Памела Гладстон, прикрученная к креслу-каталке, сидела в сверкающей белой лаборатории. Ее губы чуть покалывало от липкой ленты, которую только что снял доктор. Он сделал это осторожно, чтобы причинить ей как можно меньше боли. Странно, что этот дьявол в человеческом обличье мог все же действовать с присущей докторам мягкостью.

Кляп почему-то был хуже всего остального, хуже даже пут на руках и ногах. Гладстон широко раскрыла рот, глотая воздух, потом заставила себя дышать нормально. Отчаянная потребность кричать ослабла. Частота сердцебиения уменьшилась… но не намного.

В течение нескольких последних часов Гладстон то и дело переходила от нарастающего ужаса к отстраненному недоверию. Все случилось так быстро: это неожиданное бегство, эта жуткая погоня по болоту, прожектора и очереди из пулемета, ужасная смерть Уоллеса, полет на вертолете… а теперь это.

Она всегда гордилась своим мужеством и независимостью. Все это время она демонстрировала невероятную отвагу. Но эта инъекция… Гладстон отчаянно надеялась, что это какая-то уловка, чтобы развязать им языки. Несмотря на весь ужас последних часов, одна мысль поддерживала ее — мысль, что Пендергаст их спасет. Она с самого начала чувствовала, что он человек редких способностей. Но теперь Пендергаста увезли, и остались только доктор и его санитары, они наблюдали за ней и ждали… ждали. А ее кресло было поставлено в центре помещения… где кафельный пол имел легкий уклон к большому сверкающему сливному отверстию.

Неожиданно на нее нахлынула волна ужаса.

— Пендергаст! — крикнула она, пытаясь разорвать путы. — Пендергаст!

Через несколько мгновений тишины из громкоговорителя высоко на стене раздался усиленный голос генерала:

— Принесите паранг, а потом действуйте по стандартному протоколу.

У Гладстон снова участилось дыхание, и теперь ей было труднее успокоить его.

Она сможет. Она преодолеет худшее. Нелепо думать, что ее можно вынудить отрубить себе ногу. Она вспомнила тот случай, когда ее каяк перевернулся в проливе Ситка на Аляске. Или другой случай, пять лет назад, когда они катались не по трассе на ледниках курорта Ла-Грав и девица из их компании упала в трещину и вывихнула плечо. И тогда она, Гладстон, на веревке спустилась к пострадавшей и помогла ей выбраться. Все это говорило о ее умении не падать духом, контролировать себя.

Все зависело от умения сохранять контроль.

Стальная дверь в одной из стен лаборатории распахнулась, и санитар вкатил медицинскую каталку. На каталке лежал какой-то предмет, накрытый больничной простыней. Санитар остановил каталку в пяти футах от Гладстон, зафиксировал колеса, снял простыню и направился к двери. На каталке лежал огромный нож, похожий на мачете, но тяжелее и длиннее, с лезвием, которое, начиная с четверти длины от рукояти, приобретало необычную кривизну. Режущая кромка была заточена до серебристого сверкания, но сам клинок и обух ножа имели пятнистую серовато-черную поверхность. Очертания ножа напомнили Гладстон гигантского слизняка. Рукоять была деревянная, сильно потертая…

Гладстон перевела взгляд на доктора и двух санитаров.

Доктор кивнул одному из них, тот подошел к ней сзади и начал расстегивать кожаные ремни, связывавшие ее. Ей вдруг пришла в голову мысль: как только ее освободят, она может схватить нож и с его помощью бежать. Пока санитар освобождал ее щиколотки, бедра, локти, она начала планировать каждое свое следующее движение. Но тут второй санитар подошел к ней и зафиксировал ее руки, хотя первый продолжал снимать ремни. Она попыталась освободиться, но санитар крепко держал ее явно отработанным приемом.

— Отпусти меня, ублюдок! — вскрикнула Гладстон, снова пытаясь вырваться.

— Скоро, — сказал доктор высоким, пронзительным голосом. — Очень скоро.

Они поставили ее на ноги, и один из санитаров выкатил из-под нее кресло, тогда как другой продолжал держать ее железной хваткой. Он прошептал ей на ухо:

— Сейчас я отпущу вас. Прекратите сопротивляться.

Она замерла и почувствовала, как ослабла его хватка. Затем, после нескольких неловких движений, санитар быстро отступил назад. Гладстон помедлила и сделала шаг к оружию.

— Рано! — резко сказал другой санитар и навел на нее пистолет.

Она замерла, а доктор и два санитара, пятясь, отступили к двери, причем один из них все время держал ее под прицелом. Другой схватил тележку с лекарствами и покатил ее за собой. Они подошли к стальной двери, и доктор еще раз оглянулся на пленницу. Его карие глаза ничуть не утратили блеска, они смотрели на нее с мимолетным напряженным любопытством. Потом он вышел в коридор вслед за остальными. Дверь за ними бесшумно закрылась.

