Сила внутреннего ответа ≠ сила внешнего удара




– Детей надо с младенчества готовить к тому, что жизнь не сахар и что жалеть и уважать их никто не будет.

– Ребенок, напитанный любовью и самоуважением, скорее справится с трудностями.

Мне часто помогает такой фокус: я представляю, что посыл, который от меня получают дети, становится их внутренним голосом – тем самым, что будет звучать внутри, когда меня не будет рядом.

Я погружаюсь в себя, взрослую, и думаю: мне хочется, чтобы какие слова звучали? Что в нас отзывается в стрессе или в радости? Какие фразы окружающих пулями пробивают внешнюю оболочку и попадают в невидимую внутреннюю цель?

Чем с более сильным стрессом мы сталкиваемся, тем глубже проваливаемся в «детское», иррациональное, состояние мышления. Мелкие неурядицы легко отбиваются рациональными установками, а сложные проблемы ударом под дых заставляют нас хватать воздух и чувствовать, как комком в горле со дна поднимается все неразумное, детское. Отваливаются подпорки принципов и ценностей, наваливается страх, тянет забраться «на ручки» или, наоборот, рычать и кусаться от бессилия.

Я давно поняла: всё, что нужно детям, мы уже сделали.

Мы дали им теплый, уютный дом. И этот образ навсегда останется в них: изрисованные столы, крошки от печенья, мебель с историей, кот, хомяки, мамины оладушки, детские, в которых уже не помещаются старые игрушки, книги, рисунки, одежда.

У них уже есть к чему прикоснуться воспоминаниями сквозь годы. Дом. Почувствовать, как это – когда их любят, им рады. Ощутить, что есть место, где слушают ночные разговоры, заплетают косички, целуют на ночь, укрывают теплым пледом. Где смотрят с нежностью и гордостью, утирают слезы, сажают на колени, не контролируют успехи, не высмеивают фантазии; где крепко прижимают к груди, а о ноги трется, мурча, рыжий кот.

Что у нас остается от детства? Смутное ощущение родного, тепла и легкости. Знание, как это – быть любимым. И я смогла своим детям это дать. Несмотря на то, что много работала, что наш дом никогда не дышал элегантностью и достатком, что с телевизора свисали провода и рубашки вечно валялись неглажеными. Мы часто были невыспавшиеся, непоследовательные, а вместо обеда случались чипсы с колой, и все же как-то мы умудрялись жить просто, легко и тепло. И дети выросли в этих легкости и тепле. И поэтому они чудесные. Свои, добрые, чувствующие, неожиданно здоровые и хорошие во всех смыслах.

И я вот представила, что как будто бы дети прибывают кольцами, как деревья: с каждым годом новое кольцо, сердцевина все менее сочная, а кора все более твердая. И с каждым годом всё жестче и больнее их бьет жизнь. А удары бывают всякие: какие кору чуть поцарапают, какие пробьют в сердце, так что течет беззвучный, прозрачный сок. Чем глубже бьют, тем меньше в ответ разума, тем больше сердца, чувств. Чем больнее – тем глубже.

И поэтому так важно все то, что было сказано еще в детстве, все, что сохранилось на каждом кольце. Все эти тепло и легкость будут звучать внутри, поддерживать моих детей даже при самом сильном и глубоком ударе.

Травма не закаляет.

Мы не кормим ребенка намеренно тухлой пищей и не поим его грязной водой, чтобы он привык к ним.

Намеренно унижать, отталкивать, травмировать его с целью подготовить к жизни – бессмысленно и по сути является передачей травмы. Запас прочности, уверенность в себе и близких, доверие, надежда на лучшее, внутреннее спокойствие, благополучие не оберегут от ударов судьбы, но с ними легче будет их пережить.

Как много это – неброский крепкий тыл.





Глава 5

В слабости и в силе




– Ох, ну накрутила. Будь попроще, и люди к тебе потянутся.

– Соблазнительно, но… буду, пожалуй, собой.

