобы не вырвало, но радуясь солнечным лучам, греющим спину.
Четыре таблетки парацетамола и стакан шипучки «алка-зельцер» почти полностью заглушили рвотный рефлекс, но после этого все равно пришлось провести четверть часа в грязноватом сортире, терзая собственное обоняние и слух; счастье, что Робин отсутствовала. В офисе Страйк выпил еще две бутылки воды и отключил поставленный на пол таймер; в голове опять загудело. Помедлив, он достал из рюкзака чистую одежду, гель для душа, дезодорант, бритву, пену для бритья, полотенце, затем вышел на площадку и раскопал в одной картонной коробке плавки, в другой — серые металлические костыли и наконец заковылял вниз по железной лестнице со спортивной сумкой через плечо и костылями под мышкой.
По дороге к Мейлет-стрит он купил себе большую плитку молочного шоколада. Из объяснений Берни Коулмана, служившего в медицинском батальоне, Страйк знал, что тяжелое похмелье вызывается прежде всего обезвоживанием организма и гипогликемией — неизбежными следствиями продолжительной рвоты. Он на ходу грыз шоколад, сжимая под мышкой костыли; каждый шаг болью отдавался в голове, словно стянутой железным обручем.
Но смешливый бог пьянства покуда пребывал с ним. Не без удовольствия отдаляясь от реальности и от всего рода человеческого, Страйк уверенно спустился по лестнице в студенческий бассейн, и, как всегда, никто не усомнился, что он в своем праве, даже единственный посетитель, оказавшийся в это время в раздевалке. Студент покосился в его сторону, когда Страйк отстегивал протез, но сразу же вежливо отвел глаза. Засунув искусственную ногу в шкафчик вместе со вчерашней одеждой (из-за отсутствия мелочи дверца осталась незапертой), Страйк на костылях поскакал в душ. Обвислый живот колыхался над плавками.
Намыливаясь, Страйк отметил, что шоколад и парацетамол начали действовать. Впервые за все время он зашел в просторный бассейн. Здесь оказалось только двое студентов: оба в очках, оба на скоростной дорожке, они были поглощены исключительно своим спортивным мастерством. Страйк подошел с другой стороны, аккуратно поставил костыли у ступенек и занял дорожку для медленного плавания.
Никогда в жизни он не распускал себя до такого безобразного вида. Неуклюжий, скособоченный, он все время врезался в бортик, но чистая прохладная вода успокаивала душу и тело. Задыхаясь, он едва доплыл до торца, остановился отдохнуть и уставился в белый потолок. Толстые руки раскинулись на кромке бассейна и вместе с ласковой водой поддерживали разжиревшее тело.
Невысокие волны, поднятые молодыми пловцами, щекотали ему грудь. Жуткая головная боль отступала куда-то в туман, превращаясь в удаленную огненно-красную точку. В ноздри шибало резким больничным запахом хлорки, но тошнота уже прошла. Неспешно, словно разматывая присохшие к ране бинты, Страйк начал перебирать в уме те воспоминания, которые надеялся утопить в алкоголе.
Джейго Росс: во всех отношениях — антипод Страйка. Владелец доверительного фонда; прекрасный арийский принц, рожденный, чтобы занять уготованное судьбой и семьей место под солнцем; вобравший в себя уверенность двенадцати поколений родовой аристократии. Он сменил ряд престижных должностей, приобрел стойкую привычку к алкоголю и накопил злобу породистого, необузданного животного.
Шарлотта и Росс принадлежали к разветвленной сети родовитых семейств, связанных вековыми знакомствами, частными школами и брачными союзами. Пока вода лизала его волосатую грудь, Страйк с расстояния многих лет наблюдал за Шарлоттой, Россом и самим собой, как будто перевернул подзорную трубу другим концом, чтобы увидеть всю траекторию отношений: окуляр был направлен на ежедневную переменчивость Шарлотты, на страсть к предельным эмоциям, которая выливалась в разрушительность. Когда ей было восемнадцать, она заполучила Джейго Росса. Драгоценный трофей, лучший в своем роде экземпляр, самый завидный жених — таким он виделся ее родителям. Наверное, эта победа оказалась для нее слишком легкой и, конечно, слишком предсказуемой, потому что вскоре Шарлотта променяла его на Страйка, который, невзирая на свою одаренность, был ненавистен ее родне — дворняга без роду без племени. Что еще оставалось женщине, всегда искавшей эмоциональных бурь, кроме как раз за разом уходить от Страйка и по прошествии многих лет триумфально вернуться к той же точке, в которой он ее нашел?
