– Вот как? Значит, теперь и он, и я будем под контролем? А он хотел бежать, скрываться в лесах.
– Совершенно это никому не нужно. Пусть спокойно торчит у тебя, если вам обоим этого хочется. Только помните, что вы под колпаком и ведите себя соответственно… А теперь расскажи мне про тех персон, установить которых я тебя просил. Точнее, напиши сюда. – Он протянул ей ручку и блокнот.
Она написала: Семен Кордубцев – домашний адрес и место учебы, а также номер группы и когда кончаются пары. А дальше – его возлюбленная Людмила Жеребятова: дачный поселок Вешняки, улица Пионерская, дом ***.
Петренко быстренько проcмотрел ее писанину, кивнул: «Понял», сунул в карман. А потом на другом листке написал: «Завтра встречаемся. Покажешь мне Кордубцева. И постарайся сбросить хвост». Она кивнула, тогда он достал спички, вырвал ту последнюю страницу с приказом и поджег. Бросил догоревший листочек под ноги, пепел растоптал, молвил: «Ну, будь!» – и удалился, насвистывая.
* * *
Коммуналка, в которой снял себе светелку Петренко, оказалась далеко не многонаселенной по тогдашним временам: всего восемь комнат, семь семей. И практически в самом центре.
В столице мира и социализма бытовые проблемы решались обычно сложным, кривым путем. К примеру: потребовалось приезжему снять на месяц-два комнату или квартиру. В гостинице – дорого, вдобавок вечная нехватка мест, да и слишком на виду. Сам бог велел арендовать. Разумеется, никакого сервиса типа Эйрнбиэнби или Букинга не существовало. Поэтому, когда Петренко только прибыл в Москву, прямо на Ленинградском вокзале подошел к первому попавшемуся носильщику и поведал о своей нужде. Тот проводил его к другому рыцарю тележки и чемодана. Последний в обмен на десятирублевую купюру выдал Петренко листочек из тетрадки в клетку, на котором были криво-косо записаны химическим карандашом три имени и три телефона.
Петренко позвонил – и первый же арендодатель оказался счастливым обладателем двух комнат на бывшей улице Покровка. В одной прохиндей проживал сам, другую сдавал. Плату, весьма изрядную – четыреста рублей за месяц – потребовал вперед. Сказал: «Для соседей – ты мой двоюродный племянник. Откуда пожаловал?» – «Из Ленинградской области, Кирилловское». – Он назвал ближайшую платформу электрички к Каменке, где служил. – «Прекрасно: соседям говори, что ты мой двоюродный племяш из Кирилловского».
Конечно, родня – иначе соседи запросто могли б настучать про нетрудовые доходы. К тому же следовало блюсти моральный облик – правила хозяин сформулировал кратко: «Баб не водить, собутыльников тоже, не дебоширить. Пей в одиночку или меня приглашай». В остальном ни он, ни другие жильцы постояльцу не докучали, если не считать, конечно, мальца, разъезжающего по длинному коммунальному коридору на трехколесном велосипеде, другого младенца, орущего порой полночи, или тихого алкоголика Еркамова, вечно засыпающего в запертом изнутри туалете.
Имелась ванна, и даже содержалась в относительном порядке – можно было принимать водные процедуры. И еще одно неоспоримое удобство: телефон.
И вот утром того дня, когда Петренко собирался вплотную познакомиться с дедом и бабкой Антихриста – молодым Семеном Кордубцевым и его сожительницей Людмилой Жеребятовой, в коридоре зазвонил телефон, а потом в комнату постучали: «Вас!»
– Меня? Это какая-то ошибка! – Он никому, ни Варе, ни Ольге Крестовской не оставлял номера своего здешнего телефона. Никто не знал, где он живет.
– Нет-нет, именно вас. Говорят, нового жильца, Александра Тимофеевича, что из Ленобласти прибыл.
Эбонитовый телефон размещался у входной двери. Рядом какой-то умелец приделал полочку, чтоб трубка лежала покойно, а не висела на шнуре в ожидании, пока человек подойдет. И химический карандаш на бечевке – им прямо на стене записывали телефоны.
– Это старый друг Крестовской Ольги говорит, – усмехнулся в трубку властный баритон.
Боже мой, ему по обычному городскому звонит всесильный шеф КГБ! Значит, Петренко удалось зацепить его.
– Рад вас слышать.
– Я ваших ангелов-хранителей отправил в краткосрочный отпуск, – проговорил Шаляпин, явно имея в виду «наружку». Петренко «отпуска» пока не заметил, еще вчера топтуны привычно ходили за ним. – Все потому, – продолжал главный чекист страны, – что нам с вами необходимо повидаться.
– Сегодня я не могу, – буркнул полковник. – Очень занят.
Немногие, видимо, отказывали, да в столь решительной форме, главе советской спецслужбы, наводящей страх на весь мир. Шаляпин аж крякнул.