Очень долгое время одним из самых обидных нареканий было обвинение в снобизме. Уж не знаю, что тому причина – рабоче-крестьянская школа, где тебя травят («Ишь, самая умная, что ли?»), или мои первые громадные подростковые любови, на которые родители поджимали губы и презрительно фыркали: «Ох, провинция, деревня, нашла себе».

Может быть, я со всем подростковым пылом и яростью боролась против этих «высоких голубоглазых аспирантов из хорошей семьи», а может быть, скованное стеснением одиночество девочки-очкарика из детства так просилось к людям и готово было «быть попроще», лишь бы не остаться одной.

Но долгое время в традициях российской интеллигенции интеллигентность свою я считала скорее неприглядной помехой и стыдным классовым прошлым, рвала на груди рубаху, цепляла сигарету уголком рта, всеми силами пытаясь показать и доказать, что я не такая, не снобская, не слишком умная. Я ж своя, да-боже-ты-мой, простая такая деваха, щи хлебала и жизнь знаю не из многотомника.

А потом, как-то постепенно, ушел у меня этот страх быть отвергнутой толпой за излишнюю щепетильность. Будто я взяла какую-то еще частичку себя и перестала ее отпихивать ногами, мол, я не я, интеллигентность не моя.

Нет, это не смешная шутка. Да, это называется чувство собственного достоинства. Нет, не хочу помолчать. Нет, не буду прикидываться, что я своя в доску. Да, вот с этими принципами, и вот с этим воспитанием, и с такой вот головой, в которой чего только не понапихано[3], но не с гогочущей толпой пошлости и сплетен, даже если там всем ну очень смешно.

Смею. Самостою.



– А зачем это – воевать, доказывать что-то? Сила женщины – в слабости.

– Да-да, знакомая риторика. А еще в покорности, глупости, слезах и борщах. Удачи…

Мне это сложно обозначить словами, это как стальной шар где-то в районе солнечного сплетения. Душевный вестибулярный аппарат: как бы меня ни крутило и ни бросало, он словно выправляет баланс.


Еще он называется уверенность в себе.

Спокойная, стальная тяжесть в груди, которая придает вес словам, когда по одному тону понимают, что с тобой так нельзя. Вес решениям, когда тебя очень трудно раскалибровать, выбить или раскачать.

Бизнес, или, скажем, карьера, или отношения, мастерство переговорщика, родительство или личный рост – это вообще все про одно. Про то, как этот стальной шар в солнечном сплетении наполнить магнетизмом и силой. Пока чувствуешь это «ммммммм» внутри в своей вибрации, ты можешь все, просто все.

В школе я была круглой отличницей. И в институте. Медаль и красный диплом. Я не в состоянии сидеть и ждать, пока что-то само решится. Я ставлю цели и иду к ним. Я достигатор классический, одна штука.

Но потребность победить вовсе не означает, что я вцепляюсь в каждую ерунду и довожу ее до финала под фанфары, – я готова к позиционной войне, готова принимать поражения, чтобы выиграть войну, готова ждать момента и возможности, готова отступать, извлекать уроки, собираться с силами, но видеть на горизонте победу, даже если эта победа – урок, который сделает меня мудрее, умнее, сильнее, гибче. Возможно, я проиграю бизнес или потеряю сделку, но это будет победа над собой, важный опыт. Проигрыш – просто внутреннее решение выиграть в другом.

Кому я должна, не знаю, но я должна – прежде всего себе – справиться.

Наверное, как говорят мудрые, воевать не нужно. Мой мир, мои мельницы и мои Дульсинеи – это всего лишь воображение, моя собственная матрица.

И они правы, это так. Но свою силу, своего воина я не предам.

Я с ним, пока он готов сражаться.

Я – он, пока он готов сражаться.

Я – я.

В этом – мой мир с собой.



– Ох, как бесят эти достигаторы. На их фоне сразу чувствуешь себя виноватым!

– Может, не стоит быть на фоне?

Заступлюсь-ка я за сильных. За слабых есть кому.

