Никто, конечно, на гранатомет и пистолеты не покусился. Кому нужно было это добро в расположении гвардейской стрелковой дивизии!
И здесь, в Каменке, подписав «бегунок» (обходной лист), что он не имеет долгов ни перед какими армейскими службами, Петренко обменял свое удостоверение личности офицера на общегражданский паспорт в зеленой корочке, с маленьким фото[46].
Ни с кем прощаться не стал. Раздал только по друзьям-соседям холодильник, электроплитку, миски-ложки. А уехал тихо, по-английски, будто сбежал. Дезертировал. Он и чувствовал себя дезертиром: родному отцу, можно сказать, всю судьбу перекорежил.
Петренко снял со стены ковер – изделие художественной артели и завернул в него гранатомет. Сумку с гранатами и оба пистолета сунул в чемодан, обмотал немудрящим барахлишком. Слава богу, до появления рамок безопасности в метро и на вокзалах оставалось еще лет сорок. В СССР конца пятидесятых и помыслить не могли ни о каких террористах.
Он отправился назад: сначала – паровичок до Ленинграда, потом – на метро, от Финляндского вокзала до Московского. Теперь у него уже не было возможности взять билет в кассе для военнослужащих, да и ковер с закутанным в него гранатометом призывал к осторожности. Петренко знал, что где-то за час в кассы выбрасывают невостребованную бронь, и прежде всего в дорогущие спальные вагоны. Поэтому пришлось шикануть: вписаться на поезд номер один, курьерский, «Красную стрелу». Поезд отходил в ноль часов двадцать минут, и Петренко занял место в своем роскошном купе первым. Ковер с гранатометом он засунул на багажную полку.
Минут за десять до отъезда показался сосед – молодой человек лет тридцати, с чемоданчиком. Лицо его показалось Петренко странно знакомым, а тот тоже как бы проверил попутчика взглядом: узнали его или нет? «Ну, точно, артист!» И сразу же всплыло имя: да это ж Кирилл Лавров, только совсем молоденький! Кого он сейчас, в пятьдесят девятом, играет?
Когда поезд отвалил от перрона, Петренко решил схулиганить – навел на соседа указательный палец и вопросил:
– А вы артист? Угадал?
Тот зарделся:
– А где вы меня видели? В «Пяти вечерах»?[47]
– Да как же! Все только о «Пяти вечерах» и о вас говорят!
Никаким театралом Петренко что в двадцать первом веке, что в конце пятидесятых не был. В театры ходил из-под палки – однако даже до него донеслись восторги Ольги Крестовской: «Ах, в Ленинграде такую стильную вещь поставили, «Пять вечеров» называется. Ах, Копелян и Шарко, вот бы съездить посмотреть! А эту пьесу, говорят, театр «Современник» теперь репетирует».
Грубая лесть прозвучала для молодого артиста сладкой музыкой. Завязался непринужденный разговор, и довольно быстро возникло предложение не ехать насухую, а взять чуть-чуть коньячку.
Для проводника мягкого вагона предложение сбегать в ресторан за коньяком явно оказалось не внове, и он быстренько притаранил бутылочку, да к ней рюмашечки, лимончик и даже пару бутылочек нарзана.
– А вы сейчас над чем работаете? – задал Петренко беспроигрышный для представителя любой творческой профессии вопрос.
Настроение у него было на удивление хорошим: пока все получалось, с армией удалось расстаться да и оружие беспрепятственно вывезти. Вдобавок в любимом Ленинграде снова побывал.
– Я на съемки еду, – с важностью отвечал артист. – Главная роль.
– А где сниматься будете?
– Вещь называется «Ссора в Лукашах».
Фильм этот Петренко сроду не помнил, потому переспросил:
– И про что?
– Это комедия. Я, видите ли, молодой старший лейтенант, который демобилизуется из армии и возвращается в родной колхоз. А там у него все в руках горит, плюс он находит свою любовь. Ну, и много песен, танцев.