Гладстон отвернулась от двери, и ее взгляд опять упал на нож — генерал называл его «паранг». Его суть — почему он здесь находится, каково его назначение — в полной мере дошла до нее, легла на ее плечи стальным плащом. Прихрамывая, Гладстон отошла к дальней стене, не сводя глаз с каталки и оружия на ней. Нож оставался потенциальным средством защиты, спасения. Ей хотелось прикоснуться к нему, взять его в руки и использовать против тех, кто сделал с ней все это, выбраться с его помощью из этого дьявольского места. Но ее разумное «я» говорило ей: «Не прикасайся к нему».

— Нет, — громко сказала Гладстон. — Нет, нет, нет!..

С огромным усилием она собралась с мыслями, прогнала страх и отчаяние, пытаясь логически оценить ситуацию. «Все зависит от умения сохранять контроль».

Инъекцию ей сделали… когда? Сорок пять минут назад. Доктор сказал, что действовать она начинает через час.

Черт побери, как это трудно — мыслить рационально…

Из лаборатории ушли все. Гладстон посмотрела на длинное зеркальное окно. С другой стороны зеркала за ней наблюдают. Ждут…

Нет. Нужно гнать все посторонние мысли. Рассматривать ситуацию в лоб, если она хочет, чтобы у нее был какой-то шанс выйти отсюда живой…

Нет. Неверно. Она непременно выйдет отсюда живой. Мысль о том, что она начнет уродовать себя ножом, — чистое безумие.

Она огляделась. В лаборатории было множество стоек для внутривенного вливания и практически все необходимое оборудование для оказания экстренной медицинской помощи. Вдоль стен стояли шкафы, в которых наверняка хранились всевозможные медикаменты и шприцы. Если бы ей удалось вооружиться скальпелем, а еще лучше — несколькими, она сумела бы спрятать их под одеждой, а когда они войдут… Вот только это одностороннее зеркало. Они видят. Видят каждое ее движение. И все же…

Гладстон подошла к стене со шкафами. Почему движения даются ей с таким трудом?

Она сразу же поняла: хромота. Впервые хромота заявила о себе, когда она только встала с кресла-каталки, а теперь, пять минут спустя, хромота стала куда сильнее. Наверное, это из-за туго натянутых ремней, которыми она была привязана к креслу. Или она ударилась, когда пыталась уйти от погони либо когда сопротивлялась захвату.

Она вдруг резко остановилась и посмотрела на правую ногу. Нога как нога. Гладстон приподняла ее, покачала в колене туда-сюда, словно маятник. Ни боли, ни ограничения движения. Она поставила ногу на пол, готовая двигаться дальше, и только когда подошва коснулась плитки пола, до нее дошло: что-то тут не так. Нога стала какой-то странной, тяжелой, как свинец, и ниже линии покалывания над щиколоткой выглядела и воспринималась как-то странно.

Это не ее нога. Они что-то с ней сделали. Они привили…

На мгновение Гладстон застыла от ужаса. А потом поняла, что это какое-то безумие. Конечно же, это ее нога. Она прогнала из головы эту извращенную мысль и продолжила путь к шкафам. Они были не заперты, но внутри не оказалось ничего, кроме марли, халатов, хирургической одежды, сеток для волос и масок.

Гладстон продолжила поиски. Ей пришло в голову, что даже если она не найдет здесь оружия, то, может, наткнется на какое-нибудь медикаментозное средство — транквилизатор, или сильный наркотик, или хотя бы анестетик, — что-нибудь такое, что выведет ее из строя, пока не пройдет это странное чувство, которое постепенно овладевает ею.


Ничего. На тележке, которую укатил санитар, наверное, было что-нибудь, чем она могла бы воспользоваться. Что-нибудь годящееся для убийства или хотя бы что-нибудь успокаивающее.

Ее глаза вернулись к парангу, сверкающему на столе. Вот же прекрасное оружие. Можно одним движением вспороть любого из этих мерзавцев…

«Не прикасайся к нему».

Ощутив укол страха и разочарования, Гладстон отвернулась от стола и прошла через все помещение к зеркалу. Хромота стала еще очевиднее. И тут она поняла, что «хромота» не совсем подходящее слово. Для нее просто невыносимо было ощущать прикосновение этой вещи к полу.

«Этой вещи». Эта «вещь» была ее ногой. Ее собственной ногой. «Все зависит от умения сохранять контроль…»

Гладстон уставилась на зеркало. Она знала, что генерал смотрит на нее. А может быть, и доктор. Она хотела послать им проклятие, но, господи, какое странное чувство овладело ею. Она тяжело опустилась на пол и услышала, как рядом с ней что-то лязгнуло. Это был паранг. Этот длинный, чрезвычайно острый клинок лежал рядом с нею, сверкая лезвием.

Как он сюда попал?

Должно быть, она взяла его, когда проходила мимо каталки.

Гладстон отпрянула от ножа.

— Пендергаст! — прокричала она в зеркало. — Вы там? Пендергаст!

С огромным усилием воли она снова взяла себя в руки. Это не обязательно должно произойти. Она не похожа на те жертвы, которые обрубали себе ноги. Она знала, что делает этот препарат. Знание было силой.

