– Вообще-то, я сейчас говорил на немецком, но могу и на идиш. Могу даже спеть, но не громко, мне доктор не разрешает. – Я подмигнул Семёну Марковичу и тихонечко запел:
Хава нагила
Хава нагила
Хава нагила вэ нисмэха…[2]
Я пел и смотрел на доктора. А тот сидел с отсутствующим взглядом и лишь изредка беззвучно открывал и закрывал рот. То ли пытался подпевать, то ли сказать что-то. Закончив петь, я участливо спросил:
– Семён Маркович, что с вами? Может маму позвать?
– Не надо! Я сам знаю где.
Под моим недоумевающим взглядом он в два глотка допил кофе, встал и направился к буфету. Открыв створки буфета, хмуро оглядел полки и довольно пробурчал:
– О! Вот это сейчас в самый раз будет. То, что мне нужно! – Достав из буфета бутылку самой обычной водки, он подошёл к столу и набулькал себе граммов пятьдесят, прямо в чашку из-под выпитого кофе. Осушив чашку в один присест, он по-простому занюхал выпитое рукавом пиджака и тяжело опустился на стул.
– Но откуда? Миша! Откуда ты знаешь идиш и эту песню? Только не говори мне за то, шо у тебя в родне и правда есть евреи. Я-то в это не поверю!
Я тяжко вздохнул. Врать совсем не хотелось, да и сочинять что-нибудь на ходу… Так и завраться можно. Не приплетёшь сюда никаким боком моего друга Бориса. И не расскажешь о том, как порой мы с другом на два голоса распевали еврейские песенки самого фривольного толка. Не поймут-с! А вот попасть в жёлтый дом после таких россказней, так это запросто можно. А ещё испанский и итальянский языки. Как их залегендировать? А английский? Ума не приложу, но если и «колоться», то это надо делать прямо сейчас. Пока доктор и сам в некотором неадеквате, и «лекарство» у него под рукой. Он умный, он что-нибудь сам себе придумает, а потом и других убедит. Вон, какую шикарную легенду вчера мне сочинил.
– Семён Маркович, это ещё не всё! – Я покаянно взглянул на доктора и ринулся как с обрыва в воду… – Мне кажется, что я ещё пишу и говорю по-английски, понимаю итальянский язык и знаю испанский…
– А на турецкой мове ты не разумеешь? – На Семёна Марковича без жалости смотреть было невозможно. Вот уж где, как говорится, разрыв шаблона был виден на лицо… Или на лице?
– Не, ни по-турецки, ни по-хохляцки, ни по какому другому я больше, кажется, не умею.
– Если «кажется», то креститься надо. – Доктор набулькал себе ещё одну дозу «лекарства» и тут же выпил. Правда, в этот раз «закусил» не рукавом, а оладушкой. Благо их оставалось ещё много. Я заботливо пододвинул к нему тарелочку с оладьями.
– Вы кушайте, кушайте, Семён Маркович, оладушки вкусные. Вот масло сливочное, мажьте его прямо на оладушку, вам сейчас полезно что-нибудь жирное скушать. Жаль я не знаю, где что хранится. Так может всё-таки маму позвать?
Доктор подозрительно на меня взглянул и слегка отодвинулся вместе со стулом.
– А шо я ещё не знаю за то, шо знаешь ты? Только не лги мне! Я доктор, и вижу тебя насквозь! Семён Маркович сурово сдвинул брови и погрозил мне пальцем.
– Да больше вроде бы и ничего. Только вот… – Я замялся, не зная как сформулировать предложение.
– Шо? Ну, давай, удиви старого миня. Только не говори мне, что ты потомок Светлейшего Князя Александра Даниловича. Я и без тебя знаю! Мы с Фирой вчера это выяснили.
Теперь уж мне пришла пора удивляться. Я даже закашлялся от неожиданности, ну, нифига себе, однако и фантазии у доктора! Интересно, что они с мамой вчера курили?
– Вообще-то, я хотел сказать насчёт обучения. Мне кажется, что я знаю гораздо больше, чем должен знать подросток в моём возрасте.
– Да-а? – Доктор со всё возрастающим подозрением вновь оглядел меня. – А откуда ты знаешь, шо должен знать, хм, подросток? И в чём эти знания проявляются? Вообще, откуда в тебе эта уверенность, если ты говоришь, что ничего не помнишь?