– Вы сами-то в это верите? – скептически переспросил Петренко.
– Во что? – обиделся служитель Мельпомены.
– Вот в это все: старлей из рядов демобилизовался и вернулся в колхоз. Я, к примеру, тоже – капитан, комроты и в отставку вышел. На Дальний Восток собираюсь, за туманом и за длинным рублем, а пока у женщины своей в столице время провожу.
– Ну, каждому свое.
– Вы не обижайтесь, Кирилл, но мне кажется, ваше стезя – отнюдь не комедия. У вас внешность и манера – самая что ни на есть героическая. Вам бы играть командира полка или даже дивизии. Или, к примеру, Понтия Пилата. Ленина Владимира Ильича, а что, вы похожи. Или главного конструктора космических кораблей.
– Ну, это уже фантастика, – промолвил польщенный актер.
– Почему же фантастика! Космос, смотрите, в нашу жизнь как стремительно входит! Третий спутник все летает! Скоро человек стартует!
Выпили еще по одной – за искусство и чудесно в итоге скоротали полночи.
«Красная стрела» прибыла на Ленинградский вокзал строго по расписанию, в четверть девятого утра. На прощание они с актером обнялись.
А там – с чемоданом и ковром под мышкой снова возник Петренко на пороге у Ольги Егоровны.
Ковер постарался развернуть в ее отсутствие, советский фаустпатрон задвинул под кровать. Как он объяснит ей явление РПГ, когда она спросит? Да очень просто: прихватил, демобилизуясь, чтоб рыбу глушить. А в чемодан, где сумка с гранатами и два пистолета, она не полезет – женщина интеллигентная.
Теперь начиналась следующая фаза операции: внедрение в Большой театр.
Не дожидаясь милости от Ольги Егоровны – пропишет она его, хотя бы временно, или нет, Петренко начал действовать самостоятельно.
Он взял себе за правило прогуливаться в районе служебных подъездов Большого. Обычно по утрам. Театр даром что большим называется: в нем ведь несколько тысяч человек работает. И далеко не только солисты и кордебалет. Там ведь и гримеры, и декораторы, и реквизиторы, и пошивочные мастерские, и столярный цех. Впрочем, гримеры и швеи Петренко ни к чему – в Большой внедряться надо не через женщин и амуры, а вербуя мужчин. Тех, кто попроще – такелажников, разнорабочих. Вот они – его контингент.
После каждого спектакля надо декорации демонтировать, разобрать, на склад перенести. Затем новые поставить. Наверняка работа на всю ночь затягивается. До первого метро как минимум, а то и позже.
Он приходил сюда пешком, из съемной квартиры на Чернышевского или прямиком от Оли из Соймоновского переулка. И вот однажды углядел пару мужиков – простецких, мускулистых, в ковбойках и кепках, – выходивших из служебного подъезда. Это были не первые, за кем он ходил, прислушивался, принюхивался, но потом в итоге в качестве объекта вербовки отвергал. А один из них даже чем-то внешне на него похож был. Повинуясь наитию, Петренко двинулся за приятелями. Вид у обоих был предвкушающий, и зашагали они не к близлежащему метро «Охотный Ряд», а двинулись по Пушкинской улице[48], по направлению к Кузнецкому Мосту и Столешникам.
Спустя десять минут пара чуваков уже спускалась в легендарную «Яму» – иными словами, в пивбар «Ладья», интерьер которого, скрупулезно воспроизведенный режиссером Рязановым, появится спустя семь лет в фильме «Берегись автомобиля». Совершенно нормальное и понятное мужицкое желание: после трудовой ночной смены засадить по паре кружечек пивка. Это было Петренко только на руку, и он сбежал по ступенькам подвала следом за ними.
