– Нет. Поговорим для начала о Спиталери-застройщике. Не о Спиталери, которому нравятся малолетки, – его оставим на потом. Как он тебе показался?
– Комиссар, у него явно рыльце в пушку. Когда мы ему наплели, что, дескать, вскрытие не обнаружило в крови у араба алкоголя, только на одежде, он даже глазом не моргнул, в ответ ни гу-гу. А должен был либо удивиться, либо сказать, что быть такого не может.
– Стало быть, этого бедолагу араба накачали вином уже после смерти, чтобы за пьяного сошел.
– А на ваш взгляд, как было дело?
– Пока ты ездил со Спиталери, я вызвал сюда прораба Дипаскуале и допросил. По мне, так араб упал с лесов без ограждения, и никто из сотоварищей не заметил. Возможно, он работал в одиночку, в каком-нибудь укромном углу. Потом, когда все разошлись, тамошний сторож по имени Филиберто Аттаназио заметил труп и позвонил Дипаскуале, а тот, в свою очередь, известил Спиталери. Что с тобой? Ты меня слушаешь или нет?
Фацио застыл с рассеянным видом.
– Как, говорите, зовут сторожа?
– Филиберто Аттаназио.
– Не подождете минутку?
Он встал, вышел и минут через пять вернулся с карточкой в руке:
– Ага, не ошибся.
Он протянул карточку Монтальбано. За Филиберто Аттаназио числились неоднократные судимости за кражу, нанесение тяжких телесных, покушение на убийство и грабеж. На фото был изображен лысый как коленка тип лет пятидесяти со здоровенным шнобелем. На карточке стояла пометка: «рецидивист».
– Занятненько, – прокомментировал комиссар и продолжил: – После звонка от сторожа приезжают Спиталери и Дипаскуале, видят такое дело и решают прикрыть себе задницу, установив отсутствующее ограждение в воскресенье, с первыми лучами солнца. Поливают труп вином и расходятся спать. На следующее утро они при помощи сторожа быстренько приводят все в порядок.
– А комиссар Лоцупоне на это ведется.
– Думаешь? Ты знаком с Лоцупоне?
– Лично нет. Но вообще хорошо знаю.
– Я его давно знаю. Он не…
Раздался звонок.
– Синьор комиссар? На проводе прикурор Домазева, желает говорить с вами лично персонально.
– Соедини.
– Монтальбано? Томмазео.
– Томмазео? Монтальбано.
Прокурор несколько смешался:
– Что я хотел сказать… ах да… посмотрел я фото на карточке. Какая красотка!
– Вот именно.
– Изнасиловали и зарезали!
– Это вам доктор Паскуано сказал, что ее изнасиловали?
– Нет, сказал только, что зарезали. Но я прямо чувствую, что ее изнасиловали. Можно сказать, уверен.
Можно было не сомневаться, что мозг прокурора работает на всю катушку, воспроизводя сцену насилия в наимельчайших подробностях! И тут на Монтальбано снизошло озарение, как им с Фацио отвертеться от обязанности ехать к близким покойной с печальным известием.
– А знаете, синьор Томмазео, у этой девушки есть сестра-близняшка – по крайней мере, мне так сказали, – и даже гораздо красивее покойной.
– Как, еще красивее?
– Говорят, да.
– И значит, сейчас этой близняшке должно быть двадцать два.
– Выходит, так.
Фацио вытаращился на комиссара. Куда это его понесло?
В трубке повисло молчание. Не иначе как прокурор, вылупившись на фотографию, так и облизывался, предвкушая знакомство с сестрой-близняшкой.
Потом заговорил:
– Знаете что, Монтальбано? Лучше, пожалуй, мне самому известить ее близких… учитывая юный возраст жертвы… убита с особой жестокостью…
– Вы совершенно правы. Вы человек в высшей степени чуткий! Значит, вы сами известите ее семью?
– Да. Мне кажется, так будет лучше.
Они попрощались, Монтальбаноw положил трубку.
Фацио, который уже понял затею комиссара, покатился со смеху:
– Этому только скажи про женщину…
– Да бог с ним. Пусть себе мчится к Морреале, на встречу с несуществующей близняшкой. О чем я говорил?
– Вы говорили про комиссара Лоцупоне.
– Ах да. Это человек неглупый, опытный и умеющий вертеться.
– И что это значит?
– А значит, что, скорее всего, Лоцупоне подумал то же самое, что и мы, – что ограждение установили задним числом, но посмотрел на это сквозь пальцы.
– Почему?
– Возможно, ему посоветовали поверить Дипаскуале и Спиталери на слово. Но навряд ли мы узнаем, кто именно в квестуре или во дворце так называемого правосудия дал подобный совет.
– Ну, догадаться, по крайней мере, можно, – возразил Фацио.
– Каким же образом?
– Вот вы сказали, комиссар, что хорошо знаете Лоцупоне. А вы знали, что он женат?
– Нет.
– На дочери синьора Латтеса.
– А.
Ничего себе новость.
Синьор Латтес, заведующий канцелярией начальника управления, за свою слащавость прозванный Латте с Медом, – церковная крыса, которая словечка не ввернет, не смазав его прежде вазелином, и за все, к месту и не к месту, благодарит Мадонну!
– Знаешь, кто из политиков стоит за зятем Спиталери?
– За мэром-то? Мэр Алессандро входит в ту же партию, что и глава региона, и в ней же, кстати, состоит синьор Латтес, который на выборах всегда голосует за депутата Катапано, только и всего.
Джерардо Катапано был человеком, способным держать в узде как семью Куффаро, так и семью Синагра – два главных мафиозных клана Вигаты.
Монтальбано совсем было пал духом. Неужели ничто никогда не меняется? Куда ни кинь, всюду родня, с которой лучше не связываться; мафия стакнулась с политикой, предприниматели с мафией, политики с банками, банки с ростовщиками и отмывателями денег…
Что за непристойный канкан! Что за непролазная грязь из коррупции, мошенничества, уголовщины, подлости и афер!
Он представил себе такой диалог.
– Ты, главное, не лезь на рожон, потому что «икс», ставленник депутата «игрек» и при этом зять такого-то, который ходит под мафиозо «зет» и в отличных отношениях с депутатом H.
– А депутат H. разве не из оппозиции?
– Да, но это одно и то же.
Как там говорил старина Данте?
Италия – раба, приют скорбей,
Корабль без кормщика средь бури дикой,
Разврата дом, не матерь областей![1]
Италия по-прежнему раба, которая служит как минимум двум господам: Америке и церкви, а штормит ее теперь каждый божий день – отчасти по вине кормщика, о котором слова доброго не скажешь. Конечно, число областей, коим Италия была матерью, перевалило уже за сотню, но зато разврат и бардак тоже разросся в геометрической прогрессии.
– Так вот, шестеро рабочих… – продолжал Фацио.