– А вы-то куда смотрите? – спросила тихо.

Ефимыч не ответил. Он давно сомневался, что смотрит куда надо.

– Ладно они, бесы, но вы же врач. Вы клятву давали. Вам нужно не по закону, так по совести. Или вы правда считаете, что эти… эти… что они правы? Что же это за мир такой, где убийство человека – это норма? Чего молчите? Язык проглотили? Сказать вам нечего? А я вот скажу. Все вы прямиком в Ад отправитесь. И нехристи, и бесы, и вы вместе с ними. Потому что забыли про людей, продались с потрохами. Скоро будете на такой же машине ездить, и никого не замечать. Помяните мое слово.

Из-за угла загрохотало, задребезжало, показалось облако пыли, следом – больничный грузовичок с открытым кузовом и красным крестом на дверцах кабины. Водитель Ярик, как всегда, запаздывал. И не то, чтобы у него был сильно занятой день, просто он очень любил подремать в тени, где-нибудь около речки.

Завидев грузовичок, Мария поднялась и засуетилась. Так, в суете, уложили гроб в кузов, забрались сами и уехали.

Не прошло и десяти минут, а стало тихо, как, собственно, и всегда. Патологоанатомическое отделение то ли по прихоти архитекторов, то ли случайным образом, расположилось в низине, около оврага и подальше от основного больничного корпуса. Для верности, морг окружили орешником и недавно построили корпус для туберкулезных больных – прямо поперек, скрыв неказистое одноэтажное зданьице от людских глаз. Оно и верно – без надобности никто соваться не будет.

Водитель иномарки неторопливо дотер лобовое стекло, открыл дверцу и забрался внутрь. Автомобиль бесшумно тронулся с места и уехал. Тоже на кладбище? Неисповедимы пути…

Ефимыч посмотрел на небо. Точно – гроза. Поднялся, подковырнул носком ботинка вмятый в землю и наполовину раздавленный грецкий орех, поднял его и размял зеленую кожуру в пальцах. Под кожурой обнаружилась твердая оболочка.

Вот так и с людьми, подумал Ефимыч, можно их топтать, давить, мять, а все равно где-то внутри наткнешься на скорлупу и зубы сломаешь. Если ее, конечно, не скальпелем…





2




Квартира встретила привычной тишиной.

Ефимыч неторопливо разулся и прошел сразу на кухню. Заглянул в холодильник. На нижней полке стояло что-то, прикрытое тарелкой. Ага, кусок вареного мяса. Стало быть, дочка Люба приходила. Наверняка, на плите остывает свежий борщ. Ефимыч отщипнул кусок холодного мяса, задумчиво положил его в рот и долго жевал, ощущая хрупкость льдинок на зубах. Потом выудил из морозилки бутылку водки и пошел в комнату.

В бывшей детской, оборудованной под рабочий кабинет и спальню одновременно, много лет назад жила Люба. Сюда Ефимыч перебрался сразу после смерти жены. В большой спальне (сразу за залом, по коридору) он ночевать не смог. Слишком сильно комната напоминала о супруге. Много лет назад он, конечно, туда заглядывал, наводил порядок, поправлял фотографии в рамках на стенах, стирал пыль с тумбочек и с зеркала, но потом запустил совсем. Ефимыч знал, что Люба время от времени наводит в спальне порядок, но заходить не хотел. Его устраивало притупившееся чувство ностальгии, выплывающее в подсознании. Воспоминания следовало оставлять такими, какими они были семнадцать лет назад – разрушать не следовало, не соберешь.

В бывшей детской Ефимыч поставил кровать, стол и шкаф. Больше места и не было. На столе покоилась печатная машинка. Еще стоял граненый стаканчик, пятидесятиграммовый. Ефимыч присел на край кровати, наполнил стаканчик до краев и залпом выпил. Тяжелые мысли стали легче. Жизнь пошла своим чередом.

Посидев немного, Ефимыч достал из внутреннего кармана пиджака белый конверт, надорвал левый край, высыпал на кровать деньги – несколько пятитысячных, две тысячные и много пятисоток. Аккуратно разделил на три стопки, по достоинству, убрал пятисотки в карман, остальные смешал. Потом поднялся, подошел к печатной машинке и аккуратно ее приподнял. Машинка легко вышла из пазов, обнажив пластиковый поддон, полный денег. Деньги (в основном пятитысячные) рассыпались хаотично по всему дну, словно оброненные сюда случайным образом и забытые. Денег было много. Ефимыч скользил по купюрам равнодушным взглядом. Смерти, смерти, смерти. Диагнозы, протоколы, звонки, письма. Сколько вас здесь, облеченных в бумажки – жизней, о которых теперь уже помнят только родные и близкие?.. Теперь их стало еще больше. Безоблачного счастья каждой людской души.

Кто-то когда-то доказывал Ефимычу, что в деньгах счастье. Окончательное и бесповоротное. К деньгам нужно стремиться, ими нужно обладать – в том количестве, которого достаточно для приобретения счастья. И неважно, через кого переступаешь, с кем ссоришься или враждуешь – важен факт обладания богатством. Потому что все вокруг, стало быть, умрут, а деньги – они вечны. А разве счастье не в вечности постоянства?