Много позже, в начале девяностых, когда пивбар будет доживать свои последние дни, Петренко, еще в своем собственном теле, поступив в Кразнознаменный институт, забредет сюда как-то с коллегами. Пиво тогда будут разливать автоматы, за пустыми кружками придется охотиться – короче, пивбар явно не для центра столицы, а скорее, районный привокзальный шалман. Однако в пятьдесят девятом заведение еще сохраняло респектабельность: мраморные столики, пиво разносят официантки в наколках и передничках, подаются раки.
Народу было мало, и парочка мужиков из Большого заняла позицию за сидячим столиком у окна. Петренко устаканился неподалеку, за стоячим, чтобы сохранить возможность для маневра. Несмотря на ранний час и немногих посетителей, в зале уже было накурено. Папироски вынули и чуваки-мишени. Петренко исподволь рассмотрел их: здоровенные сильные лбы, настоящая рабочая косточка, но в то же время с налетом столичной, центровой, театральной интеллигентности. Из послевоенного поколения, чуть старше его самого нынешнего – войну они застали, ужасы ее помнили, но самим воевать по малолетству не довелось.
Мужики попросили сразу по паре пива, чтобы официантку зря не гонять, и тарелку с раками. Петренко ограничился одной кружкой пенного. Отдельные осколки разговора приятелей доносились и до него.
– Пошли ты ее к едреней фене, – убеждал один. – Пусть сама торгует.
– Не может она, ты понимаешь? Не мо-жет.
– Чего тут не мочь? Взвешивай да деньгу греби.
– Да ты спроси ее, почему не может!
– Так ты и спроси!
– Спрашивал! Чего, говорю, ты менжуешься? Неудобно тебе? Ты что, барыня?
– А она?
– Ах, говорит, не в этом дело! И ничего я не стыжусь. Просто знаю, грит: обязательно меня обсчитают, или обворуют, или сама я себя обвешаю. Сам знаешь, грит, как у меня с математикой и устным счетом плохо. А она и впрямь: семь и восемь в голове сложить не может, тока в столбик.
– Ну, ты иди торгуй.
– Куда я пойду? Я ночь-полночь на работе. Какой из меня днем, да после смены, торгаш?
– Отпуск возьми.
– Не даст мне Силыч никакой отпуск! Я уж один отгулял.
Да, похоже, стоило познакомиться с работягами поближе. И Петренко подошел к ним по-простому:
– Может, третьим буду? Возьмем бутылочку беленькой, очищенной?
Традиция «соображать на троих» в двадцать первом веке, кажется, канула в Лету, а тогда как раз становилась популярна. Пошла она во многом из-за цен на водку: в ту пору бутылка «сучка» стоила двадцать один двадцать, а получше качеством – двадцать восемь рублей и семьдесят копеек. Трое скидывались по десятке, и оставалось еще на скромную закусь. Да и доза выходила подходящей: по сто семьдесят семь граммов, для тренированного организма – в самый раз, чтоб захмелеть, подобреть, но внешне, перед «домашней милицией» (женой) и начальством, ничем себя не выдать. Впоследствии и цены на водку изменятся: сперва, после хрущевской деноминации, станет она стоить два рубля восемьдесят семь копеек, а потом три шестьдесят две, четыре шестьдесят две, пять тридцать, четыре семьдесят, но традиция собираться в тройки все равно сохранится до самого конца СССР и даже дальше протянется.
– Так здесь и на разлив можно? – испытующе, недоверчиво промолвил исподлобья первый – тот, что на судьбу свою сетовал.
– Зачем наценку ресторанную платить? – радушно и добродушно высказался разведчик.
– Дело товарищ говорит, – поддержал второй. – Давай сообразим, а то от этого пива ни в голове, ни в попе. Разбавлять совсем безбожно стали.
Петренко пересел к ним. Скинулись по червонцу.
– Рассчитаемся, каждый за свое, да и пошли отсюда. Погодка хорошая, приземлимся на лавочке.