– Вот как? Что ж, тогда завтра, в одиннадцать утра у памятника Героям Плевны. Можете? – язвительно перепросил он.
– Так точно.
– Ну, слава богу.
Вернувшись в комнату, Петренко выглянул в окно. И впрямь слежка убралась.
Что ж, одной заботой меньше. Не придется сегодня перед делом снова голову ломать, как оторваться.
В роли топтунов полковник с Варей в тот день выступили сами. Около двух дня заняли позицию у входа в главный корпус МАСИ – Московского архитектурно-строительного института, в котором учился Семен Кордубцев, он же дед Антихриста.
С Вари (так же, как с Данилова) тоже наблюдение сняли, о чем она с восторгом поведала Петренко. Лишнее доказательство того, что следили по приказу все того же Шаляпина. Впрочем, в том они и раньше не сомневались.
Дома Варя обрисовала ситуацию Данилову и убедила, что лучше ему не скрываться и пожить пока у нее.
А днем они с Петренко сидели на лавочке напротив входа в МАСИ. Изображали парочку – благо майская столичная погода способствовала. Ждали окончания третьей пары – Варя изначально вызнала расписание Кордубцева.
– Александр Тимофеевич, – проговорила Варя, – вы уверены, что мы должны Кордубцевых убивать?
– А что такое?
– А то, что не стоит счастье народное ни одной слезинки ребенка. Сколько уж раз считали наоборот: сначала большевики, потом, в девяностые – демократы. И всякий раз ошибались. Каждый раз общество, которое на убийстве и слезах строилось, ужасным в итоге получалось.
– Понимаю, Варя Батьковна, ход твоих мыслей. Но знаешь что это такое? Чистоплюйство высшего сорта! Самое настоящее интеллигентское слюнтяйство! Из-за которого Россия сначала в тысяча девятьсот семнадцатом погибла, а потом, по тем же самым причинам – «ах, мы не можем стрелять в народ!» – Советский Союз приказал долго жить в девяносто первом. А если и мы сейчас станем сопли жевать – Россия в двадцатые годы двадцать первого века уж точно погибнет безвозвратно. Поэтому ты бы, Варя, все-таки лучше подумала, поработала над собой. Понятно, конечно, чье на тебя сказывается гнилое влияние – лучше б этого Данилова из Лефортова не выпускали! Ладно, даю тебе на сегодня отпуск – считай, что ты мне не понадобишься. Но вообще мне твоя помощь будет очень нужна; настолько, что если ты ее вдруг оказывать мне не будешь – пристрелю и тебя, и твоего Данилова, как бешеных собак! Ясно?
Девушка вся покраснела и чуть не плакала – так что стороннему наблюдателю могло показаться, будто мужчина, более старший и опытный, дает отповедь юной девушке, которая то ли забеременела некстати, то ли замуж просится, то ли молит взять с собой куда-нибудь далеко, на стройки коммунизма. Мало кто мог, конечно, себе представить, сколь драматичная коллизия разыгрывалась здесь на самом деле.
– Вот он, – прошептала сквозь слезы Варя и кивнула на парадный вход института. Там показались трое сокурсников – обычные советские студиозы конца пятидесятых: штаны-паруса (но с тщательными стрелками), куртяшки, тяжелые ботинки «скороход», в руках – тубусы и папочки из кожзама.
– Который из них?
– Тот, что в центре. Самый высокий.
Парни распрощались плотными комсомольскими рукопожатиями.
– Ладно, ступай отсюда, Варвара. Я надеюсь, Кордубцев двойной жизни не ведет? С двумя или тремя девчонками одновременно не встречается и отправится сейчас на свидание к Людмиле?
– У них на «Красных Воротах» в тот раз свиданка была.
– Да помню, помню я.
И Петренко небрежной походкой отправился вслед за Семеном Кордубцевым, который устремился на остановку троллейбуса номер двадцать четыре.
* * *
В лицо ни Кордубцев, ни Людмила знать Петренко не могли, никакой слежки не ожидали, поэтому он особо не скрывался. Тем паче молодые люди были заняты друг другом. Ни целоваться, ни обжиматься в общественных местах правила приличия в Москве-59 не позволяли, поэтому Семен и Люда преданно смотрели глаза в глаза, держались за ручки, касались предплечий и локотков. Ехали они, видно, тем же маршрутом, как Варя рассказала, на станцию Тайнинскую. И в юноше прямо горело ретивое – он, видать, с каждым километром все сильнее предвкушал, как сорвет с барышни одежды и проникнет в нее в своем доме барачного типа.
Метро, потом электричка. Петренко находился с ними в одном вагоне и в принципе мог бы исполнить их уже там, но слишком много людей вокруг, мало шансов уйти незамеченным и невредимым. А ведь требовалось беречь себя, чтоб разыскать и ликвидировать вторую пару прародителей Антихриста и довести до конца игру с Шаляпиным.
