– Сутки – это приемлемо.
* * *
Итак, добро на операцию было получено. Теперь начиналась следующая стадия – внедрение.
Отчасти здесь могла пригодиться Ольга Егоровна. Он возобновил свои к ней визиты, оставался на ночь и видел: она все больше влюбляется в него. Дело было не только в том, что в то время женщине под сорок трудно было найти себе мужичка. И не в том, что он оказался гораздо более раскованным и подкованным в делах сердечных, чем зажатый и грубоватый среднестатистический советский мужлан. Но он еще и сам искренне влюблялся в нее – своего агента – и старался, чтобы ему с ней было хорошо: и в постели, и до нее, и после.
Хотя – да, конечно, он ее использовал. И однажды сказал после жаркой постельной встречи: «Боюсь, мне придется уехать».
– Куда? Когда?
– Того, ради чего я приезжал в столицу, добился: доложил о ситуации на самый верх. Теперь мне как-то надо устраивать собственную жизнь, искать работу. В Москве у меня прописки нет – значит, и на службу никто не возьмет.
– И куда ты думаешь? Кем?
– Махну в Сибирь. На стройки семилетки. Там большие возможности, рабочие руки всюду нужны. Вон Ангару скоро будут перекрывать ради Братской ГЭС. Город рядом возводят, комбинат алюминиевый. Найду себе применение.
– Возьми меня с собой.
– Тебя? Профессора? Искусствоведа? Спеца по зарубежной литературе? А что ты будешь делать в тайге?
– В школе преподавать.
Разговор принимал нежелательный оборот: не нужна она ему была ни в какой Сибири, и его самого Ангара с Иртышом в реальности ни разу не манили. Потому он усмехнулся:
– Ты живешь в четверти часа ходьбы от Кремля и преподаешь в самом блатном вузе Советского Союза. А там будешь щеголять с мая по октябрь в болотных сапогах, остальное время – в валенках. И радоваться, если передвижка вдруг привезет тебе документальный фильм режиссера Головко. Да ты там первая меня возненавидишь. – И продолжил как о деле решенном: – Я завтра возвращаюсь к себе, в Ленобласть. Надо освободить служебную жилплощадь, прочие формальности закруглить. А потом посмотрю, что делать. Дружок школьный в Мурманск меня зовет. Обещал на торговый флот устроить. Может, даже в загранку получится ходить.
Лицо ее вздрогнуло, как от удара. Глаза стали наливаться слезами. А потом она бросилась к нему:
– Сашенька! Не надо в Мурманск! Возвращайся! Приезжай ко мне, снова! Пожалуйста! Я что-нибудь придумаю!
Но он ничего не пообещал и уехал.
* * *
Петренко возвращался в свой любимый город.
Отец изначально служил в Ленобласти – в Каменке. Потом его с матерью и старшими сестрами помотало по гарнизонам, по дальним городкам. А затем батя, преданный и умный служака, дослужился, наконец, до счастливого назначения: сюда, в Ленинград, в штаб округа.
Родители в ту пору были уже немолоды – папе за сорок, маме – под сорок, но по тогдашним временам она тоже считалась «старородящей». Зато отец носил на погонах три больших звезды с двумя просветами, а вскоре получил генеральскую должность и звание.
В Ленинграде отцу дали квартиру, да в центре. Здесь Петренко в восьмидесятых учился в школе – и не где-нибудь в Купчино, а в блатной, центровой, на улице Восстания, в здании бывшей гимназии.
В год, когда Петренко школу окончил, – Ленинграда как раз и не стало. Начался Петербург. И город этот как-то сразу превратился в бандитский, что справедливо показано в кинофильме «Брат» и одноименном сериале.
Молодой же Петренко все свое детство, да и отрочество тоже, хотел лепить жизнь по лекалам отца. Служить Родине, как тот, только в улучшенном и усиленном варианте. Потому в девяносто первом поступил в Краснознаменный институт[43] – ровно в тот год, когда СССР разрушался и разваливался.
Отца тогда же выпроводили на пенсию, и вскоре этой пенсии стало хватать только на самое скромное пропитание. Родители переселились на дачу в Белоостров и принялись, чего в советские времена никогда не делали, растить картошку-моркошку-свеклу, поставили парник для помидоров-перцев-огурцов. И кто его знает, может, именно эти тяготы в поисках хлеба насущного свели папаню преждевременно в могилу? Или переживания по поводу родной армии, «дурака (по словам отца) и пьяницы Ельцина»?
Батя ведь ушел из жизни в шестьдесят семь – разве возраст, по нынешним временам, для непьющего мужика, который по утрам ледяной водой обливался, а зимой по двадцать километров на лыжах отмахивал? Скоропостижный, стремительный инфаркт, а «Скорая» к отставнику два часа ехала, и реанимировать поздно оказалось.
А вскоре и мамочка убралась – рак сожрал ее за год, но Петренко уверен был: дело в том, что очень она без своего Сашеньки тосковала.
Старшая петренковская сестра, Аленка, тоже жизнь с армией связала, но в женском варианте. Замуж выскочила в двадцать лет, в восемьдесят пятом, когда молодой лейтеха еще представлялся всей семье прекрасной партией. Тогда отец погоны с генеральской звездой носил, поэтому принял участие в судьбе зятя и пристроил его неподалеку, в Ленобласти.
