— Давайте прогуляемся, а? — предложила Робин. — Перекусим где-нибудь?

— Знаешь что? — Он наклонился, поставил локти на стол и едва не сшиб свою пинту. — Знаешь что, Робин?

— Что? — спросила она, отодвигая свой стакан.

Ее вдруг разобрал неудержимый хохот. Теперь почти все в открытую наблюдали за этой странной парочкой.

— Хорошая ты девчонка, — сказал Страйк. — Да. Ты — человек. Я заметил. — Он серьезно покивал. — Да. Я заметил.

— Спасибо, — выдавила Робин, с трудом сдерживая смех.

Он отодвинулся от стола и, закрыв глаза, проговорил:

— Извиняюсь. Перебрал.

— Вижу.

— Я теперь нечасто.

— Знаю.

— На пустой желудок.

— Так пошли куда-нибудь, поедим?

— Хорошо бы. — Он так и сидел с закрытыми глазами. — Она мне сказала, что ждет ребенка.

— Ох, — сочувственно протянула Робин.

— Угу. Так и сказала. А потом раз — и нету ребенка. Сама сказала. Только это не от меня. По числам не сходится.

Робин промолчала. Ей не хотелось, чтобы он потом вспоминал свои откровения. Страйк открыл глаза:

— Ушла от него ко мне, а теперь от него… нет… от меня к нему.

— Как плохо.

— …ушла от меня к нему. Не горюй. Добрая ты душа.

Он зажал в зубах вытащенную из пачки сигарету.

— Здесь не курят, — мягко напомнила Робин, но бармен, который, видимо, только и ждал удобного случая, уже заспешил к ним.

— Курить, пожалуйста, на улицу, — во всеуслышание сказал паренек, обращаясь к Страйку.

Страйк вперился в него мутным, удивленным взглядом.

— Все в порядке, — вмешалась Робин и подхватила сумочку. — Пошли, Корморан.

Огромный, всклокоченный, нетвердо стоящий на ногах, Страйк еле-еле выбирался из-за стола и уничтожал взглядом бармена, который счел за лучшее — Робин очень хорошо его понимала — сделать несколько шагов назад.

— А вот орать не надо, — обратился к нему Страйк. — Не надо. На меня. Орать. Ты нарываешься.

— Ладно, все, Корморан, идем. — Пропуская его, Робин отступила в сторону.

— Нет, не все, Робин, — воспротивился Страйк, подняв ручищу. — Нет, постой.

— О господи! — вырвалось у нее.

— Боксом занимался? — спросил Страйк у перепуганного бармена.

— Корморан, идем.

— А я занимался. В армии, сынок.

У стойки бара какой-то остряк пробормотал:

— Я бы тебя положил.

— Идем, Корморан, — взмолилась Робин и потянула его за рукав; к ее изумлению, он безропотно поплелся следом.

Ей вспомнились мощные тяжеловозы клайдесдальской породы, которых она примерно так же водила на ферме у дяди.


На улице Страйк привалился к витрине паба, безуспешно пытаясь закурить все ту же сигарету; в конце концов Робин не выдержала и щелкнула взятой у него зажигалкой.

— Надо поесть, — убеждала она, пока ее босс курил, стоя с закрытыми глазами и покачиваясь; Робин боялась, как бы он не упал. — Для протрезвления.

— И так хорошо, — пробормотал Страйк.

Его сильно качнуло, и он засеменил вбок, чтобы не упасть.

— Пошли. — Робин повела его к деревянным мосткам, переброшенным через раскопанную мостовую, которую до утра покинули и грохочущая техника, и бригада рабочих.

— Робин, а ты знала, что я был боксером? — спросил он.

— Нет, этого я не знала.

Она собиралась отвести его в офис и там накормить, но он потоптался у арабской закусочной на подходе к Денмарк-стрит и нырнул в дверь, прежде чем Робин успела его остановить. Заказав по кебабу, они устроились за единственным выносным столиком на тротуаре. Страйк рассказывал, как занимался боксом, когда служил в армии, и время от времени делал отступления, чтобы напомнить Робин, какой она замечательный человек. Она сумела ему внушить, что об этом необязательно кричать на всю улицу. Количество выпитого давало о себе знать, и еда, похоже, проваливалась в Страйка как в бездонную бочку. В какой-то момент Страйк отошел в туалет и отсутствовал так долго, что Робин уже начала беспокоиться, что он там вырубился.

Она посмотрела на часы: десять минут восьмого. Позвонила Мэтью и сказала, что на работе возникли неотложные дела. Это его не обрадовало.