– А аршин? – недоверчиво вопросил первый. – Из горла, что ли, хлебать?
– Обижаете, товарищи, – улыбнулся Петренко. – Все свое ношу с собой. – И он вытащил из кармана курточки три складных, вставляющихся друг в друга стаканчика.
– О, какой хозяйственный нам друг попался! – восхитился второй, более расположенный гражданин.
Дальше все пошло по петренковскому плану: взяли в гастрономе на Пушкинской улице бутылочку водки. Добавили пару рублей, чтобы хватило на три пирожка с ливером на закусь. В скверике напротив Моссовета, под хвостом коня Юрия Долгорукова, располагаться не стали, из уважения к советской власти. Дошли до бульваров. А там уж, вольготно и культурненько, принялись распивать. Не забывая в то же время посматривать по сторонам.
Познакомились. Одного, сурового, звали Николай. Второго, того, что порадушней, – Петькой. Вскорости после первой, разлитой по стаканчикам, выяснилась и тема, волновавшая Николая.
У него недавно в одночасье померла теща. Оставила ему и жене богатое наследство: дачный дом и участок в Загорянке, площадью двадцать пять соток. И был тот участок сплошь стараниями хозяйственной тещи засажен клубникой. Она ягоду на рынке в Болшеве каждое лето продавала, с чего имела немалый доход. И вот теперь – клубника поспевает, а тещи нет. Урожай супружница Николая собирает – да у нее все по хозяйству в руках горит! – а вот торговать отказывается.
– Да я б сам пошел! – горячился Николай. – У меня стыдливости этой нету! И считаю я в уме, как таблица Брадиса! Да только как я после ночной смены – а у нас в театре все смены ночные! – еще и торговать-то пойду? Чтоб за тем прилавком отрубиться и уснуть?
– Чего б тебе отпуск не взять?
– Отпуск я отгулял. Как раз когда тещеньку хоронили.
– За свой счет возьми.
– Не, мне Силыч в жизнь не даст! Я подъезжал уже к нему.
– Ну, увольняйся.
И здесь, в Каменке, подписав «бегунок» (обходной лист), что он не имеет долгов ни перед какими армейскими службами, Петренко обменял свое удостоверение личности офицера на общегражданский паспорт в зеленой корочке, с маленьким фото[46].
Ни с кем прощаться не стал. Раздал только по друзьям-соседям холодильник, электроплитку, миски-ложки. А уехал тихо, по-английски, будто сбежал. Дезертировал. Он и чувствовал себя дезертиром: родному отцу, можно сказать, всю судьбу перекорежил.
Петренко снял со стены ковер – изделие художественной артели и завернул в него гранатомет. Сумку с гранатами и оба пистолета сунул в чемодан, обмотал немудрящим барахлишком. Слава богу, до появления рамок безопасности в метро и на вокзалах оставалось еще лет сорок. В СССР конца пятидесятых и помыслить не могли ни о каких террористах.
Он отправился назад: сначала – паровичок до Ленинграда, потом – на метро, от Финляндского вокзала до Московского. Теперь у него уже не было возможности взять билет в кассе для военнослужащих, да и ковер с закутанным в него гранатометом призывал к осторожности. Петренко знал, что где-то за час в кассы выбрасывают невостребованную бронь, и прежде всего в дорогущие спальные вагоны. Поэтому пришлось шикануть: вписаться на поезд номер один, курьерский, «Красную стрелу». Поезд отходил в ноль часов двадцать минут, и Петренко занял место в своем роскошном купе первым. Ковер с гранатометом он засунул на багажную полку.
Минут за десять до отъезда показался сосед – молодой человек лет тридцати, с чемоданчиком. Лицо его показалось Петренко странно знакомым, а тот тоже как бы проверил попутчика взглядом: узнали его или нет? «Ну, точно, артист!» И сразу же всплыло имя: да это ж Кирилл Лавров, только совсем молоденький! Кого он сейчас, в пятьдесят девятом, играет?