Зять успел дослужиться до капитана, и двух племяшек очаровательных сестрица родила к моменту, как все в стране стало разваливаться, а его денежного довольствия хватать только на хлеб и воду. Многие офицеры отправились тогда на рынки кроссовками торговать или охранять ночами торговые точки. Но муж сестры оказался гордецом. Сначала заявил: в целях экономии отказывается принимать пищу, а чтобы силы сберечь, в свободные от службы часы лежал, не двигаясь, на диване.
А потом отправился дежурить по части и снес себе полчерепа из личного оружия.
Сеструха, конечно, тяжело суицид суженого пережила, но две девочки на руках. Жизнь продолжалась, поэтому пришлось выскочить за натуральнейшего мужика – пьющего, курящего, матерящегося, который вечно ее дочками попрекал и куражился, что взял с двумя «довесками». Стала Аленка с ним хозяйство вести в ужасной деревенской избе без удобств. Живые наличные семья получала, продавая на дороге грибы да чернику. Однажды, уже в нулевые, Петренко к ним погостить приезжал, но больше суток не вытерпел. На сестру было больно смотреть – преждевременно состарившуюся, с грубыми руками безо всякого маникюра, поврежденными артритом. Слава богу, племяшки выросли и выпорхнули из этого ужасного места, замуж вроде удачно повыходили.
Средняя сестрица, Настька, совсем наоборот, пока в Ленинграде в школе-институте училась, вечно (явно в пику служаке-отцу) с хиппарями и диссидентами якшалась. Постоянно в «Сайгоне» просиживала. Выскочила в итоге в восемьдесят девятом за одноклассника Борю Бруштейна, а в девяностом – умотала с ним на Ближний Восток на ПМЖ. И это тоже для отца стало ударом – плюс для кадровиков фортель дочки стал поводом, чтобы батю в отставку спровадить.
В Израиле Настька совсем (с точки зрения Петренко) с дуба рухнула: приняла, вслед за Борькой своим, иудаизм и ревностно блюла заповедания Торы. Сама в Россию больше ни разу не приезжала, а Петренко к ней ввиду службы его не выпускали. Связи совсем ослабели, разве что эсэмэсками на Новый год обменивались.
Вот так: в конце восьмидесятых фамилия Петренко представляла собой большую, красивую, служивую семью. Отец – генерал-майор в штабе округа, мама-красавица ведет хозяйство, старшая дочь замужем за капитаном, средняя – на выданье, а младший сын – будущий офицер госбезопасности. А потом рухнула страна – и семья разлетелась, рассыпалась, только осколки в разные стороны полетели.
Но несмотря на то что в девяностые людей в погонах, как специально (а может, и впрямь специально?), ни во что не ставили, отец Александр Тимофеевич, если Петренко в начале девяностых начинал разговоры, не уйти ли ему со службы в народное хозяйство, всегда говорил: «Написано в уставе: обязан переносить все трудности и лишения – вот и переноси». И по поводу «левой работенки» – закрышевать кого-нибудь или на кого-то наехать (подобные варианты, пока он учился, да и потом, в здании на Литейном, чуть не каждый день возникали), Петренко отцу даже не заикался. И себе думать запретил. Чистые руки – это ведь не просто слова красивые. Раз их испачкаешь – и не отмоешь потом никогда, и сам не очистишься, вечно будешь, как свинья в калу, возиться.
В конце концов лично у Петренко в итоге все наладилось. Превозмог он и себя, и ситуацию, и время. Перевод в Москву в сверхсекретную комиссию помог. Да и работа, что говорить, началась интереснейшая, необычная: всех этих экстрасенсов пытаться на службу Отечеству поставить да следы Посещения, которые то там, то здесь все-таки появлялись, маскировать. Но все равно – при мысли об отце и всей их большой семье до сих пор саднило в душе.
Что Петербург теперь не Ленинград, Петренко вроде бы примирился – да все равно неприятно было. Пару раз в году он возвращался в старинную квартиру на Лиговке, из которой так и не выписалась жена, и они ее за собой оставили. Мечтали, когда уйдет он в отставку, вернуться в Питер и доживать в тех апартаментах и на старинной семейной даче, полуразваленной, в Белоострове.
Но все повернулось иначе. Теперь Петренко снова оказался не в Петербурге, а в Ленинграде – и не по своей воле. В прошлом. По заданию командования. В такой командировке и по такому заданию, после которого вряд ли он вернется живым.
Оставалось искать плюсы в своем нынешнем положении. Наслаждаться, по возможности, Ленинградом и Советским Союзом образца 1959 года.
Два месяца назад он очнулся в теле своего отца и понял, что переход удался. Каким был отец молодым, до его рождения – он ведь раньше никогда не знал. Помнил его примерно с пятидесятилетнего возраста. А оказалось – в зеркало только на себя посмотреть! – папашка-то в юности был красавец, силач (тридцать подтягиваний или сто отжиманий – как нечего делать). И по службе – строгий и требовательный командир. Даже немного завидно было, как подчиненные его уважают и боятся. У самого Петренко так не получалось, он себя всю жизнь корил за «гнилой либерализм». А тут, в пятьдесят девятом, двадцатисемилетний папаня настолько уважаемым командиром слыл – Петренко особо и стараться не пришлось, чтоб дисциплинку среди личного состава поддерживать. Только зыркнет на провинившегося подчиненного, еще рта не успеет раскрыть – проштрафившийся немедленно кидается ликвидировать недочеты или исполнять приказание. Да и отношение к военным, к самой их форме в пятьдесят девятом оказалось совсем иным, чем в привычные времена: в девяностые и в начале двадцать первого века. О! В пятидесятые в СССР отец – строевой офицер, капитан, командир роты – был и выглядел королем. Всегда подтянутый, безупречно выбритый, наглаженный. Девки на него вешались – и в городке, и в Ленинграде – в редкие дни, когда он из своей Каменки в Северную столицу выбирался.