Страйк, выписывая кренделя, двинулся к выносному столику на тротуаре и по пути ударился о дверной косяк. Надежно прислонившись к витрине, он попытался зажечь очередную сигарету.

— Робин, — позвал он, глядя на нее сверху вниз, когда понял тщетность этих стараний. — Робин, тебе извессно, что такое кайрос? — Страйк икнул. — Кайрос.

— Кайрос? — переспросила она, понадеявшись, что за этим не кроется какая-нибудь непростительная сальность, тем более что хозяин закусочной прислушивался к их разговору и широко ухмылялся. — Нет, не знаю. Можем возвращаться в офис?

— Не знаешь, что это такое? — Он сверлил ее глазами.

— Нет.

— Это гречс… греческий бог, — сообщил он. — Бог удачного момента. Когда говорят «миг кайрос», — затуманенный мозг вдруг выдал фразу необыкновенной четкости, — это значит «решающий момент». Особый. Самый знаменательный.

«Ох, умоляю, — подумала Робин, — только не говори, что у нас настал такой момент».

— Знаешь, когда у нас был такой миг, Робин… у нас с Шарлоттой? — Его взгляд устремился вдаль, рука с незажженной сигаретой бессильно упала. — Когда она вошла в палату… я долго лежал в госпи… в госпитале… не видел ее два года… Не сообщила… а я вижу: она входит, и все мужики голову повернули… тоже ее увидели… а она прошла через всю палату… — он перевел дыхание, — и стала меня целовать, через два года… снова… как прежде. Все умолкли. До чего была хороша. Ни с кем ее не сравню… Вот это и был, наверно, самый заме… знаменательный момент за всю мою ху… паршивую жизнь. Ты уж прости, Робин, — добавил он, — чуть не ругнулся. Прости.

Робин не знала, плакать ей или смеяться, и не могла понять, почему ее охватила такая грусть.

— Зажечь сигарету?

— Ты настоящий человек, Робин, тебе это извессно?

У поворота на Денмарк-стрит он остановился, раскачиваясь, как дерево на ветру, и громогласно заявил, что Шарлотта не любит Джейго Росса, а просто затеяла какую-то игру, чтобы побольней задеть его, Страйка.

Перед входной дверью он опять застыл и поднял обе руки, показывая, что Робин может не возвращаться с ним в контору.

— Тебе пора домой, Робин.

— Я хочу удостовериться, что ты благополучно поднялся по лестнице.

— Нет. Нет. Я в норме. Только бы не блевануть. Я безногий. Ты же не врубаешься, нах… Или врубаешься? Ну, теперь врубилась. Или я тебе рассказывал?

— Не понимаю, о чем речь.

— Не важно. Иди домой, Робин. Меня щас вывернет, нах…

— Точно не нужно?..

— Ты уж прости, чуть не ругнулся. Хороший ты человек, Робин. Ну, пока.

Дойдя до Черинг-Кросс-роуд, она оглянулась. Двигаясь с преувеличенной, неуклюжей осторожностью, свойственной пьяным, Страйк удалялся по Денмарк-плейс, явно собираясь извергнуть рвоту где-нибудь в темном тупике, а уж потом вскарабкаться по лестнице туда, где ждали раскладушка и чайник.





6




Граница между сном и явью оказалась зыбкой. Вначале, окровавленный, немой, он лежал ничком среди груды металла и обломков, слушая нечеловеческие вопли; затем, весь в поту, оказался в той же позе на раскладушке, лицом в брезент, мучась от пульсирующего шара головной боли и от вони из пересохшего рта. Солнце, бьющее в незанавешенные окна, нещадно резало воспаленные глаза даже сквозь сомкнутые веки.

Страйк, полностью одетый, с пристегнутым протезом, лежал, где упал, — поверх спального мешка. Беспощадные воспоминания осколками стекла раздирали виски. Как он доказывал бармену, что еще одна пинта нужна ему позарез. Как Робин улыбалась через стол. Неужели ему полез в горло кебаб? Потом ему вспомнилось, как он сражался с ширинкой, когда уже лопался пузырь, а в молнию, как на грех, попал край сорочки. Он подсунул под себя руку — даже от этого пустячного движения к горлу подступили стоны и кислятина — и удостоверился, что хотя бы не разгуливал с расстегнутой ширинкой.

Осторожно, будто у него на плечах был хрупкий груз, Страйк приподнялся и сел, а потом, щурясь, обвел глазами ярко освещенный кабинет, но так и не определил ни времени суток, ни дня недели.