Когда поезд отвалил от перрона, Петренко решил схулиганить – навел на соседа указательный палец и вопросил:
– А вы артист? Угадал?
Тот зарделся:
– А где вы меня видели? В «Пяти вечерах»?[47]
– Да как же! Все только о «Пяти вечерах» и о вас говорят!
Никаким театралом Петренко что в двадцать первом веке, что в конце пятидесятых не был. В театры ходил из-под палки – однако даже до него донеслись восторги Ольги Крестовской: «Ах, в Ленинграде такую стильную вещь поставили, «Пять вечеров» называется. Ах, Копелян и Шарко, вот бы съездить посмотреть! А эту пьесу, говорят, театр «Современник» теперь репетирует».
Грубая лесть прозвучала для молодого артиста сладкой музыкой. Завязался непринужденный разговор, и довольно быстро возникло предложение не ехать насухую, а взять чуть-чуть коньячку.
Для проводника мягкого вагона предложение сбегать в ресторан за коньяком явно оказалось не внове, и он быстренько притаранил бутылочку, да к ней рюмашечки, лимончик и даже пару бутылочек нарзана.
– А вы сейчас над чем работаете? – задал Петренко беспроигрышный для представителя любой творческой профессии вопрос.
Настроение у него было на удивление хорошим: пока все получалось, с армией удалось расстаться да и оружие беспрепятственно вывезти. Вдобавок в любимом Ленинграде снова побывал.
– Я на съемки еду, – с важностью отвечал артист. – Главная роль.
– А где сниматься будете?
– Вещь называется «Ссора в Лукашах».
Фильм этот Петренко сроду не помнил, потому переспросил:
– И про что?
– Это комедия. Я, видите ли, молодой старший лейтенант, который демобилизуется из армии и возвращается в родной колхоз. А там у него все в руках горит, плюс он находит свою любовь. Ну, и много песен, танцев.
– Вы сами-то в это верите? – скептически переспросил Петренко.
– Во что? – обиделся служитель Мельпомены.
– Вот в это все: старлей из рядов демобилизовался и вернулся в колхоз. Я, к примеру, тоже – капитан, комроты и в отставку вышел. На Дальний Восток собираюсь, за туманом и за длинным рублем, а пока у женщины своей в столице время провожу.
– Ну, каждому свое.
– Вы не обижайтесь, Кирилл, но мне кажется, ваше стезя – отнюдь не комедия. У вас внешность и манера – самая что ни на есть героическая. Вам бы играть командира полка или даже дивизии. Или, к примеру, Понтия Пилата. Ленина Владимира Ильича, а что, вы похожи. Или главного конструктора космических кораблей.
– Ну, это уже фантастика, – промолвил польщенный актер.
– Почему же фантастика! Космос, смотрите, в нашу жизнь как стремительно входит! Третий спутник все летает! Скоро человек стартует!
Выпили еще по одной – за искусство и чудесно в итоге скоротали полночи.
«Красная стрела» прибыла на Ленинградский вокзал строго по расписанию, в четверть девятого утра. На прощание они с актером обнялись.
А там – с чемоданом и ковром под мышкой снова возник Петренко на пороге у Ольги Егоровны.
Ковер постарался развернуть в ее отсутствие, советский фаустпатрон задвинул под кровать. Как он объяснит ей явление РПГ, когда она спросит? Да очень просто: прихватил, демобилизуясь, чтоб рыбу глушить. А в чемодан, где сумка с гранатами и два пистолета, она не полезет – женщина интеллигентная.
Теперь начиналась следующая фаза операции: внедрение в Большой театр.
Не дожидаясь милости от Ольги Егоровны – пропишет она его, хотя бы временно, или нет, Петренко начал действовать самостоятельно.
