– Саския права, – произносит он наконец.

Линнеа отшатывается, как будто он ударил ее.

Брэм поворачивается к Тессе:

– Не бери в голову.

Ее плечи расслабляются, и она облегченно вздыхает.

– Спасибо. И прими мои извинения.

Взгляд Линнеи скользит с Брэма на меня, потом снова на него. Во взгляде этом сквозит расчетливость, нечто такое, от чего мне становится не по себе. В один миг я понимаю, какой свирепый из нее выйдет Костолом. Но затем она вдруг лучезарно улыбается, как будто вовсе и не испытывала лютого гнева, – так солнце вдруг показывается между туч. Она смеется.

– Иногда я немного горячусь, – говорит она.

Тэйлон, до этого наблюдавший за нашей перепалкой молча, вдруг включатся в разговор.

– Я слыхал, что Мешальщики устроили нынче взрыв и пожар, – сообщает он. – Так что, похоже, у них денек выдался еще хуже, чем у нас всех, вместе взятых.

Напряжение спадает, и мы все разражаемся смехом.

Даже Брэм.

Смех у него низкий, грудной, как басовые ноты мелодии какой-то песни. Я перевожу на него взгляд и успеваю заметить на его лице намек на улыбку. На мгновение я забываю, что у меня есть веские причины избегать его, и чувствую, что меня тянет к этому парню, как будто он такой же, как все. Как будто я могу захотеть провести с ним еще какое-то время. Но тут он чешет лоб, и я снова вижу черные метки на костяшках его пальцев.

Брэм опасен. Я тоже. Так что, сойдись мы вместе, случилась бы беда.

Я не должна об этом забывать.





* * *


Когда мне было двенадцать, я впервые увидела у пристани Мидвуда плавучую тюрьму.

Самых опасных преступников Кастелии отправляют на Остров Клыков – в тюрьму, находящуюся на дальнем рубеже, там, где рукава дельты реки Шард впадают в море. Свое название остров получил от гигантских заостренных бивней, торчащих из земли по его периметру, – они почти так же высоки, как деревья. После оглашения приговоров в Замке Слоновой Кости преступников везут на Остров Клыков в сопровождении Костоломов. По дороге перевозящие их корабли делают остановки, чтобы пополнить запасы продовольствия, но в Мидвуде ни один из них не останавливался еще никогда.

А потому, когда наши жители поняли, что к чему, молва мгновенно облетела весь город, и вскоре на берегу собралась изрядная группа зевак.

По сравнению с торговыми судами этот кораблик был совсем мал. И самым примечательным в нем была стоящая на его палубе костяная клетка.

Клетка, в которой находился человек.

– Как вы думаете, что он натворил? – спросил один из братьев Паулсен. Они были двойняшками, и у меня никогда не получалось их различить.

– Наверное, кого-то убил, – предположила Эйми.

Второй близнец Паулсен рассмеялся.

– Это еще что. Мой дед когда-то работал Костоломом на Острове Клыков, и он говорил, что если рассказать, что творили арестанты до того, как их изловили, те, кому доведется услышать этот рассказ, на всю жизнь утратят способность спокойно спать по ночам.

Мы с Эйми содрогнулись.

– Спорю, что никто из вас не решится взойти на борт и дотронуться до этой клетки, – сказал Питер. Он был на два года младше меня и вечно подначивал других сделать это или то, но никогда не участвовал в подобных спорах сам.

– Только не я, – сразу же заявила Эйми. – У меня нет желания умирать.

– И не я, – сказал кто-то за моей спиной.

– А как насчет тебя, Саския? – спросил Питер.

Я начала было качать головой, но тут кто-то из близнецов Паулсенов засмеялся.

– Это Саския-то? Она сделает это, только если до того ее мамочка погадает ей на костях.

Остальные тоже покатились со смеху – все, кроме Эйми.

Меня обжег стыд, я почувствовала, что сейчас заплачу, но мне не хотелось, чтобы мальчишки видели мои слезы. Для них я всегда буду девочкой, чья мать видит будущее. Девочкой, которой всегда благоволит судьба.

И вдруг я представила, как касаюсь костей, из которых сделана клетка, и убегаю с торжествующей улыбкой на лице. А остальные смотрят на меня с завистью и восхищением. За последний год такое случалось уже раз пять или шесть. Всякие мелкие предчувствия – уверенность в том, что сейчас придет Эйми, и вот она уже стучится в дверь, мысль о том, что нынче отец приготовит на ужин жареного гуся, и тут он входит, неся набранные на огороде луковицы и сверток из плотной оберточной бумаги из лавки мясника.


– Расцветающая магия, – так назвала это бабушка, когда я рассказала ей, что со мной происходит. – Но она станет твоей по-настоящему только после того, как будет с тобой сопряжена, – подмигнув, добавила она.

И вот снова это чувство, успокаивающее, точно добрый знак. Я всем им докажу, что я не трусиха, подумала я. И, бросившись к плавучей тюрьме, взбежала на палубу. Кто-то на берегу закричал, но в ушах у меня так стучала кровь, что я не расслышала слов. Палуба качалась, но я все равно подбежала к клетке и коснулась ее ладонью.