Петренко-младший те времена из жизни отца – конец пятидесятых, начало шестидесятых – только по семейным преданиям знал. Как познакомились они с матерью на случайной вечеринке в Ленинграде в шестьдесят первом. Как папаню перевели потом в Хабаровский край, и родители целый год только писали друг другу. А потом, по пути к новой должности и к новому месту службы, в ГСВГ[44], батя маму из города на Неве умыкнул и с собой в стремительном стиле поженил.
Теперь безупречную советскую службу и военную карьеру отца он, беззаконно вселившийся в его тело, собирается променять – и на что? На позорное звание заговорщика, изменника родины. Да, ему выпало стать тем человеком, кто покусится на высшее руководство партии и страны. И этим актом – переписать историю.
О том Петренко неотступно думал на верхней боковой полке плацкартного вагона, когда возвращался в Ленинград – теперь, весной пятьдесят девятого. Вагон оказался плацкартным потому, что билетов в кассах не достать. Блата у Петренко в столице-59 не завелось, а у Ольги одалживаться не хотелось. Слава богу, хоть на десятый поезд, скорый, в воинской кассе билет нашелся. Стартовал он из столицы в 23.35, прибывал в город трех революций в 9.35. Терпимо.
Будучи еще в собственном теле и в своем времени, Петренко, готовясь к заданию, много прочел об истории СССР, делая упор на пятидесятых. Где, в каком времени он в точности окажется после перехода, заранее было совершенно неизвестно. Первым совершить переход рискнул Данилов – за безудержную смелость, кстати, ему честь и хвала. Тот вынырнул в теле собственного отца в октябре пятьдесят седьмого. За ним последовала Варвара – и оказалась в теле своей юной бабки в феврале пятьдесят восьмого.
В комиссии стали теоретизировать, что переходы, возможно, происходят именно в конец пятидесятых потому, что те годы оказались переломными, судьбоносными – оттого и становилось время словно дырчатым. Через те прорехи и появилась возможность проникать в прошлое. Но как все толком происходит, как именно действует механизм перехода, никто ничего не знал.
Изначально, в своем двадцать первом веке, готовясь к экспедиции, Петренко загадывал: вот бы ему вынырнуть раньше пятьдесят шестого года, до того момента, как этот лысый черт Никита начнет поливать с кремлевской трибуны прежнее руководство. Ведь тогда, после двадцатого съезда, все гниение и началось. Именно в те годы советская власть, которая воспринималась сотнями миллионов людей в СССР и странах народной демократии как божественная, фараонская, стала терять свою сакральность. Тогда все и стало сыпаться – потихоньку сдуваться, ржаветь, коррозировать, – а окончилось страшным обвалом в девяносто первом, гибелью всего Союза, который похоронил под своими руинами и петренковскую семью, и десятки миллионов других.
Если ты такой добрый-справедливый (мысленно обращался к Хрущеву Петренко) – да, выпусти заключенных, разгрузи ГУЛАГ, но зачем же на весь мир кричать, что предыдущий вождь, которого народ почитал равным богу, был кровавый тиран?!
Эх, появился бы он здесь до февраля пятьдесят шестого – все бы сделал, чтоб Никита со своим докладом на трибуну съезда не вылез! Лично пристрелил бы!
А если не получится? Неплохо тогда – хотя бы раньше июня пятьдесят седьмого попасть. В этом случае – сделать ставку на Молотова и завербовать на свою сторону маршала Жукова. Просто открыть глаза военачальника на будущее: как Никита его в ответ за все хорошее отодвинет и обольет помоями уже совсем скоро, в ноябре пятьдесят седьмого. Заручившись поддержкой Жукова, можно было бы сковырнуть Никиту на июньском пленуме, как Молотов – Маленков – Каганович планировали, и направить страну к новым заморозкам.
Или хотя бы до ноября пятьдесят седьмого здесь оказаться, пока был еще в силе и власти маршал Жуков. Тот и в одиночку, если б знал доподлинно, что ему уготовано, мог раздавить Хруща. Однако в ноябре кукурузник, убоявшись популярного маршала, снял его со всех постов и посадил, по сути, под домашний арест.
Петренко попал только в февраль пятьдесят девятого, когда Молотов и его приспешники типа Маленкова и Кагановича были сняты, и Жуков сидел на даче под круглосуточным присмотром. Из кандидатов в диктаторы оставался разве что Шаляпин – а как еще он себя проявит, бог его знает. Приходилось рисковать – а где другого лидера возьмешь? Не к Брежневу же идти! Аморфный Леонид Ильич без того восемнадцать лет будет править – и к чему в итоге страну приведет?! К полному краху!
Но получится ли из Шаляпина Наполеон?
Слава создателю, Петренко хотя бы удалось на него выйти – и тот согласился действовать. Или нет – на деле председатель КГБ блефует, и дело закончится разоблачением заговора: Шаляпин выслужится, а в роли главного инсургента выступит Петренко? Кстати, тогда становится понятно, почему шеф КГБ и бегство Данилова устроил, и наружное наблюдение с пацана и Варвары снял. Одно дело – террорист-одиночка, и совсем другое – целая ячейка, или, лучше сказать, организация, антисоветский центр.
Ах, думы-думушки! Вряд ли кто из пассажиров поезда Москва – Ленинград подозревал, над чем ломает голову красивый парень в штатском, который ворочается на верхней боковой полке.