Страйк погрузился ноющим телом в воду. Студенты-спортсмены без устали бороздили быструю дорожку.
Он знал Шарлотту. Сейчас она ждала, чтобы он ее спас. Это было последнее, самое жестокое испытание.
Назад Страйк не поплыл; перебирая руками по бортику, он боком добрался до ступеней, как делал в госпитале на занятиях лечебной физкультурой.
Второй заход в душ оказался приятнее первого. Страйк сделал воду погорячее, намылился с головы до ног и ополоснулся холодными струями.
Пристегнув протез, он обмотал вокруг пояса полотенце и побрился над раковиной, а затем с небывалой тщательностью оделся. Ни разу еще он не надевал свой самый дорогой костюм и рубашку. Это были подарки Шарлотты на его последний день рождения — одежда, достойная ее жениха. Он вспомнил, как расцвела улыбкой Шарлотта, когда он смотрел на свое непривычно элегантное, в полный рост отражение в зеркале примерочной. Его день рождения был последним счастливым днем их совместной жизни. С тех пор костюм и рубашка так и висели в чехле для переноски, потому что после того ноябрьского дня они с Шарлоттой никуда особенно не выходили. Вскоре их отношения начали скатываться к прежним конфликтам, в старое болото, которое они в этот раз поклялись обходить стороной.
Он мог бы сжечь этот костюм. Однако же из духа противоречия решил его надеть, тем самым очистив от всех ассоциаций и превратив в обыкновенное швейное изделие. Покрой костюма его стройнил. Воротничок белой рубашки остался расстегнутым.
В армии Страйк был известен тем, что невероятно быстро выходил из похмелья. У человека, смотревшего на него сейчас из зеркала, было бледное лицо, под глазами пролегли темно-лиловые тени, но в целом Страйк давно уже не выглядел так, как сейчас, в этом шикарном итальянском костюме. Фингал наконец-то прошел, царапины затянулись.
В ресторане Страйк ограничился легкими закусками и большим количеством воды, совершил вторую чистку организма — на этот раз в ресторанном туалете — и проглотил еще пару таблеток; ровно в семнадцать часов он был в доме номер один по Арлингтон-плейс.
Ему открыла (стучать пришлось дважды) сердитая очкастая женщина с седой короткой стрижкой. Она с неохотой впустила его в вестибюль и быстрым шагом направилась в сторону великолепной лестницы с коваными перилами, крича:
— Ги! Тут некто Страйк!
По обеим сторонам вестибюля были какие-то помещения. Слева кучка одетых в черное людей вглядывалась в ту сторону, куда указывал мощный прожектор, освещавший их восхищенные лица, но невидимый Страйку.
Из этого помещения и вышел энергичной походкой Сомэ, одетый в мешковатые джинсы и рваную белую футболку, украшенную глазом, из которого капали кровавые слезы, вблизи оказавшиеся красными блестками. Кутюрье тоже был в очках, отчего выглядел старше своих лет.
— Тебе придется подождать, — без предисловий начал он. — Брайони пока занята, а Сиара вообще не знаю, когда освободится. Хочешь — располагайся вот там, — он указал на комнату справа, в которой виднелся край стола, уставленного подносами, — или стой и глазей, как эти оглоеды.
Он зачем-то повысил голос и бросил гневный взгляд на группу элегантных юношей и девушек, следивших за источником света. Группа беспрекословно рассеялась; кое-кто прошел через вестибюль в зал напротив.
— Сегодня хоть оделся поприличней, — добавил Сомэ, пыхнув своим прежним высокомерием, и скрылся в том зале, откуда пришел.