Начинается все еще задолго до того, как ты узнал, что выдержишь. Стертая нога, о которой ты промолчал. Замерзшие пальчики, которые ты нес до дома, как будто так и надо. Долго-долго нет мамы, темно и страшно. И ты лежишь, боишься и выдерживаешь. Обидные слова, которые сжал зубами – и пошел дальше, не осыпаясь плечами.

Почему ты тогда не извел нытьем, как все нормальные дети, не сотряс поджилки родственников отборным воем, не заболел всем возможным психосоматическим укором, смолчал, прожевал обиду крошевом зубов – никто не знает. То ли так закалялась сталь, то ли что-то знало в тебе, что выдержишь.

И это как клеймо на лбу – не скрыть ни от себя, ни от окружающих. Ходишь этаким магнитом, обернулся – на руке уже висят трое и бабушке чемодан поднести.

С ногами что-то, будто врыты в землю, с плечами что-то, будто небо держат, да и тень – практически каменная стена.

Самое любопытное, что ты вообще-то сам не ощущаешь себя каким-то особенным. Ну просто ты знаешь, что выдержишь, что ж теперь. Как Муромец, встал да согнул подкову. И вот ходишь и гнешь, за себя и еще за десяток. Этого на руках вынесешь, у него дыхалка слабая; этого закроешь собой, он к зиме непривычный; этому пережуешь, у него зубов нет; этого на руках качать всю ночь, он возбудимый; этот боится конфликтов, ему попоешь да погладишь; этот голоден – отдашь кусок; этот потерялся, давай руку, пойдем, а, ну и мешок тоже давай, понесу, чего уж; а на голове уже гнездо свили и птенцов высиживают, не гнать же. Бережешь, закрываешь собой от пуль и бурь, ловишь над пропастью, выискиваешь во ржи.

И можно все, нельзя сказать об этом. Потому что они чувствительные и их ранит.

А ты сильный, и ты выдержишь.

А еще ты всех немножко раздражаешь. Так, на третьем подсознательном уровне. Тем, что смеешь, прежде всего, а еще тем, что выдержал там, где другие сломались. Когда никто не видит, они радостно поковыряют гвоздиком и похихикают: «Ну что, не железный же? А? А?»



– Все правильно. Мужчины боятся сильных женщин.

– Не так. Слабые люди боятся сильных людей.

Паническая атака у меня была один раз в жизни. Так-то я человек железных нервов, высокого серотонина и отлаженной саморегуляции. И это было не когда двухлетний Данилыч сломал ногу, и не когда трех– и пятилетний дети исчезли в магазине, и не когда я в 15 лет оказалась одна не в том городе, прилетев первый раз в Америку.

Случилась эта паническая атака на свидании.

Мужчина, с которым я отправилась на встречу, был достаточно прост, совсем не богат и без карьерных амбиций – офицер, спецназовец. А я работала вице-президентом компании Sony, шестизначная зарплата, угловой офис.

И вот после двух или трех прогулок и разговоров сидим мы в каком-то несложном заведении, болтаем, и он меня спрашивает: «А кем ты работаешь-то?»

И тут я вдруг потеряла дыхание, обнаружила сердце где-то в желудке, закружилась головой, задрожала руками и не смогла выдавить ни-че-го.

Сейчас я думаю вот о чем: какой-же тупой пилой надо было впилить в мозг страх «показаться слишком сильной и успешной»! Какой глубины там шрам, что о него спотыкаются слова и свидания. И я не могла отыскать ни концы этого шрама, ни владельца пилы, но на слова «Ты такая сильная» тянет ковырять пальчиком в ладошке и оправдываться, мол, да ну что, да вы что, ну я же просто, ну это ничего не значит.

И никакие гордящиеся мужья и бойфренды, никакой успех, как карьерный, так и личный, этого не вылечил. Этого страха, что вот он сейчас услышит, испугается и уйдет в закат навсегда.

Потому что – негодная.

Слишком умная.

Слишком сильная.

Наверное, нужно иметь такой опыт, увидеть эту критическую поломку внутри, чтобы потом вытащить ее наружу, разобрать и научиться говорить и писать о себе с гордостью и спокойствием.