– Ну, я думаю, что знаю алгебру, геометрию и тригонометрию. Знаю таблицу Менделеева и основные физические законы. Формулы и таблицы. И много ещё чего знаю. Но не помню, откуда я это знаю!
Доктор, тоскливым взглядом безнадёжно больного человека, посмотрел сначала на меня, потом на бутылку и, грустно вздохнув, начал намазывать оладушку толстым слоем масла. Сверху положил вторую оладью, налил себе в чашку ещё водки и, пробормотав на идиш что-то краткое, ёмкое, но неразборчивое, выпил и закусил. Потом подошёл к буфету, пошарил там и достал пачку папирос. Увидев мой изумлённый взгляд пояснил:
– Фира не курит, я впрочем, тоже. Но где лежат папиросы для гостей, я знаю.
После чего открыл форточку, поставил на подоконник многострадальную чашку, из которой пил кофе и водку и закурил, меланхолично глядя в окно.
– А вот и мы! – Дверь открылась, и в кухню вошли мама и её приятельница.
– Шо я вижу! Семён Маркович, я ни разу не видела вас с папироской. Разве вы курите? – В голосе Розы Моисеевны звучало неподдельное удивление.
– Теперь куру… – Печально поведал доктор, сделал глубокую затяжку и меланхолично выпустил дым в форточку.
– Так, а я шо-то не поняла. Мы что-то празднуем? И шо? – В голосе мамы сквозила ирония, но чувствовалась и большая доза тревожного изумления.
– Таки-да! Празднуем. – Голос доктора был по-прежнему печальным и отрешённым. Словно он сообщал родственникам о скорой кончине больного.
– Так зачем же водкой? Семён Маркович, в буфете есть приличный коньяк, а водку я пользую только в лечебных целях для примочек.
– Нет, Фира. Коньяк тут не поможет, только водка. И не примочки, а вовнутрь!
– Вей з мир! Вы нас пугаете! Шо случилось? Миша, шо с доктором?
– Ничего мамочка! Просто мы обсуждали, как мне лучше устроить сдачу экзаменов за начальные классы, вот Семён Маркович и задумался, к кому обратится за экстернат.
– Семён, это так?
– Таки – да, Фира! Кто я такой, шоб не соглашаться за то, шо сказал Миша?
Семён Маркович выкинул папироску в форточку, устало сел за стол и потянулся к бутылке. Но мама ловко выхватила «лекарство» из рук доктора и укоризненно произнесла:
– Семён Маркович, нам сегодня ещё ехать в консерваторию! Вы забыли, шо уже договорились с мадам Рейдер за то, чтоб Юлия Александровна посмотрела Мишеньку?
– И что? Ваш мальчик таки хорошо поёт? – В голосе Розы Моисеевны сквозил неприкрытый интерес и предвкушение «вкусной» новости, с которой не стыдно и по подругам прокатиться, и по их же ушам проехаться…
– А ещё я играю на аккордеоне и гитаре!
Со стороны доктора послышался приглушённый всхлип.
– Семён Маркович? Шо с вами? Что-то вы бледный совсем! Может вам накапать успокаивающих капель?
– Фира – нет! Лучше накапайте мне рюмку коньяку. От него пользы будет больше, это я вам как доктор говорю!
Мама с сомнением взглянула на доктора, но прошла к буфету и поменяла бутылки. Достав заодно и три рюмки. Доктор ловко разлил коньяк дамам и себе. Глядя на просвет рюмку с коньяком, и любуясь янтарным напитком, вздохнул и задумчиво произнёс:
– Никогда бы не подумал, что в зрелом возрасте может наступить такой момент, когда я буду чувствовать себя словно нерадивый студент, шо не выучил предмет, и теперь не может ответить на вопрос строгого экзаменатора. А я, таки-да, ответить затрудняюсь! Боюсь, что всех моих медицинских познаний не хватит, чтоб объяснить Мишенькин феномен. Что ж, давайте за этот феномен и выпьем. Ваше здоровье, дамы! И доктор лихо опрокинул в себя рюмку коньяка.
Роза Моисеевна выразила желание сопроводить нас «до Юлечки», мол, они добрые подруги и давно не виделись. Полчаса сборов и мы уже едем на двух пролётках в сторону будущей Одесской национальной музыкальной академии, которую я осматривал не далее как десять дней назад. Охренеть!