Детектив последовал за ним, благо в зале освободилось место после бесцеремонного разгона зрителей. Зал оказался длинным и почти пустым, но нарядные карнизы, бледные голые стены и окна без штор придавали ему какое-то скорбное величие. Между Страйком и сценой, расположенной в дальнем конце и залитой ослепительными огнями дуговых ламп и световых экранов, стояли еще какие-то люди, в том числе и длинноволосый фотограф, согнувшийся над камерой. На сцене в художественном беспорядке были расставлены старинные, потертые стулья (один лежал на боку), на которых сидели три фотомодели. Это были существа особой породы, чьи лица и фигуры отличались редкостными пропорциями, занимающими положение ровно посредине между странным и поразительным. Тонкие в кости, невообразимо стройные, они были отобраны, как предположил Страйк, по принципу разительного контраста. Темнокожая девушка, почти такая же густо-черная, как Сомэ, сидела в позе Кристины Килер,[24] лицом к спинке стула, широко расставив ноги в напыленных белых легинсах, но явно обнаженная выше талии, с прической афро и обольстительным разрезом глаз. Над ней стояла азиатская красавица с абсолютно прямыми волосами и асимметричной челкой, одетая только в белую, украшенную цепями маечку, едва прикрывавшую лобок. В стороне от них опиралась на спинку другого стула склонившаяся вбок алебастрово-белая Сиара Портер, с длинными светлыми детскими локонами, одетая в полупрозрачный комбинезон, под которым отчетливо вырисовывались бледные острые соски.
Визажистка, тоже высокая и худая, наклоняясь над чернокожей девушкой, прижимала пуховку к крыльям ее носа. Все три модели ожидали команды в молчаливой, равнодушной неподвижности, как живые картины. Присутствующие в зале (у фотографа, как выяснилось, было двое ассистентов; Сомэ устроился на краю сцены и грыз ногти; от него не отходила сердитая женщина в очках) разговаривали вполголоса, будто боясь нарушить какое-то неустойчивое равновесие.
Визажистка наконец-то подошла к Сомэ, который, выразительно жестикулируя, отдал ей неслышные быстрые распоряжения; она вернулась в круг слепящего света и без единого слова взъерошила и перераспределила длинные локоны Сиары Портер; та даже не подала виду, что почувствовала прикосновение, и терпеливо выжидала. Брайони опять отступила в полумрак и обратилась к Сомэ с каким-то вопросом. Кутюрье пожал плечами и отдал ей новый приказ, заставивший девушку осмотреться и задержать взгляд на Страйке.
Они встретились в вестибюле, у подножия великолепной лестницы.
— Привет, — шепнула она. — Пошли вот туда.
Брайони повела его в противоположный зал, несколько меньше первого, почти полностью занятый огромным столом с закусками. Перед мраморным камином стояли вешалки на колесах, ломившиеся от сгруппированных по цвету шедевров с блестками, оборками и перьями. Здесь толпились изгнанные зрители в возрасте едва за двадцать; они перешептывались, лениво клевали со своих полупустых тарелок моцареллу и пармскую ветчину, болтали по мобильным или развлекались телефонными игрушками. Некоторые провожали Страйка оценивающими взглядами, когда он следовал за Брайони в тесную заднюю комнату, служившую импровизированной гримерной.
Одностворчатая стеклянная дверь вела в ухоженный сад; по бокам от нее были два стола с большими переносными зеркалами. Расставленные во множестве черные пластмассовые коробочки напомнили Страйку те, в которых дядя Тед брал на рыбалку червей. В ящичках пестрели цветные пудры и краски; на разостланных полотенцах рядами лежали тюбики и кисточки.
— Привет, — повторила Брайони, уже нормальным голосом. — Господи! Такой напряг, что ножом резать можно. Гай — страшный придира, да еще это у него первая большая фотосессия после смерти Лулы, так что он, сами понимаете, весь на нервах.
Визажистку отличали привлекательные, хотя и крупные черты лица, желтоватая кожа и каштановые, асимметрично подстриженные волосы. На ней были узкие джинсы, плотно облегавшие длинные, слегка кривоватые ноги, а также черная майка и черные кожаные балетки; на шее болталось несколько тонких золотых цепочек; все пальцы, в том числе и большие, пестрели кольцами. Балетки никогда не возбуждали Страйка, скорее наоборот: они напоминали ему дорожные тапочки, которые всюду брала с собой тетя Джоан, страдавшая мозолями и натоптышами.
Страйк начал объяснять, что ему требуется, но Брайони перебила:
— Я в курсе, Ги мне рассказал. Покурим? Только дверь надо открыть.
Прямо за стеклянной дверью начиналась мощеная садовая дорожка.
Брайони расчистила небольшой пятачок на одном из столов и примостилась на столешнице; Страйк придвинул для себя стул и достал блокнот.
— Ну, спрашивайте, — поторопила девушка и, не дожидаясь вопросов, заговорила сама: — На самом деле я постоянно вспоминаю тот день. Ужасно это, просто ужасно!
— Вы хорошо знали Лулу? — спросил Страйк.