Ефимыч, помнится, тогда и не спорил, а молча кивал. Конечно, в деньгах счастье. Конечно, когда их много – это хорошо… И своим мнением все равно никого не убедить. Так и зачем тогда стараться?.. Тем более, что вокруг все жили только ради денег. Это на словах – свобода, равенство, иллюзорное братство. А на деле – лишь бы зарплата побольше, да продукты подешевле.

Последовала еще одна стопка водки, после чего Ефимыч переместился в зал и сел в кресло. Так проходила большая часть его вечера. Постепенно за окном темнело, тени становились резче и длиннее. Ефимыч погружался в сладкую пьяную полудрему, ему мерещилось, что в квартире кто-то есть: любимая жена и маленькая дочь. Да, верно. Как много лет назад. Жена суетилась на кухне, много и вкусно готовила. А дочка любила забираться на колени и закидывать Ефимыча миллионом всевозможных вопросов. Что это за буква в газете? Почему у мужчин растут усы? Что будет, если нажать на кнопку телефона? И далее, до бесконечности. Другое счастье, не денежное. Эфемерное и неизмеримое ни в чем…

Потом Ефимыч проснулся, заморгал от яркого света, внезапно заполнившего зал, и увидел Любу, стоящую на пороге. Взрослую, тридцатилетнюю Любу. Ростом она была не выше Ефимыча, худенькая, с широкими плечами и курносым носом (в мать). Вся в веснушках, никогда не красившаяся – да и не надо ей это, и так красота неописуемая. В больших зеленых глазах непонятно – или усталость – или грусть – или и то и другое.

– Дедушка! – завопил внук Лешка, выныривая из переплетения пакетов, и побежал обнимать деда. Лешка не любил сидеть на коленях, а любил бегать, играть в войнушку и в машинки.

Рядом с Любой возник ее муж, Костя, как всегда небритый и чуть-чуть уставший.

– Вот, решили проведать, – словно в оправдание сообщила Люба. – Ты же борщ не ел, наверное, даже не заглядывал. Перекусим все вместе, хорошо?

Обычно заглядывали в конце недели, на «Поле чудес», а сегодня была среда. Это из-за вскрытия. Слухи по поселку разлетаются быстро. Ефимыч к слухам давно привык, и уже не обращал внимания, а вот Люба переживала. Верила, наверное, что Ефимыч тоже переживает. Еще бы – прикрывать шайку Прохорова, и при этом ни о чем таком не думать…

Впрочем, Ефимыч понял, что сегодня его будут расспрашивать.

Так и случилось. Уже за столом, после того, как поели борщ, и перешли на картошку с салатом, Люба внезапно спросила:

– Ну, как? – и застыла, чего-то ожидая.

– Что – как? – спросил Ефимыч.

– Никто не звонил?

Ефимыч пожал плечами.

– А кто будет звонить? – подумал и добавил в сторону. – Было бы по какому поводу…

– Понятно по какому… Ко мне Верка с работы сегодня подошла и прямо в лоб спросила – разве не будут уголовку заводить на Прохорова и его ребят? Это же ни в какие рамки не лезет! Убить человека среди бела дня, а милиция в ус не дует.

– Полиция, Люба, – поправил Ефимыч. – Полиция у нас теперь… И что ты от меня хочешь?

– Ты судмедэксперт! – едва ли не по слогам сказала Люба. – Ты должен такие преступления, как семечки щелкать. Разве нет? Ты же наверняка знаешь, куда и сколько раз его били, что сломали, чем ударяли! Ты должен протокол составить, отправить куда надо, пусть разбираются. Не заминать все это дело, а отправлять, шумиху поднимать!

Ефимыч повозил вилкой в полупустой тарелке, подковырнул кусок картошки, но взгляда не поднял.


– Шумиху поднимать, говоришь, – пробормотал он, – какую шумиху, Любочка? Ты о чем?

– Не притворяйся, будто все хорошо.

– Я и не притворяюсь. Я никому ничего не должен, понимаешь? Мое дело маленькое – осмотрел тело, составил протокол, передал на ступеньку выше и – фьюить – куда оно там полетело, мне все равно.

– Но ведь его же убили, да? – допытывалась Люба. – Всем понятно, что убили. И если бы ты написал, там, как надо… то и дело бы завертелось. А ты снова…

Ефимыч не знал, что ответить. Не в первый раз это произошло, и не в последний. И все будет, как всегда. Пожужжит народ по тесным кухонькам, на работах, во двориках и на лавочках, и забудет. А Люба в очередной раз придет, попробует что-то выпытать (мозги, что ли, вправить) заведет разговоры о справедливости, о шумихе, о высших инстанциях… потом, наверное, поплачет, вымоет посуду на кухне, поцелует в щеку и уйдет. Костик, вон, сидит и молчит. Все понимает. А Лешка не понимает ничего, и от этого счастлив.

– Любочка, ну, давай сегодня не будем! – попросил Ефимыч, морщась, потянулся за бутылкой вишневой настойки, которую доставал с верхней полки шкафа для гостей. – День сегодня был хороший! С грозой, а без дождя! Прохладно, а?