Плацкартный вагон перед Северной Пальмирой рано проснулся, принялся бриться, перекусывать вареной курицей и бутерами с колбасой, бегать к проводнику за чаем.
А вот и подтянулся дизель к Московскому вокзалу, тогда паровозы уже потихоньку сходили со сцены, и поезд номер десять по-современному дизелем управлялся.
Самую первую (и единственную пока) линию метро в Ленинграде к тому времени уже открыли и даже до Финляндского вокзала довели. Можно было быстро проехать по прямой под землей, но Петренко решил пройтись по Невскому – кто знает, ведь, наверное, в последний раз. (Именно здесь, на Невском, он в апреле пятьдесят девятого, перед своей первой поездкой в столицу, прикупил у стиляг-барыг, чтобы очаровать Ольгу Егоровну, четыре родных американских диска.)
Да, все ему здесь, в Ленинграде-59, было по сердцу: старинные автобусы и троллейбусы, малое движение, свежий ветер с Невы, ларьки с газводой и мороженым, киоски с развалами книг и деловая, но уважительная толпа.
Он вышел с вокзала на Лиговку. Там еще не вырубили насаженные по центру прекрасные липы, превращавшие проспект в бульвар, и бегали, звеня, трамваи. Петренко прошелся по Пушкинской, а потом не спеша, прощаясь с городом прошлого, дошел по четной, солнечной стороне Невского до самого Литейного. Солнечная сторона, солнечная сторона… Наиболее опасная при артобстрелах… Но таблички, извещавшие об этом, к пятьдесят девятому году напрочь закрасили – примутся восстанавливать их как память только в шестьдесят втором. А пока Ленинград, через четырнадцать лет после Победы, хотел забыть об ужасной войне и блокаде – слишком недавно они закончились.
На углу Владимирского и Невского сияла своими окнами гостиница «Москва» – спустя пару лет тут откроют безымянное кафе, которое потом назовут в просторечье «Сайгоном». Ах, порочный «Сайгон»! Именно здесь, в прибежище хиппарей и рокеров, младшая сестренка познакомится со своим Борькой, который потом увезет ее в Израиль. Ну, нет! В Советском Союзе, который построит в итоге Шаляпин, с его, петренковской, помощью, не будет места ни хиппи, ни «Сайгону», ни другой иноземной заразе.
Тут на углу Петренко влез в троллейбус третьего маршрута и по Литейному, мимо перспективы прямых улиц – Жуковского, Некрасова, мимо «Большого дома», где ему довелось прослужить пару лет в конце девяностых, поехал на Финляндский вокзал.
Там он уселся в электричку до Рощино – и уж в Рощино пересел на паровичок до Кирилловки и Каменки.
В Каменке отец, капитан Советской армии, проживал в бараке. Примерно таком же, стандартном, как Кордубцев в Тайнинке: два подъезда, два этажа. Вода – из колонки на улице, туалет – на заднем дворе.
Очнувшись в теле отца в феврале пятьдесят девятого, Петренко быстро привык к отсутствию комфорта. Давно заведенный теплый утренний душ пришлось заменить обливанием холодной водой из колонки на улице. Ну и хорошо, здоровее будет. А что в уличном сортире вместо туалетной бумаги (ее в СССР начнут производить только через десять лет) аккуратно порезанная «Красная звезда» – вообще фигня вопрос. Как и необходимость притаскивать домой ведра с водой для готовки и мытья немудрящей посуды, печь топить по вечерам. Зато в его распоряжении целых две комнатки с кухонькой и электроплиткой, холодильник «Саратов» и даже ковер на стене.
Притом двери в ту пору в военном городке не запирались. Детей пускали гулять одних, чуть не с трехлетнего возраста, и жили дружно. После торжественного вечера в честь Двадцать третьего февраля крепко и радостно праздновали всем комсоставом части под пирожки, холодец и винегрет.
Но чтобы выполнить задание, Петренко требовалось перебраться в Москву. И отпуском вряд ли обойдешься, придется жить в Белокаменной на постоянной основе. А для того – из армии уходить. Тут как раз Хрущ затеял впечатляющее сокращение вооруженных сил – стало ему казаться, что одними ракетами современную войну можно выиграть. Поэтому дембельнули Петренко без особых препон. Хотя и посетовали формально, что такой блестящий офицер собирается из рядов уволиться. И в госпитале ему пришлось полежать, посимулировать высокое артериальное давление да обмороки.
Но перед тем он сумел запастись необходимым. Какое конкретно ему понадобится вооружение, он не знал, поэтому постарался затариться по максимуму. Во-первых, у фронтовика-майора Последкина перекупил два «левых» «ТТ». Отмазка у Петренко была железная: привык к оружию, на гражданке без пистолета скучно, да и мало ли что.
Но главное – он провернул следующую операцию. Как раз в марте на полигоне проходили учения с ночными стрельбами. Воспользовавшись этим, он прикарманил себе целый РПГ-2[45] и сумку с тремя гранатами. Как удалось? Все просто: лично контролировал вскрытие ящика с РПГ, а потом сунул один «выстрел» в свой командирский «УАЗ». Оттуда же выложил заранее заначенный (через старшину роты) использованный тубус – и списал его по окончании стрельб.
Пистолеты, РПГ и три гранаты к нему Петренко хранил, в первый раз уезжая из Каменки в столицу, по-простому: у себя в барачной квартирке под кроватью.
И сейчас, возвернувшись в Каменку, он не за личными вещичками своими, довольно скудными, пожаловал, а за этим богатством. Потому что чувствовал: время подходит.