— Довольно хорошо. Я несколько раз гримировала ее для съемок, готовила к благотворительной акции за сохранение тропических лесов. Когда я сказала, что могу сделать коррекцию бровей нитью…
— Чем, простите?
— Нитью. Типа выщипывания, только при помощи нитки.
Это было выше понимания Страйка.
— Ну хорошо…
— …она попросила обслужить ее на дому. Ее преследовали папарацци, она даже в салон не могла спокойно приехать. Просто безумие какое-то. Пришлось пойти ей навстречу.
Она говорила с легким придыханием и все время резко дергала головой, потому что чересчур длинная рваная челка лезла ей в глаза. Сейчас Брайони перебросила волосы на одну сторону, провела по ним пальцами и уставилась на детектива сквозь челку.
— Пришла я к ней часа в три. Они с Сиарой были сами не свои: ждали приезда Диби Макка. Ну, мы посплетничали, как у нас, девочек, водится. Знаете, я бы никогда в жизни не догадалась, что случится такая беда. Ничто не предвещало.
— Лула была в приподнятом настроении, да?
— А вы как думаете?! Если человек про тебя песни сочиняет… Ну, может, это детство, — добавила она с легким смешком. — Но у него такая харизма! Мы с Сиарой над этим прикалывались, пока я Луле брови делала. Потом Сиара попросила сделать ей маникюр, а за ней и Лула. Короче, я там пробыла, наверное, часа три. Ну да, ушла около шести.
— Значит, настроение Лулы можно описать как приподнятое, правильно я понял?
— Да. Ну понимаете, она была как бы немного рассеянна, все время посматривала на телефон — он у нее на коленях лежал, когда я ей брови делала. Я-то понимала, что к чему: Эван опять ее достал.
— Она сама так сказала?
— Нет, но я знала, что она на него злится. Как вы думаете, с чего бы она стала говорить Сиаре про своего брата? Что, мол, все завещала ему?
Страйка удивила такая логика.
— Это при вас было сказано?
— Что? Нет, но я об этом слышала. В смысле, потом. Сиара нам рассказала. По-моему, я в туалет бегала, когда у них этот разговор был. Короче, я не сомневаюсь, что это правда. Ничуть не сомневаюсь.
— Откуда такая уверенность?
Визажистка смешалась:
— Ну… она по-настоящему любила своего брата, так? Это же всем было видно. Он, пожалуй, был единственным человеком, на кого она могла положиться. Примерно за полгода до этого, когда я гримировала ее для дефиле Стеллы Маккартни, она всем говорила, что брат ее постоянно воспитывает: внушает ей, что Эван — прилипала. И представляете, в тот последний день Эван опять начал ее доставать, и она подумала, что Джеймс — ее брата зовут Джеймс, да? — всю дорогу был прав. Она всегда знала, что ее дела для него на первом месте, хотя он иногда и пытался командовать. Но бизнес — такая жесткая штука, это понятно. У каждого есть свой личный интерес.
— А как вы думаете, у кого был личный интерес к Луле?
— Господи, да у всех. — Бриони описала широкий круг сигаретой. — Она и в самом деле была супермоделью, каждый хотел что-нибудь от нее урвать. Например, Ги… — Тут Брайони осеклась. — Да, Ги, конечно, бизнесмен, но он ее просто обожал, предлагал даже переехать к нему, когда ее стал преследовать тот псих. Ги до сих пор не может прийти в себя после ее смерти. Говорят, он даже медиума нанимал, чтобы с ней пообщаться. Мне Марго Ляйтер рассказывала. Он настолько подавлен, что при одном упоминании ее имени начинает лить слезы. Короче, — заключила Брайони, — это все, что мне известно. Могла ли я в тот день подумать, что мы с ней больше не увидимся? Боже мой!
— А она говорила о Даффилде, пока вы… э-э-э… корректировали ей брови нитью?
— Нет, — сказала Брайони, — зачем ей было о нем говорить, если он ее так достал?
— Зато, по вашим воспоминаниям, она говорила о Диби Макке?
— Ну… это больше мы с Сиарой.
— Но вы считаете, что Лула им интересовалась?
— Еще бы!
Дорогой Корморан, — (какой уж теперь «мистер Страйк», подумал он), — в начале файла прочла план ближайших действий. Первые два пункта (это Агьемен и отель «Мальмезон») могу взять на себя. Если понадоблюсь в офисе, я на связи.
Таймер под дверью кабинета поставлен на 14:00, чтобы хватило времени подготовиться к встрече с Сиарой Портер и Брайони Рэдфорд в 17:00 по адресу: Арлингтон-плейс, дом 1.