Кости оказались горячи, как огонь.

Я взвизгнула и отдернула руку. Должно быть, на костяные прутья клетки навели чары, чтобы преступник не смог убежать. Я повернулась, чтобы кинуться прочь, но тут какая-то сила рванула меня назад. Арестант сжимал в кулаке ткань моей юбки. На каждой из костяшек его пальцев чернел треугольник.

– Куда это ты собралась, красотка?

Мое сердце бешено забилось.

– А ну, пусти.

Он скрипуче засмеялся – как будто раздавил сапогом стекло.

– Разве паук отпускает муху, которая оказалась слишком близко от его паутины?

Он подтянул меня еще ближе, и я ощутила исходящий от костей клетки жар. Кожа на моей ладони уже начала покрываться волдырями. Я вцепилась ногтями в его запястье.

– Пусти!

Арестант крякнул, и я увидела несколько капель крови там, где мои ногти пронзили его кожу. Он вырвал запястье и прижал мою руку к костяным прутьям клетки. Мои пальцы снова обжег свирепый жар.

Поле моего зрения вдруг резко сузилось, и стало темно.

Я стояла в пещере глубоко-глубоко под землей. Вокруг меня вздымались белоснежные стены, полные суровой красоты.

Соляная шахта.

Мои губы пересохли, мне хотелось пить, мышцы ныли, как будто я проработала весь день, но куда сильнее боли была ярость, бушующая в моей груди. Я повернулась к мужчине, стоящему подле меня – он был мне не знаком, и в то же время я чувствовала, что видела его прежде. Тут до меня и дошло, что знаю его не я, а арестант.

Я оказалась заперта в его сознании. Это была его жажда. Его ноющие мышцы. Его гнев.

– Никто из тех, кто переходит мне дорогу, долго не живет, – произнес арестант, и его руки сомкнулись на горле незнакомца. Я ощущала под своими ладонями щетину, кадык, мышцы шеи, напрягшиеся в попытке избежать удушения, – ощущение было такое, будто его душила я сама.

Мне пришлось приложить все силы, но я смогла вырваться из объятий видения, едва только незнакомец рухнул наземь.

Арестант по-прежнему сидел в костяной клетке, и губы его кривила злорадная усмешка, как будто он нарочно думал о своих преступлениях и заставлял меня переживать их.

– Пожалуйста, – взмолилась я, – отпусти меня.

Но он не отпустил. Вместо этого он прижал мое запястье к костяному пруту клетки, и меня засосало в другое видение. Передо мной одна за другой вставали ужасные картины: вот он вырезает из груди женщины все еще бьющееся сердце, вот заживо закапывает еще одну жертву и преспокойно сидит у ее могилы, пока она не задыхается и доносящийся из-под земли шум не затихает. При этом я переживала чувства, которые испытывал он сам: жажду убивать, наслаждение страхом жертв, извращенное удовлетворение от сознания, что из их тел уходит жизнь.

– Пусти! – На сей раз это сказала не я – между прутьями клетки просунулась чья-то рука, и арестант зашипел от боли. Он отпустил меня, и его рука бессильно повисла – она была сломана.

Меня охватило несказанное облегчение, я обернулась и увидела пред собой Брэма Уилберга.

– Спасибо, – выдохнула я, чувствуя, как по спине моей течет пот.

Брэм легко коснулся моего локтя.

– Зачем ты это сделала? Ведь он мог убить тебя.

Но я не успела ему ответить – арестант высунул наружу ту руку, которая осталась цела, причем на костяшках пальцев этой его руки чернели такие же четыре треугольника, как и на пальцах первой, и схватил меня за лодыжку. Я резко втянула в себя воздух, и глаза Брэма округлились. Он потянул меня за руку, но арестант оказался сильнее. Он рванул меня на себя, мой бок прижался к клетке, и все тело пронзила жгучая боль.

Я снова погрузилась в видение, но на сей раз я оказалась не в сознании преступника, а в сознании Брэма, в то же время видя его со стороны. Ему было года четыре, он стоял перед обуглившимися развалинами дома, и по его черному от сажи лицу текли слезы. А в душе клокотали ярость и желание уничтожить все вокруг. К нему подошел мужчина и положил руку ему на плечо.

– Все могло бы окончиться еще хуже, – произнес он. – Там мог оказаться и ты сам.

Глаза Брэма широко раскрылись, как будто он никак не мог поверить в то, что произошло.

– Лучше бы я оказался там, вместе с ними. Лучше бы я умер, чем стоял сейчас здесь, с тобой.

Мужчина нахмурился.

– Это ужасные слова, молодой человек.

Лицо Брэма потемнело, мужчина отдернул руку, лежавшую на его плече, и, истошно завопив, прижал к груди сломанные пальцы.

– Ты чудовище. – Мужчина отступил назад.

– Это ты чудовище, – чуть слышно проговорил Брэм.