* * *
Итак, добро на операцию было получено. Теперь начиналась следующая стадия – внедрение.
Отчасти здесь могла пригодиться Ольга Егоровна. Он возобновил свои к ней визиты, оставался на ночь и видел: она все больше влюбляется в него. Дело было не только в том, что в то время женщине под сорок трудно было найти себе мужичка. И не в том, что он оказался гораздо более раскованным и подкованным в делах сердечных, чем зажатый и грубоватый среднестатистический советский мужлан. Но он еще и сам искренне влюблялся в нее – своего агента – и старался, чтобы ему с ней было хорошо: и в постели, и до нее, и после.
Хотя – да, конечно, он ее использовал. И однажды сказал после жаркой постельной встречи: «Боюсь, мне придется уехать».
– Куда? Когда?
– Того, ради чего я приезжал в столицу, добился: доложил о ситуации на самый верх. Теперь мне как-то надо устраивать собственную жизнь, искать работу. В Москве у меня прописки нет – значит, и на службу никто не возьмет.
– И куда ты думаешь? Кем?
– Махну в Сибирь. На стройки семилетки. Там большие возможности, рабочие руки всюду нужны. Вон Ангару скоро будут перекрывать ради Братской ГЭС. Город рядом возводят, комбинат алюминиевый. Найду себе применение.
– Возьми меня с собой.
– Тебя? Профессора? Искусствоведа? Спеца по зарубежной литературе? А что ты будешь делать в тайге?
– В школе преподавать.
Разговор принимал нежелательный оборот: не нужна она ему была ни в какой Сибири, и его самого Ангара с Иртышом в реальности ни разу не манили. Потому он усмехнулся:
– Ты живешь в четверти часа ходьбы от Кремля и преподаешь в самом блатном вузе Советского Союза. А там будешь щеголять с мая по октябрь в болотных сапогах, остальное время – в валенках. И радоваться, если передвижка вдруг привезет тебе документальный фильм режиссера Головко. Да ты там первая меня возненавидишь. – И продолжил как о деле решенном: – Я завтра возвращаюсь к себе, в Ленобласть. Надо освободить служебную жилплощадь, прочие формальности закруглить. А потом посмотрю, что делать. Дружок школьный в Мурманск меня зовет. Обещал на торговый флот устроить. Может, даже в загранку получится ходить.
Лицо ее вздрогнуло, как от удара. Глаза стали наливаться слезами. А потом она бросилась к нему:
– Сашенька! Не надо в Мурманск! Возвращайся! Приезжай ко мне, снова! Пожалуйста! Я что-нибудь придумаю!
Но он ничего не пообещал и уехал.
* * *
Петренко возвращался в свой любимый город.
Отец изначально служил в Ленобласти – в Каменке. Потом его с матерью и старшими сестрами помотало по гарнизонам, по дальним городкам. А затем батя, преданный и умный служака, дослужился, наконец, до счастливого назначения: сюда, в Ленинград, в штаб округа.
Родители в ту пору были уже немолоды – папе за сорок, маме – под сорок, но по тогдашним временам она тоже считалась «старородящей». Зато отец носил на погонах три больших звезды с двумя просветами, а вскоре получил генеральскую должность и звание.
В Ленинграде отцу дали квартиру, да в центре. Здесь Петренко в восьмидесятых учился в школе – и не где-нибудь в Купчино, а в блатной, центровой, на улице Восстания, в здании бывшей гимназии.
В год, когда Петренко школу окончил, – Ленинграда как раз и не стало. Начался Петербург. И город этот как-то сразу превратился в бандитский, что справедливо показано в кинофильме «Брат» и одноименном сериале.
Молодой же Петренко все свое детство, да и отрочество тоже, хотел лепить жизнь по лекалам отца. Служить Родине, как тот, только в улучшенном и усиленном варианте. Потому в девяносто первом поступил в Краснознаменный институт[43] – ровно в тот год, когда СССР разрушался и разваливался.
Отца тогда же выпроводили на пенсию, и вскоре этой пенсии стало хватать только на самое скромное пропитание. Родители переселились на дачу в Белоостров и принялись, чего в советские времена никогда не делали, растить картошку-моркошку-свеклу, поставили парник для помидоров-перцев-огурцов. И кто его знает, может, именно эти тяготы в поисках хлеба насущного свели папаню преждевременно в могилу? Или переживания по поводу родной армии, «дурака (по словам отца) и пьяницы Ельцина»?
Батя ведь ушел из жизни в шестьдесят семь – разве возраст, по нынешним временам, для непьющего мужика, который по утрам ледяной водой обливался, а зимой по двадцать километров на лыжах отмахивал? Скоропостижный, стремительный инфаркт, а «Скорая» к отставнику два часа ехала, и реанимировать поздно оказалось.
А вскоре и мамочка убралась – рак сожрал ее за год, но Петренко уверен был: дело в том, что очень она без своего Сашеньки тосковала.
Старшая петренковская сестра, Аленка, тоже жизнь с армией связала, но в женском варианте. Замуж выскочила в двадцать лет, в восемьдесят пятом, когда молодой лейтеха еще представлялся всей семье прекрасной партией. Тогда отец погоны с генеральской звездой носил, поэтому принял участие в судьбе зятя и пристроил его неподалеку, в Ленобласти.
Зять успел дослужиться до капитана, и двух племяшек очаровательных сестрица родила к моменту, как все в стране стало разваливаться, а его денежного довольствия хватать только на хлеб и воду. Многие офицеры отправились тогда на рынки кроссовками торговать или охранять ночами торговые точки. Но муж сестры оказался гордецом. Сначала заявил: в целях экономии отказывается принимать пищу, а чтобы силы сберечь, в свободные от службы часы лежал, не двигаясь, на диване.