На столе — вода, парацетамол и «алка-зельцер».
Робин
P. S. О вчерашнем нужно забыть. Ты не сказал и не сделал ничего такого, о чем мог бы сожалеть.
С запиской в руках он минут пять сидел как истукан на раскладушке, боясь пошевелиться, чтобы не вырвало, но радуясь солнечным лучам, греющим спину.
Четыре таблетки парацетамола и стакан шипучки «алка-зельцер» почти полностью заглушили рвотный рефлекс, но после этого все равно пришлось провести четверть часа в грязноватом сортире, терзая собственное обоняние и слух; счастье, что Робин отсутствовала. В офисе Страйк выпил еще две бутылки воды и отключил поставленный на пол таймер; в голове опять загудело. Помедлив, он достал из рюкзака чистую одежду, гель для душа, дезодорант, бритву, пену для бритья, полотенце, затем вышел на площадку и раскопал в одной картонной коробке плавки, в другой — серые металлические костыли и наконец заковылял вниз по железной лестнице со спортивной сумкой через плечо и костылями под мышкой.
По дороге к Мейлет-стрит он купил себе большую плитку молочного шоколада. Из объяснений Берни Коулмана, служившего в медицинском батальоне, Страйк знал, что тяжелое похмелье вызывается прежде всего обезвоживанием организма и гипогликемией — неизбежными следствиями продолжительной рвоты. Он на ходу грыз шоколад, сжимая под мышкой костыли; каждый шаг болью отдавался в голове, словно стянутой железным обручем.
Но смешливый бог пьянства покуда пребывал с ним. Не без удовольствия отдаляясь от реальности и от всего рода человеческого, Страйк уверенно спустился по лестнице в студенческий бассейн, и, как всегда, никто не усомнился, что он в своем праве, даже единственный посетитель, оказавшийся в это время в раздевалке. Студент покосился в его сторону, когда Страйк отстегивал протез, но сразу же вежливо отвел глаза. Засунув искусственную ногу в шкафчик вместе со вчерашней одеждой (из-за отсутствия мелочи дверца осталась незапертой), Страйк на костылях поскакал в душ. Обвислый живот колыхался над плавками.
Намыливаясь, Страйк отметил, что шоколад и парацетамол начали действовать. Впервые за все время он зашел в просторный бассейн. Здесь оказалось только двое студентов: оба в очках, оба на скоростной дорожке, они были поглощены исключительно своим спортивным мастерством. Страйк подошел с другой стороны, аккуратно поставил костыли у ступенек и занял дорожку для медленного плавания.
Никогда в жизни он не распускал себя до такого безобразного вида. Неуклюжий, скособоченный, он все время врезался в бортик, но чистая прохладная вода успокаивала душу и тело. Задыхаясь, он едва доплыл до торца, остановился отдохнуть и уставился в белый потолок. Толстые руки раскинулись на кромке бассейна и вместе с ласковой водой поддерживали разжиревшее тело.
Невысокие волны, поднятые молодыми пловцами, щекотали ему грудь. Жуткая головная боль отступала куда-то в туман, превращаясь в удаленную огненно-красную точку. В ноздри шибало резким больничным запахом хлорки, но тошнота уже прошла. Неспешно, словно разматывая присохшие к ране бинты, Страйк начал перебирать в уме те воспоминания, которые надеялся утопить в алкоголе.
Джейго Росс: во всех отношениях — антипод Страйка. Владелец доверительного фонда; прекрасный арийский принц, рожденный, чтобы занять уготованное судьбой и семьей место под солнцем; вобравший в себя уверенность двенадцати поколений родовой аристократии. Он сменил ряд престижных должностей, приобрел стойкую привычку к алкоголю и накопил злобу породистого, необузданного животного.
Шарлотта и Росс принадлежали к разветвленной сети родовитых семейств, связанных вековыми знакомствами, частными школами и брачными союзами. Пока вода лизала его волосатую грудь, Страйк с расстояния многих лет наблюдал за Шарлоттой, Россом и самим собой, как будто перевернул подзорную трубу другим концом, чтобы увидеть всю траекторию отношений: окуляр был направлен на ежедневную переменчивость Шарлотты, на страсть к предельным эмоциям, которая выливалась в разрушительность. Когда ей было восемнадцать, она заполучила Джейго Росса. Драгоценный трофей, лучший в своем роде экземпляр, самый завидный жених — таким он виделся ее родителям. Наверное, эта победа оказалась для нее слишком легкой и, конечно, слишком предсказуемой, потому что вскоре Шарлотта променяла его на Страйка, который, невзирая на свою одаренность, был ненавистен ее родне — дворняга без роду без племени. Что еще оставалось женщине, всегда искавшей эмоциональных бурь, кроме как раз за разом уходить от Страйка и по прошествии многих лет триумфально вернуться к той же точке, в которой он ее нашел?