Он взял себе за правило прогуливаться в районе служебных подъездов Большого. Обычно по утрам. Театр даром что большим называется: в нем ведь несколько тысяч человек работает. И далеко не только солисты и кордебалет. Там ведь и гримеры, и декораторы, и реквизиторы, и пошивочные мастерские, и столярный цех. Впрочем, гримеры и швеи Петренко ни к чему – в Большой внедряться надо не через женщин и амуры, а вербуя мужчин. Тех, кто попроще – такелажников, разнорабочих. Вот они – его контингент.
После каждого спектакля надо декорации демонтировать, разобрать, на склад перенести. Затем новые поставить. Наверняка работа на всю ночь затягивается. До первого метро как минимум, а то и позже.
Он приходил сюда пешком, из съемной квартиры на Чернышевского или прямиком от Оли из Соймоновского переулка. И вот однажды углядел пару мужиков – простецких, мускулистых, в ковбойках и кепках, – выходивших из служебного подъезда. Это были не первые, за кем он ходил, прислушивался, принюхивался, но потом в итоге в качестве объекта вербовки отвергал. А один из них даже чем-то внешне на него похож был. Повинуясь наитию, Петренко двинулся за приятелями. Вид у обоих был предвкушающий, и зашагали они не к близлежащему метро «Охотный Ряд», а двинулись по Пушкинской улице[48], по направлению к Кузнецкому Мосту и Столешникам.
Спустя десять минут пара чуваков уже спускалась в легендарную «Яму» – иными словами, в пивбар «Ладья», интерьер которого, скрупулезно воспроизведенный режиссером Рязановым, появится спустя семь лет в фильме «Берегись автомобиля». Совершенно нормальное и понятное мужицкое желание: после трудовой ночной смены засадить по паре кружечек пивка. Это было Петренко только на руку, и он сбежал по ступенькам подвала следом за ними.
Много позже, в начале девяностых, когда пивбар будет доживать свои последние дни, Петренко, еще в своем собственном теле, поступив в Кразнознаменный институт, забредет сюда как-то с коллегами. Пиво тогда будут разливать автоматы, за пустыми кружками придется охотиться – короче, пивбар явно не для центра столицы, а скорее, районный привокзальный шалман. Однако в пятьдесят девятом заведение еще сохраняло респектабельность: мраморные столики, пиво разносят официантки в наколках и передничках, подаются раки.
Народу было мало, и парочка мужиков из Большого заняла позицию за сидячим столиком у окна. Петренко устаканился неподалеку, за стоячим, чтобы сохранить возможность для маневра. Несмотря на ранний час и немногих посетителей, в зале уже было накурено. Папироски вынули и чуваки-мишени. Петренко исподволь рассмотрел их: здоровенные сильные лбы, настоящая рабочая косточка, но в то же время с налетом столичной, центровой, театральной интеллигентности. Из послевоенного поколения, чуть старше его самого нынешнего – войну они застали, ужасы ее помнили, но самим воевать по малолетству не довелось.
Мужики попросили сразу по паре пива, чтобы официантку зря не гонять, и тарелку с раками. Петренко ограничился одной кружкой пенного. Отдельные осколки разговора приятелей доносились и до него.
– Пошли ты ее к едреней фене, – убеждал один. – Пусть сама торгует.
– Не может она, ты понимаешь? Не мо-жет.
– Чего тут не мочь? Взвешивай да деньгу греби.
– Да ты спроси ее, почему не может!
– Так ты и спроси!
– Спрашивал! Чего, говорю, ты менжуешься? Неудобно тебе? Ты что, барыня?
– А она?
– Ах, говорит, не в этом дело! И ничего я не стыжусь. Просто знаю, грит: обязательно меня обсчитают, или обворуют, или сама я себя обвешаю. Сам знаешь, грит, как у меня с математикой и устным счетом плохо. А она и впрямь: семь и восемь в голове сложить не может, тока в столбик.
– Ну, ты иди торгуй.