А потом отправился дежурить по части и снес себе полчерепа из личного оружия.
Сеструха, конечно, тяжело суицид суженого пережила, но две девочки на руках. Жизнь продолжалась, поэтому пришлось выскочить за натуральнейшего мужика – пьющего, курящего, матерящегося, который вечно ее дочками попрекал и куражился, что взял с двумя «довесками». Стала Аленка с ним хозяйство вести в ужасной деревенской избе без удобств. Живые наличные семья получала, продавая на дороге грибы да чернику. Однажды, уже в нулевые, Петренко к ним погостить приезжал, но больше суток не вытерпел. На сестру было больно смотреть – преждевременно состарившуюся, с грубыми руками безо всякого маникюра, поврежденными артритом. Слава богу, племяшки выросли и выпорхнули из этого ужасного места, замуж вроде удачно повыходили.
Средняя сестрица, Настька, совсем наоборот, пока в Ленинграде в школе-институте училась, вечно (явно в пику служаке-отцу) с хиппарями и диссидентами якшалась. Постоянно в «Сайгоне» просиживала. Выскочила в итоге в восемьдесят девятом за одноклассника Борю Бруштейна, а в девяностом – умотала с ним на Ближний Восток на ПМЖ. И это тоже для отца стало ударом – плюс для кадровиков фортель дочки стал поводом, чтобы батю в отставку спровадить.
В Израиле Настька совсем (с точки зрения Петренко) с дуба рухнула: приняла, вслед за Борькой своим, иудаизм и ревностно блюла заповедания Торы. Сама в Россию больше ни разу не приезжала, а Петренко к ней ввиду службы его не выпускали. Связи совсем ослабели, разве что эсэмэсками на Новый год обменивались.
Вот так: в конце восьмидесятых фамилия Петренко представляла собой большую, красивую, служивую семью. Отец – генерал-майор в штабе округа, мама-красавица ведет хозяйство, старшая дочь замужем за капитаном, средняя – на выданье, а младший сын – будущий офицер госбезопасности. А потом рухнула страна – и семья разлетелась, рассыпалась, только осколки в разные стороны полетели.
Но несмотря на то что в девяностые людей в погонах, как специально (а может, и впрямь специально?), ни во что не ставили, отец Александр Тимофеевич, если Петренко в начале девяностых начинал разговоры, не уйти ли ему со службы в народное хозяйство, всегда говорил: «Написано в уставе: обязан переносить все трудности и лишения – вот и переноси». И по поводу «левой работенки» – закрышевать кого-нибудь или на кого-то наехать (подобные варианты, пока он учился, да и потом, в здании на Литейном, чуть не каждый день возникали), Петренко отцу даже не заикался. И себе думать запретил. Чистые руки – это ведь не просто слова красивые. Раз их испачкаешь – и не отмоешь потом никогда, и сам не очистишься, вечно будешь, как свинья в калу, возиться.
В конце концов лично у Петренко в итоге все наладилось. Превозмог он и себя, и ситуацию, и время. Перевод в Москву в сверхсекретную комиссию помог. Да и работа, что говорить, началась интереснейшая, необычная: всех этих экстрасенсов пытаться на службу Отечеству поставить да следы Посещения, которые то там, то здесь все-таки появлялись, маскировать. Но все равно – при мысли об отце и всей их большой семье до сих пор саднило в душе.
Что Петербург теперь не Ленинград, Петренко вроде бы примирился – да все равно неприятно было. Пару раз в году он возвращался в старинную квартиру на Лиговке, из которой так и не выписалась жена, и они ее за собой оставили. Мечтали, когда уйдет он в отставку, вернуться в Питер и доживать в тех апартаментах и на старинной семейной даче, полуразваленной, в Белоострове.
Но все повернулось иначе. Теперь Петренко снова оказался не в Петербурге, а в Ленинграде – и не по своей воле. В прошлом. По заданию командования. В такой командировке и по такому заданию, после которого вряд ли он вернется живым.
Оставалось искать плюсы в своем нынешнем положении. Наслаждаться, по возможности, Ленинградом и Советским Союзом образца 1959 года.
Два месяца назад он очнулся в теле своего отца и понял, что переход удался. Каким был отец молодым, до его рождения – он ведь раньше никогда не знал. Помнил его примерно с пятидесятилетнего возраста. А оказалось – в зеркало только на себя посмотреть! – папашка-то в юности был красавец, силач (тридцать подтягиваний или сто отжиманий – как нечего делать). И по службе – строгий и требовательный командир. Даже немного завидно было, как подчиненные его уважают и боятся. У самого Петренко так не получалось, он себя всю жизнь корил за «гнилой либерализм». А тут, в пятьдесят девятом, двадцатисемилетний папаня настолько уважаемым командиром слыл – Петренко особо и стараться не пришлось, чтоб дисциплинку среди личного состава поддерживать. Только зыркнет на провинившегося подчиненного, еще рта не успеет раскрыть – проштрафившийся немедленно кидается ликвидировать недочеты или исполнять приказание. Да и отношение к военным, к самой их форме в пятьдесят девятом оказалось совсем иным, чем в привычные времена: в девяностые и в начале двадцать первого века. О! В пятидесятые в СССР отец – строевой офицер, капитан, командир роты – был и выглядел королем. Всегда подтянутый, безупречно выбритый, наглаженный. Девки на него вешались – и в городке, и в Ленинграде – в редкие дни, когда он из своей Каменки в Северную столицу выбирался.