Страйк погрузился ноющим телом в воду. Студенты-спортсмены без устали бороздили быструю дорожку.
Он знал Шарлотту. Сейчас она ждала, чтобы он ее спас. Это было последнее, самое жестокое испытание.
Назад Страйк не поплыл; перебирая руками по бортику, он боком добрался до ступеней, как делал в госпитале на занятиях лечебной физкультурой.
Второй заход в душ оказался приятнее первого. Страйк сделал воду погорячее, намылился с головы до ног и ополоснулся холодными струями.
Пристегнув протез, он обмотал вокруг пояса полотенце и побрился над раковиной, а затем с небывалой тщательностью оделся. Ни разу еще он не надевал свой самый дорогой костюм и рубашку. Это были подарки Шарлотты на его последний день рождения — одежда, достойная ее жениха. Он вспомнил, как расцвела улыбкой Шарлотта, когда он смотрел на свое непривычно элегантное, в полный рост отражение в зеркале примерочной. Его день рождения был последним счастливым днем их совместной жизни. С тех пор костюм и рубашка так и висели в чехле для переноски, потому что после того ноябрьского дня они с Шарлоттой никуда особенно не выходили. Вскоре их отношения начали скатываться к прежним конфликтам, в старое болото, которое они в этот раз поклялись обходить стороной.
Он мог бы сжечь этот костюм. Однако же из духа противоречия решил его надеть, тем самым очистив от всех ассоциаций и превратив в обыкновенное швейное изделие. Покрой костюма его стройнил. Воротничок белой рубашки остался расстегнутым.
В армии Страйк был известен тем, что невероятно быстро выходил из похмелья. У человека, смотревшего на него сейчас из зеркала, было бледное лицо, под глазами пролегли темно-лиловые тени, но в целом Страйк давно уже не выглядел так, как сейчас, в этом шикарном итальянском костюме. Фингал наконец-то прошел, царапины затянулись.
В ресторане Страйк ограничился легкими закусками и большим количеством воды, совершил вторую чистку организма — на этот раз в ресторанном туалете — и проглотил еще пару таблеток; ровно в семнадцать часов он был в доме номер один по Арлингтон-плейс.
Ему открыла (стучать пришлось дважды) сердитая очкастая женщина с седой короткой стрижкой. Она с неохотой впустила его в вестибюль и быстрым шагом направилась в сторону великолепной лестницы с коваными перилами, крича:
— Ги! Тут некто Страйк!
По обеим сторонам вестибюля были какие-то помещения. Слева кучка одетых в черное людей вглядывалась в ту сторону, куда указывал мощный прожектор, освещавший их восхищенные лица, но невидимый Страйку.
Из этого помещения и вышел энергичной походкой Сомэ, одетый в мешковатые джинсы и рваную белую футболку, украшенную глазом, из которого капали кровавые слезы, вблизи оказавшиеся красными блестками. Кутюрье тоже был в очках, отчего выглядел старше своих лет.
— Тебе придется подождать, — без предисловий начал он. — Брайони пока занята, а Сиара вообще не знаю, когда освободится. Хочешь — располагайся вот там, — он указал на комнату справа, в которой виднелся край стола, уставленного подносами, — или стой и глазей, как эти оглоеды.
Он зачем-то повысил голос и бросил гневный взгляд на группу элегантных юношей и девушек, следивших за источником света. Группа беспрекословно рассеялась; кое-кто прошел через вестибюль в зал напротив.
— Сегодня хоть оделся поприличней, — добавил Сомэ, пыхнув своим прежним высокомерием, и скрылся в том зале, откуда пришел.