– Куда я пойду? Я ночь-полночь на работе. Какой из меня днем, да после смены, торгаш?
– Отпуск возьми.
– Не даст мне Силыч никакой отпуск! Я уж один отгулял.
Да, похоже, стоило познакомиться с работягами поближе. И Петренко подошел к ним по-простому:
– Может, третьим буду? Возьмем бутылочку беленькой, очищенной?
Традиция «соображать на троих» в двадцать первом веке, кажется, канула в Лету, а тогда как раз становилась популярна. Пошла она во многом из-за цен на водку: в ту пору бутылка «сучка» стоила двадцать один двадцать, а получше качеством – двадцать восемь рублей и семьдесят копеек. Трое скидывались по десятке, и оставалось еще на скромную закусь. Да и доза выходила подходящей: по сто семьдесят семь граммов, для тренированного организма – в самый раз, чтоб захмелеть, подобреть, но внешне, перед «домашней милицией» (женой) и начальством, ничем себя не выдать. Впоследствии и цены на водку изменятся: сперва, после хрущевской деноминации, станет она стоить два рубля восемьдесят семь копеек, а потом три шестьдесят две, четыре шестьдесят две, пять тридцать, четыре семьдесят, но традиция собираться в тройки все равно сохранится до самого конца СССР и даже дальше протянется.
– Так здесь и на разлив можно? – испытующе, недоверчиво промолвил исподлобья первый – тот, что на судьбу свою сетовал.
– Зачем наценку ресторанную платить? – радушно и добродушно высказался разведчик.
– Дело товарищ говорит, – поддержал второй. – Давай сообразим, а то от этого пива ни в голове, ни в попе. Разбавлять совсем безбожно стали.
Петренко пересел к ним. Скинулись по червонцу.
– Рассчитаемся, каждый за свое, да и пошли отсюда. Погодка хорошая, приземлимся на лавочке.
– А аршин? – недоверчиво вопросил первый. – Из горла, что ли, хлебать?
– Обижаете, товарищи, – улыбнулся Петренко. – Все свое ношу с собой. – И он вытащил из кармана курточки три складных, вставляющихся друг в друга стаканчика.
– О, какой хозяйственный нам друг попался! – восхитился второй, более расположенный гражданин.
Дальше все пошло по петренковскому плану: взяли в гастрономе на Пушкинской улице бутылочку водки. Добавили пару рублей, чтобы хватило на три пирожка с ливером на закусь. В скверике напротив Моссовета, под хвостом коня Юрия Долгорукова, располагаться не стали, из уважения к советской власти. Дошли до бульваров. А там уж, вольготно и культурненько, принялись распивать. Не забывая в то же время посматривать по сторонам.
Познакомились. Одного, сурового, звали Николай. Второго, того, что порадушней, – Петькой. Вскорости после первой, разлитой по стаканчикам, выяснилась и тема, волновавшая Николая.
У него недавно в одночасье померла теща. Оставила ему и жене богатое наследство: дачный дом и участок в Загорянке, площадью двадцать пять соток. И был тот участок сплошь стараниями хозяйственной тещи засажен клубникой. Она ягоду на рынке в Болшеве каждое лето продавала, с чего имела немалый доход. И вот теперь – клубника поспевает, а тещи нет. Урожай супружница Николая собирает – да у нее все по хозяйству в руках горит! – а вот торговать отказывается.
– Да я б сам пошел! – горячился Николай. – У меня стыдливости этой нету! И считаю я в уме, как таблица Брадиса! Да только как я после ночной смены – а у нас в театре все смены ночные! – еще и торговать-то пойду? Чтоб за тем прилавком отрубиться и уснуть?
– Чего б тебе отпуск не взять?
– Отпуск я отгулял. Как раз когда тещеньку хоронили.
– За свой счет возьми.
– Не, мне Силыч в жизнь не даст! Я подъезжал уже к нему.
– Ну, увольняйся.