Петренко-младший те времена из жизни отца – конец пятидесятых, начало шестидесятых – только по семейным преданиям знал. Как познакомились они с матерью на случайной вечеринке в Ленинграде в шестьдесят первом. Как папаню перевели потом в Хабаровский край, и родители целый год только писали друг другу. А потом, по пути к новой должности и к новому месту службы, в ГСВГ[44], батя маму из города на Неве умыкнул и с собой в стремительном стиле поженил.
Теперь безупречную советскую службу и военную карьеру отца он, беззаконно вселившийся в его тело, собирается променять – и на что? На позорное звание заговорщика, изменника родины. Да, ему выпало стать тем человеком, кто покусится на высшее руководство партии и страны. И этим актом – переписать историю.
О том Петренко неотступно думал на верхней боковой полке плацкартного вагона, когда возвращался в Ленинград – теперь, весной пятьдесят девятого. Вагон оказался плацкартным потому, что билетов в кассах не достать. Блата у Петренко в столице-59 не завелось, а у Ольги одалживаться не хотелось. Слава богу, хоть на десятый поезд, скорый, в воинской кассе билет нашелся. Стартовал он из столицы в 23.35, прибывал в город трех революций в 9.35. Терпимо.
Будучи еще в собственном теле и в своем времени, Петренко, готовясь к заданию, много прочел об истории СССР, делая упор на пятидесятых. Где, в каком времени он в точности окажется после перехода, заранее было совершенно неизвестно. Первым совершить переход рискнул Данилов – за безудержную смелость, кстати, ему честь и хвала. Тот вынырнул в теле собственного отца в октябре пятьдесят седьмого. За ним последовала Варвара – и оказалась в теле своей юной бабки в феврале пятьдесят восьмого.
В комиссии стали теоретизировать, что переходы, возможно, происходят именно в конец пятидесятых потому, что те годы оказались переломными, судьбоносными – оттого и становилось время словно дырчатым. Через те прорехи и появилась возможность проникать в прошлое. Но как все толком происходит, как именно действует механизм перехода, никто ничего не знал.
Изначально, в своем двадцать первом веке, готовясь к экспедиции, Петренко загадывал: вот бы ему вынырнуть раньше пятьдесят шестого года, до того момента, как этот лысый черт Никита начнет поливать с кремлевской трибуны прежнее руководство. Ведь тогда, после двадцатого съезда, все гниение и началось. Именно в те годы советская власть, которая воспринималась сотнями миллионов людей в СССР и странах народной демократии как божественная, фараонская, стала терять свою сакральность. Тогда все и стало сыпаться – потихоньку сдуваться, ржаветь, коррозировать, – а окончилось страшным обвалом в девяносто первом, гибелью всего Союза, который похоронил под своими руинами и петренковскую семью, и десятки миллионов других.
Если ты такой добрый-справедливый (мысленно обращался к Хрущеву Петренко) – да, выпусти заключенных, разгрузи ГУЛАГ, но зачем же на весь мир кричать, что предыдущий вождь, которого народ почитал равным богу, был кровавый тиран?!
Эх, появился бы он здесь до февраля пятьдесят шестого – все бы сделал, чтоб Никита со своим докладом на трибуну съезда не вылез! Лично пристрелил бы!
А если не получится? Неплохо тогда – хотя бы раньше июня пятьдесят седьмого попасть. В этом случае – сделать ставку на Молотова и завербовать на свою сторону маршала Жукова. Просто открыть глаза военачальника на будущее: как Никита его в ответ за все хорошее отодвинет и обольет помоями уже совсем скоро, в ноябре пятьдесят седьмого. Заручившись поддержкой Жукова, можно было бы сковырнуть Никиту на июньском пленуме, как Молотов – Маленков – Каганович планировали, и направить страну к новым заморозкам.
Или хотя бы до ноября пятьдесят седьмого здесь оказаться, пока был еще в силе и власти маршал Жуков. Тот и в одиночку, если б знал доподлинно, что ему уготовано, мог раздавить Хруща. Однако в ноябре кукурузник, убоявшись популярного маршала, снял его со всех постов и посадил, по сути, под домашний арест.
Петренко попал только в февраль пятьдесят девятого, когда Молотов и его приспешники типа Маленкова и Кагановича были сняты, и Жуков сидел на даче под круглосуточным присмотром. Из кандидатов в диктаторы оставался разве что Шаляпин – а как еще он себя проявит, бог его знает. Приходилось рисковать – а где другого лидера возьмешь? Не к Брежневу же идти! Аморфный Леонид Ильич без того восемнадцать лет будет править – и к чему в итоге страну приведет?! К полному краху!
Но получится ли из Шаляпина Наполеон?
Слава создателю, Петренко хотя бы удалось на него выйти – и тот согласился действовать. Или нет – на деле председатель КГБ блефует, и дело закончится разоблачением заговора: Шаляпин выслужится, а в роли главного инсургента выступит Петренко? Кстати, тогда становится понятно, почему шеф КГБ и бегство Данилова устроил, и наружное наблюдение с пацана и Варвары снял. Одно дело – террорист-одиночка, и совсем другое – целая ячейка, или, лучше сказать, организация, антисоветский центр.
Ах, думы-думушки! Вряд ли кто из пассажиров поезда Москва – Ленинград подозревал, над чем ломает голову красивый парень в штатском, который ворочается на верхней боковой полке.