Детектив последовал за ним, благо в зале освободилось место после бесцеремонного разгона зрителей. Зал оказался длинным и почти пустым, но нарядные карнизы, бледные голые стены и окна без штор придавали ему какое-то скорбное величие. Между Страйком и сценой, расположенной в дальнем конце и залитой ослепительными огнями дуговых ламп и световых экранов, стояли еще какие-то люди, в том числе и длинноволосый фотограф, согнувшийся над камерой. На сцене в художественном беспорядке были расставлены старинные, потертые стулья (один лежал на боку), на которых сидели три фотомодели. Это были существа особой породы, чьи лица и фигуры отличались редкостными пропорциями, занимающими положение ровно посредине между странным и поразительным. Тонкие в кости, невообразимо стройные, они были отобраны, как предположил Страйк, по принципу разительного контраста. Темнокожая девушка, почти такая же густо-черная, как Сомэ, сидела в позе Кристины Килер,[24] лицом к спинке стула, широко расставив ноги в напыленных белых легинсах, но явно обнаженная выше талии, с прической афро и обольстительным разрезом глаз. Над ней стояла азиатская красавица с абсолютно прямыми волосами и асимметричной челкой, одетая только в белую, украшенную цепями маечку, едва прикрывавшую лобок. В стороне от них опиралась на спинку другого стула склонившаяся вбок алебастрово-белая Сиара Портер, с длинными светлыми детскими локонами, одетая в полупрозрачный комбинезон, под которым отчетливо вырисовывались бледные острые соски.
Визажистка, тоже высокая и худая, наклоняясь над чернокожей девушкой, прижимала пуховку к крыльям ее носа. Все три модели ожидали команды в молчаливой, равнодушной неподвижности, как живые картины. Присутствующие в зале (у фотографа, как выяснилось, было двое ассистентов; Сомэ устроился на краю сцены и грыз ногти; от него не отходила сердитая женщина в очках) разговаривали вполголоса, будто боясь нарушить какое-то неустойчивое равновесие.
Визажистка наконец-то подошла к Сомэ, который, выразительно жестикулируя, отдал ей неслышные быстрые распоряжения; она вернулась в круг слепящего света и без единого слова взъерошила и перераспределила длинные локоны Сиары Портер; та даже не подала виду, что почувствовала прикосновение, и терпеливо выжидала. Брайони опять отступила в полумрак и обратилась к Сомэ с каким-то вопросом. Кутюрье пожал плечами и отдал ей новый приказ, заставивший девушку осмотреться и задержать взгляд на Страйке.
Они встретились в вестибюле, у подножия великолепной лестницы.
— Привет, — шепнула она. — Пошли вот туда.
Брайони повела его в противоположный зал, несколько меньше первого, почти полностью занятый огромным столом с закусками. Перед мраморным камином стояли вешалки на колесах, ломившиеся от сгруппированных по цвету шедевров с блестками, оборками и перьями. Здесь толпились изгнанные зрители в возрасте едва за двадцать; они перешептывались, лениво клевали со своих полупустых тарелок моцареллу и пармскую ветчину, болтали по мобильным или развлекались телефонными игрушками. Некоторые провожали Страйка оценивающими взглядами, когда он следовал за Брайони в тесную заднюю комнату, служившую импровизированной гримерной.
Одностворчатая стеклянная дверь вела в ухоженный сад; по бокам от нее были два стола с большими переносными зеркалами. Расставленные во множестве черные пластмассовые коробочки напомнили Страйку те, в которых дядя Тед брал на рыбалку червей. В ящичках пестрели цветные пудры и краски; на разостланных полотенцах рядами лежали тюбики и кисточки.
— Привет, — повторила Брайони, уже нормальным голосом. — Господи! Такой напряг, что ножом резать можно. Гай — страшный придира, да еще это у него первая большая фотосессия после смерти Лулы, так что он, сами понимаете, весь на нервах.
Визажистку отличали привлекательные, хотя и крупные черты лица, желтоватая кожа и каштановые, асимметрично подстриженные волосы. На ней были узкие джинсы, плотно облегавшие длинные, слегка кривоватые ноги, а также черная майка и черные кожаные балетки; на шее болталось несколько тонких золотых цепочек; все пальцы, в том числе и большие, пестрели кольцами. Балетки никогда не возбуждали Страйка, скорее наоборот: они напоминали ему дорожные тапочки, которые всюду брала с собой тетя Джоан, страдавшая мозолями и натоптышами.
Страйк начал объяснять, что ему требуется, но Брайони перебила:
— Я в курсе, Ги мне рассказал. Покурим? Только дверь надо открыть.
Прямо за стеклянной дверью начиналась мощеная садовая дорожка.
Брайони расчистила небольшой пятачок на одном из столов и примостилась на столешнице; Страйк придвинул для себя стул и достал блокнот.