– Прохладно, – согласилась Люба, – Почему ты таким стал, а? Расскажи, почему?

Ефимыч молча разлил по рюмкам. Поднял свою и залпом выпил.

– Потому что, Любочка, жизнь такая, – сообщил он, осмелев. – И люди кругом такие. Я не напишу – другие напишут. А я, стало быть, стану ненужным, вроде старой вещи. И меня выкинут, понимаешь? Это просто. Как дважды два. А люди шепчутся, мол, Ефимыч такой плохой, Ефимыч такой мерзкий… а если перед ними будет стоять выбор – либо убьют тебя, либо делай то, что говорят, то как они поступят? Не знаешь? А я, вот, знаю.

Люба молчала. Она, вообще, мало пила, но тут опрокинула рюмку в горло и сразу же налила еще раз, до краев. Сказала:

– Не все люди такие. Это в твоем мирке одно зло.

– У Верки своей спроси, – посоветовал Ефимыч, совсем расхрабрившись, – как к ее мужу три года назад приезжали, столичные. Сказали: или ты в своих магазинчиках сотовых наших администраторов ставишь, или мы тебя в два счета того… и семью заодно. Помнишь, муж ее в синяках ходил месяц? Сама же Верка бегала, просила, чтобы я написал, что это он с крыши сарая упал неудачно. Понимаешь? Правда никому не нужна здесь. А зло… не в моем мирке, а везде. Просто нужно уметь его видеть и правильно понимать.

Ефимыч замолчал, вроде бы довольный, но внутренне содрогающийся от мерзости к самому себе. Раньше никогда не позволял так откровенничать перед дочерью. Сдерживался.

Подумал, из-за Кукушкина все это… Ну, не могли его убить как-нибудь проще? Не так заметно что б…

– Выпьем? – обратился Ефимыч к Костику с целью замять ситуацию. – За эту, как ее… справедливость!

Костик не отказался.

Он вообще был хорошим человеком. Жену любил, ребенка воспитывал, без ремня и перегибов. Работал Костик на Вахтанга Цуридце, сидел менеджером в небольшом офисе на краю поселка. Вахтанг распространял по поселку аппараты для пополнения телефонного счета и оплаты коммунальных услуг. Ходили слухи, что бизнес не очень выгодный, но на хлеб с маслом, так сказать, хватало. В прошлом году Вахтанг похоронил мать, а пять лет назад – отца, поэтому Ефимыч его хорошо знал и несколько раз бывал в гостях.

Выпив, Ефимыч наполнил еще одну рюмку. Очень уж хотелось быстрее вознестись в нежные объятия сна. А еще лучше – никогда оттуда не выскальзывать. Так бы и парил между небом и землей, смотрел вечные сновидения, наслаждался легкостью ничем не обязываемой жизни. На Любу старался не смотреть. Ощущал ее взгляд – негодующий и не понимающий… Ну, а что еще объяснять? Разве будет от этого кому-то лучше или хуже?

– Следующей весной ухожу на пенсию! – сказал Ефимыч. – Надоело, знаешь ли. Устал. Здоровье не то. Атмосфера в больнице какая-то… какая-то…

– Гнилая, – буркнула Люба. – Пап, ты третий год уходишь. Почему весной? Почему не завтра? Что тебя держит?

Ефимыч устало махнул рукой. Сладкий приступ опьянения окутал сознание, и уже не хотелось путаться в долгих объяснениях, вступать в спор или кому-то что-то доказывать.

– Разве ж ты… понимаешь?.. о чем я толкую! – выдохнул он, потянулся за кусочком сыра, потом налил себе еще одну полную рюмку.

Так разговор и заглох. Еще через какое-то время Люба с Костиком засобирались. Ефимыч, тяжело облокотившись о стол, смотрел, как обувают Лешку, потом поднялся, подошел к Любе почти вплотную, вынул из кармана две мятые пятисотки и попытался вложить дочери в ладонь. Люба одернула руку.

– Люб, ну ладно тебе… – буркнул Ефимыч, почувствовав горький привкус на губах. – Люб, не это…

– Ты меня в какое положение ставишь? – зашипела дочь, скорее расстроено, чем гневно.

– В какое? Никто ж не знает наверняка.

– Зато я буду знать. Тебе этого мало? Как я людям в глаза смотреть буду?

– А хотя бы и никак. Не все ли равно?

– Мне – нет. Ты на смерти людей деньги зарабатываешь, а я не хочу на эти деньги даже смотреть!

Ефимыч выдохнул еще раз, тяжело, с хрипом. Посмотрел на топчущегося у дверей Лешку.

– Ну, ему хоть, на одежду что ли?

– Пап. Хватает ему на одежду. Живи в свое удовольствие, раз уж… взялся.

Ефимыч совсем сник, несколько секунд мял в руках купюры, потом вздохнул и пошел обратно в зал. Когда входная дверь хлопнула, щелкнув замком, Ефимыч наполнил рюмку настойкой и залпом ее опустошил. На душе как будто черти скребли.





3