Плацкартный вагон перед Северной Пальмирой рано проснулся, принялся бриться, перекусывать вареной курицей и бутерами с колбасой, бегать к проводнику за чаем.
А вот и подтянулся дизель к Московскому вокзалу, тогда паровозы уже потихоньку сходили со сцены, и поезд номер десять по-современному дизелем управлялся.
Самую первую (и единственную пока) линию метро в Ленинграде к тому времени уже открыли и даже до Финляндского вокзала довели. Можно было быстро проехать по прямой под землей, но Петренко решил пройтись по Невскому – кто знает, ведь, наверное, в последний раз. (Именно здесь, на Невском, он в апреле пятьдесят девятого, перед своей первой поездкой в столицу, прикупил у стиляг-барыг, чтобы очаровать Ольгу Егоровну, четыре родных американских диска.)
Да, все ему здесь, в Ленинграде-59, было по сердцу: старинные автобусы и троллейбусы, малое движение, свежий ветер с Невы, ларьки с газводой и мороженым, киоски с развалами книг и деловая, но уважительная толпа.
Он вышел с вокзала на Лиговку. Там еще не вырубили насаженные по центру прекрасные липы, превращавшие проспект в бульвар, и бегали, звеня, трамваи. Петренко прошелся по Пушкинской, а потом не спеша, прощаясь с городом прошлого, дошел по четной, солнечной стороне Невского до самого Литейного. Солнечная сторона, солнечная сторона… Наиболее опасная при артобстрелах… Но таблички, извещавшие об этом, к пятьдесят девятому году напрочь закрасили – примутся восстанавливать их как память только в шестьдесят втором. А пока Ленинград, через четырнадцать лет после Победы, хотел забыть об ужасной войне и блокаде – слишком недавно они закончились.
На углу Владимирского и Невского сияла своими окнами гостиница «Москва» – спустя пару лет тут откроют безымянное кафе, которое потом назовут в просторечье «Сайгоном». Ах, порочный «Сайгон»! Именно здесь, в прибежище хиппарей и рокеров, младшая сестренка познакомится со своим Борькой, который потом увезет ее в Израиль. Ну, нет! В Советском Союзе, который построит в итоге Шаляпин, с его, петренковской, помощью, не будет места ни хиппи, ни «Сайгону», ни другой иноземной заразе.
Тут на углу Петренко влез в троллейбус третьего маршрута и по Литейному, мимо перспективы прямых улиц – Жуковского, Некрасова, мимо «Большого дома», где ему довелось прослужить пару лет в конце девяностых, поехал на Финляндский вокзал.
Там он уселся в электричку до Рощино – и уж в Рощино пересел на паровичок до Кирилловки и Каменки.
В Каменке отец, капитан Советской армии, проживал в бараке. Примерно таком же, стандартном, как Кордубцев в Тайнинке: два подъезда, два этажа. Вода – из колонки на улице, туалет – на заднем дворе.
Очнувшись в теле отца в феврале пятьдесят девятого, Петренко быстро привык к отсутствию комфорта. Давно заведенный теплый утренний душ пришлось заменить обливанием холодной водой из колонки на улице. Ну и хорошо, здоровее будет. А что в уличном сортире вместо туалетной бумаги (ее в СССР начнут производить только через десять лет) аккуратно порезанная «Красная звезда» – вообще фигня вопрос. Как и необходимость притаскивать домой ведра с водой для готовки и мытья немудрящей посуды, печь топить по вечерам. Зато в его распоряжении целых две комнатки с кухонькой и электроплиткой, холодильник «Саратов» и даже ковер на стене.
Притом двери в ту пору в военном городке не запирались. Детей пускали гулять одних, чуть не с трехлетнего возраста, и жили дружно. После торжественного вечера в честь Двадцать третьего февраля крепко и радостно праздновали всем комсоставом части под пирожки, холодец и винегрет.
Но чтобы выполнить задание, Петренко требовалось перебраться в Москву. И отпуском вряд ли обойдешься, придется жить в Белокаменной на постоянной основе. А для того – из армии уходить. Тут как раз Хрущ затеял впечатляющее сокращение вооруженных сил – стало ему казаться, что одними ракетами современную войну можно выиграть. Поэтому дембельнули Петренко без особых препон. Хотя и посетовали формально, что такой блестящий офицер собирается из рядов уволиться. И в госпитале ему пришлось полежать, посимулировать высокое артериальное давление да обмороки.
Но перед тем он сумел запастись необходимым. Какое конкретно ему понадобится вооружение, он не знал, поэтому постарался затариться по максимуму. Во-первых, у фронтовика-майора Последкина перекупил два «левых» «ТТ». Отмазка у Петренко была железная: привык к оружию, на гражданке без пистолета скучно, да и мало ли что.
Но главное – он провернул следующую операцию. Как раз в марте на полигоне проходили учения с ночными стрельбами. Воспользовавшись этим, он прикарманил себе целый РПГ-2[45] и сумку с тремя гранатами. Как удалось? Все просто: лично контролировал вскрытие ящика с РПГ, а потом сунул один «выстрел» в свой командирский «УАЗ». Оттуда же выложил заранее заначенный (через старшину роты) использованный тубус – и списал его по окончании стрельб.
Пистолеты, РПГ и три гранаты к нему Петренко хранил, в первый раз уезжая из Каменки в столицу, по-простому: у себя в барачной квартирке под кроватью.
И сейчас, возвернувшись в Каменку, он не за личными вещичками своими, довольно скудными, пожаловал, а за этим богатством. Потому что чувствовал: время подходит.