— Ну, спрашивайте, — поторопила девушка и, не дожидаясь вопросов, заговорила сама: — На самом деле я постоянно вспоминаю тот день. Ужасно это, просто ужасно!
— Вы хорошо знали Лулу? — спросил Страйк.
— Довольно хорошо. Я несколько раз гримировала ее для съемок, готовила к благотворительной акции за сохранение тропических лесов. Когда я сказала, что могу сделать коррекцию бровей нитью…
— Чем, простите?
— Нитью. Типа выщипывания, только при помощи нитки.
Это было выше понимания Страйка.
— Ну хорошо…
— …она попросила обслужить ее на дому. Ее преследовали папарацци, она даже в салон не могла спокойно приехать. Просто безумие какое-то. Пришлось пойти ей навстречу.
Она говорила с легким придыханием и все время резко дергала головой, потому что чересчур длинная рваная челка лезла ей в глаза. Сейчас Брайони перебросила волосы на одну сторону, провела по ним пальцами и уставилась на детектива сквозь челку.
— Пришла я к ней часа в три. Они с Сиарой были сами не свои: ждали приезда Диби Макка. Ну, мы посплетничали, как у нас, девочек, водится. Знаете, я бы никогда в жизни не догадалась, что случится такая беда. Ничто не предвещало.
— Лула была в приподнятом настроении, да?
— А вы как думаете?! Если человек про тебя песни сочиняет… Ну, может, это детство, — добавила она с легким смешком. — Но у него такая харизма! Мы с Сиарой над этим прикалывались, пока я Луле брови делала. Потом Сиара попросила сделать ей маникюр, а за ней и Лула. Короче, я там пробыла, наверное, часа три. Ну да, ушла около шести.
— Значит, настроение Лулы можно описать как приподнятое, правильно я понял?
— Да. Ну понимаете, она была как бы немного рассеянна, все время посматривала на телефон — он у нее на коленях лежал, когда я ей брови делала. Я-то понимала, что к чему: Эван опять ее достал.
— Она сама так сказала?
— Нет, но я знала, что она на него злится. Как вы думаете, с чего бы она стала говорить Сиаре про своего брата? Что, мол, все завещала ему?
Страйка удивила такая логика.
— Это при вас было сказано?
— Что? Нет, но я об этом слышала. В смысле, потом. Сиара нам рассказала. По-моему, я в туалет бегала, когда у них этот разговор был. Короче, я не сомневаюсь, что это правда. Ничуть не сомневаюсь.
— Откуда такая уверенность?
Визажистка смешалась:
— Ну… она по-настоящему любила своего брата, так? Это же всем было видно. Он, пожалуй, был единственным человеком, на кого она могла положиться. Примерно за полгода до этого, когда я гримировала ее для дефиле Стеллы Маккартни, она всем говорила, что брат ее постоянно воспитывает: внушает ей, что Эван — прилипала. И представляете, в тот последний день Эван опять начал ее доставать, и она подумала, что Джеймс — ее брата зовут Джеймс, да? — всю дорогу был прав. Она всегда знала, что ее дела для него на первом месте, хотя он иногда и пытался командовать. Но бизнес — такая жесткая штука, это понятно. У каждого есть свой личный интерес.
— А как вы думаете, у кого был личный интерес к Луле?
— Господи, да у всех. — Бриони описала широкий круг сигаретой. — Она и в самом деле была супермоделью, каждый хотел что-нибудь от нее урвать. Например, Ги… — Тут Брайони осеклась. — Да, Ги, конечно, бизнесмен, но он ее просто обожал, предлагал даже переехать к нему, когда ее стал преследовать тот псих. Ги до сих пор не может прийти в себя после ее смерти. Говорят, он даже медиума нанимал, чтобы с ней пообщаться. Мне Марго Ляйтер рассказывала. Он настолько подавлен, что при одном упоминании ее имени начинает лить слезы. Короче, — заключила Брайони, — это все, что мне известно. Могла ли я в тот день подумать, что мы с ней больше не увидимся? Боже мой!
— А она говорила о Даффилде, пока вы… э-э-э… корректировали ей брови нитью?
— Нет, — сказала Брайони, — зачем ей было о нем говорить, если он ее так достал?
— Зато, по вашим воспоминаниям, она говорила о Диби Макке?
— Ну… это больше мы с Сиарой.
— Но вы считаете, что Лула им интересовалась?
— Еще бы!