Но, даже сказав себе это, она поймала себя на том, что смотрит на свою правую ступню. Странно, как же она никогда не понимала этого раньше. Как она могла прожить столько лет, не замечая ошибки? Это не ее нога. Она какая-то горячая и бесчувственная, словно зараженная. Вообще говоря, Гладстон даже чувствует, как патогены ползут по ее кровеносным сосудам, словно крохотные насекомые, пытаются пробраться в ее здоровое в остальном тело…

«Нет», — сказала она себе.

Она попыталась собраться с мыслями, но не могла сосредоточиться. Как она ни старалась, ее старые воспоминания, ее умение управлять собой подавлялись этим чужеродным наростом. Гладстон внимательно осмотрела ногу, пытаясь точно определить, в чем изъян, и не в силах отвести взгляд. Вот так бывает на дороге, когда проезжаешь мимо машин, попавших в автокатастрофу: ты вовсе не хочешь их видеть, но не можешь оторвать глаз.

Они что-то с ней сделали. Заменили ей ногу, привили что-то другое. Что-то такое, ощущавшееся — она поискала подходящие слова — как некая чрезмерность. Ее тело не нуждалось в этом. Ее тело отвергало это. Она…

— НЕТ! — выкрикнула Гладстон.

Она посмотрела на часы: прошло уже больше часа.

Они наблюдают за ней, эти больные ублюдки. Она не покажет им того шоу, на которое они рассчитывают. Гладстон стала глубоко дышать, освобождая свой мозг от страха и отвращения.

«Не делай этого. Не делай этого. Не делай этого».

Но, повторяя про себя эти слова, она понимала, что продолжает смотреть на ногу.

«НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО…»

Паранг, словно сам собой, снова оказался у нее в руке. Гладстон взвизгнула и отпрянула назад, но так и не смогла разжать пальцы. А когда ее правая нога коснулась пола, отвратительное ощущение захлестнуло ее тошнотой.

«Во всем виноват препарат, — сказала себе Гладстон. — Это твоя настоящая нога. Нормальная нога, а не зараженный кусок мяса».

Она заставила себя сосредоточиться на чем-нибудь другом. Огромным усилием воли она вернулась к игре, в которую играла в детстве. В начальной школе Гладстон была высокой не по годам и тощей, над ней все смеялись. Но она уходила от чувства унижения, отключаясь от происходящего и прячась в тайный сад воображения: на прекрасную поляну, поросшую ярко-зеленой травой, окруженную деревьями с пышной многоцветной листвой, где она чувствовала себя белой лошадью со струящейся гривой, скачущей свободно и резво.

Это действовало, когда она была маленькой, и подействовало теперь, когда она сосредоточилась. Ей удалось замедлить дыхание, вырывавшееся из ее груди судорожными всхлипами, разжать руку, уронить паранг. Нож упал на пол с громким звоном. Гладстон отошла на шаг и зажмурила глаза, чтобы не видеть яркого света и раздражающе ровно уложенной плитки. Она могла управлять своим дыханием. Она снова открыла глаза и посмотрела на окно-зеркало, из-за которого за ней наблюдал генерал, словно она мышь в клетке.

— Пошел ты в жопу, — громко сказала она. — На меня это не действует.

Никакого ответа, никакой реакции. Ну и плевать. Она может противиться этому. Она победит. Она сядет в углу лаборатории с парангом в руке, дождется, пока кто-нибудь не придет к ней, и тогда она одолеет их и убежит. Она использует паранг против них, а не против себя.

Паранг лежал рядом, Гладстон взяла его в руку, встала и пошла в угол. Но эта новая попытка идти стала для нее чистым ужасом, каждый шаг словно выдавливал в ее тело порцию яда. Она пошатнулась и, не удержав равновесия, резко села на пол.

«НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО…»

Гладстон снова начала задыхаться, на лбу выступили капельки пота, ладони увлажнились, когда она медленно, намеренно подняла нож и повернула лезвие к свету. На нее накатил новый приступ тошноты, она поперхнулась и сложилась пополам от боли. В этой ноге был яд, и он хотел убить ее, уже убивал.

«НЕТ. НЕТ. НЕТ…»

Колоссальным усилием воли она снова попыталась вспомнить то прекрасное белое животное, волшебный сад своего детства. Но перед глазами у нее возник только бело-зеленый туман помутненного сознания, в котором плелась больная лошадь со слезящимися глазами. Все ее мысли, каждая частица энергии сосредоточились на этой отвратительной вещи, прикрепленной к ней. Она подтянула ногу к бедру, ужасаясь при мысли, что это может увидеть кто-то другой. О боже, если бы она освободилась от этого…

«Освободилась».

Тяжело дыша, Гладстон посмотрела на ногу. Она увидела, где именно эта паразитическая вещь прикрепилась к ней. Она увидела то самое место: всего на дюйм выше щиколотки.

«Освободись. Освободись. Освободись…»

И как она могла это пропустить? Она действительно видела, чувствовала, словно невидимую линию на коже, точное место, где начинались чужие поры и родинки. Омерзение нахлынуло на нее, словно приливная волна. Это было невыносимо.

Она мысленно услышала, как больная лошадь остановилась, издав крик страха.