Добрались до Тайнинской. Электрички в те времена ходили реже – еще и потому, что шли туда и обратно по одному-единственному пути. В Мытищах был разъезд. Поезда встречались, и тот, что направлялся в область, продолжал свой путь. А тот, что в Москву, продвигался в сторону Тайнинской.
Как раз в Тайнинку электричка до Москвы придет через пять-шесть минут – будет очень удобно после дела впрыгнуть в нее и раствориться среди пассажиров.
Платформа вся была деревянная: настилы, лавочки, заборчики. Однако имелось что-то вроде вокзальчика, и даже буфет, где тетка в несвежем халате торговала заветренными бутербродами и пивом.
Именно к этому лотку и направилась парочка, видимо, девочка закапризничала, что проголодалась. Или, может, голод обуял Семена и пересилил даже могучее молодое чувство.
Немногочисленные пассажиры, вышедшие на станции, как-то незаметно испарились. Не было здесь никаких, конечно, турникетов и пешеходных мостов – просто разошлись, кто налево, кто, через пути для скорых, направо. А кругом – леса и совсем по-другому, чем в Москве, дышится.
В итоге на платформе осталось четверо: тетка-продавщица, Людмила Жеребятова, Семен Кордубцев и не спеша подходивший к ним Петренко. Момент был подходящий. Полковник надвинул шляпу поглубже на лицо, чтоб торговая тетя потом не опознала. Ни девушку, ни парня он в живых оставлять не собирался.
Молодые люди взяли четыре бутерброда с собой навынос – два с колбасой и два с сыром. Настоящее студенческое пиршество. Продавщица как раз заворачивала им покупку в плотную упаковочную бумагу, когда Петренко нанес сзади два удара, очень быстро, в область печени – Людмиле, будущей Кордубцевой.
Да, да, она не проживет еще пятьдесят семь лет, не родит мальчика по имени Слава, потом этот мальчик не вырастет, не уйдет служить на флот, не вернется, отгуляв дембель, а его в Мытищах не дождется суженая – Елена Чигарева, и они в девяносто втором не сыграют свадьбу, а потом, после долгих попыток, не зачнут Елисея, будущего Антихриста. И у самой Людмилы не останется пятидесяти семи лет, переполненных радостями, невзгодами, удачами – пока она вдруг не будет убита ударившей прямо в нее молнией. И рядом с ней в две тысячи шестнадцатом году должен погибнуть ее верный муж, дед Семен, но он умрет прямо сейчас, от новых ударов ножом, что нанесет Петренко.
Людмила стала оседать на землю. Продавщица вытаращила глаза и широко раскрыла рот, но не закричала. Бутерброды посыпались на пол.
Кордубцев повернулся к Петренко – и что-то с ним было не так. Куда-то делся советский студентик-ботаник, робко трогавший за ручку свою Люду. На полковника смотрели холодные, жесткие, безжалостные глаза. А следующим движением – ликвидатор не мог поверить – студентик вытащил из-за пазухи своей куртешки пистолет и направил его на Петренко. Пистолет? У пятикурсника-комсомольца? В Подмосковье пятьдесят девятого года, где огнестрел случается хорошо если раз в месяц?
«Сейчас он выстрелит», – отстраненно подумал полковник. Никак он не мог ни предотвратить этого, ни укрыться. Нож против «люгера» – плохая защита. Он развернулся бежать.
Клац – раздалось за спиной. Боже мой! Судьба хранила Петренко. Осечка. Он подскочил к самому краю платформы и спрыгнул вниз, на рельсы.
Со стороны Москвы приближался скорый поезд. Летел, клокотал на всех парах паровоз. Он истошно засвистел.
Петренко чувствовал, как за его спиной из павильончика выбегает Кордубцев. И вот он все-таки стреляет – звучит полноценный выстрел. Пуля пролетает рядом с головой полковника. Кажется, он чувствует ее огненное, смертельное дыхание. Еще выстрел. И еще.
Петренко несется поперек путей, наперерез приближающемуся, дико свистящему паровозу.
Все! Он успел. Пробежал. Паровоз проносится мимо, бешено пыхтя и работая своими сочленениями. Он отделил беглеца от убийцы. Прикрыл его собой. Слава богу.
Не испытывая дальше судьбу, Петренко бросился в сторону от станции, к лесу, к просеке.
* * *
По просеке мимо дач прошел он по направлению к Москве к следующей станции, Перловской. Попутно оглядел свою одежду, руки. Слава богу, нет ни крови, ни иных признаков совершения преступления.
На станции – такой же деревянной платформе с буфетом, как на Тайнинке, – сел в стороне на лавочке, надвинул шляпу на глаза, делал вид, что спит. К счастью, народу было немного. Будний день клонился к вечеру, но рабочая смена в «почтовых ящиках» Мытищ и Подлипок еще не закончилась, ехать в Москву было особо некому.
Полковник неотступно думал: что же произошло с Кордубцевым? Откуда у того, простого советского студиоза, вдруг появились пистолет и такая расчетливая ненависть в глазах?