* * *
Мы приехали чуть раньше назначенного срока, и Юлия Александровна оказалась занята. Вся наша компания прошла в пустующую аудиторию и дамы, рассевшись на стульях, завели разговор о своих общих знакомых. Семён Маркович принял в разговоре самое живое участие, а я предоставленный самому себе направился к старинному роялю, что стоял на сцене. Это оказался знаменитый «Стейнвей». Большой рояль для концертного зала. Крышка рояля была поднята, но клавиатура прикрыта клапаном. Я осторожно провёл рукой по полировке рояля. Да… Вот это вещь!
Лора, моя первая и последняя серьёзная любовь окончила омское муз. училище. Мы так и не поженились, хотя всё к тому шло. Но началась перестройка и она, этническая немка, с родителями уехала в Германию к родственникам, а я после защиты кандидатской отправился в Красноярск. Но те пять лет, что мы провели вместе для меня даром не прошли. У девушки дома тоже стоял рояль, не «Стейнвей», конечно, а «Эстония». Вполне престижный рояль по меркам Советского Союза. И мы частенько с Лорой музицировали в четыре руки. Музыкантом-виртуозом я естественно не стал, но под её руководством кое-что играть научился и достаточно неплохо для любителя. Во всяком случае, моей девушке моя игра нравилась, а для меня это был главный стимул.
Подняв клапан рояля, я нежно провёл ладонями по клавишам и те чуть слышно отозвались, словно приглашая меня к музыке. Я вздохнул, с сожалением понимая, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Тело, в которое я попал, вряд ли когда сидело за клавиатурой, да и моя мышечная память заточена на мои прежние габариты, а не на ребёнка. Но: «когда нельзя, но очень хочется, то можно….». Цитата из далёкого детства переломила мой скептицизм, и я воровато оглянувшись на взрослых, подкрутил повыше банкетку. Пусть мои ноги с трудом достают до педалей. Пусть нетренированные детские пальцы не смогут полноценно нажимать клавиши и брать аккорды. Пусть мой реципиент никогда не сидел за роялем, но разве мне-то кто запретил попробовать?
Что мне играть даже и вопроса не возникло. Моя самая любимая композиция, это «Свадебный вальс» Евгения Доги. Тревожный и одновременно щемящий душу мотив, как нельзя лучше подходит к ситуации, в которой я сейчас оказался. В «моё» время к музыке вальса певица Зарифа Мгоян написала великолепные слова. Но сейчас мне не аккомпанирует оркестр. И за роялем я один.
Я тихо тронул клавиши, слегка касаясь их и пытаясь по чуть слышному звуку определить, ту ли ноту я беру. И лишь убедившись, что нажимаю на нужную клавишу, переходил к следующей. Получалось плохо. То промахивался мимо нот, то пальцы просто не успевали за темпом. Но я продолжал и продолжал повторять движения, уже не зацикливаясь на каждом досадном промахе. В какой-то момент понял, что у меня начинает получаться что-то отдалённо напоминающее любимый вальс, а мои глаза прикрыты, и я уже не слежу взглядом за своими руками. И тогда я начал про себя напевать песню Зары.
В голове звучали звуки вальса, с ними переплетались слова песни, и мой рояль теперь лишь вторил живущей во мне мелодии. Меня охватила щемящая тоска по исчезнувшей навсегда моей прошлой жизни. За что мне всё это? Что я такого совершил, что заслужил подобное? На ресницах выступили слёзы, в носу засвербело, но я только упрямо сжал губы и полностью отдался во власть музыки, словно прощаясь со своей, пусть и непутёвой прошлой жизнью.
Я с тобой, пусть мы врозь…
Пусть те дни ветер унёс…[3]
Я закончил играть и устало опустил голову. Неожиданно заныли пальцы, а кисти рук пронзила судорога, моё лицо непроизвольно скривилось в гримасе боли, и я не сдержал стона.
– Покажи руки! – Я вздрогнул от неожиданности. Голос был требовательным и незнакомым. С недоумением оглянувшись вокруг, я увидел возле себя маму, Семёна Марковича и Розу Моисеевну. А ещё пожилую статную женщину в тёмно-синем платье, и невысокого полноватого мужчину, в смешных круглых очках с большими диоптриями. Именно он и потребовал, чтоб я показал ему свои руки. Недоумевая, когда они успели вокруг меня собраться, я безропотно протянул ему свои ладони.
– Так и знал! Этот паршивец потянул и почти порвал сухожилия! Дать бы тебе подзатыльник, да голову твою жалко. Но вот выпороть тебя как следует нужно всенепременно. Семён Маркович, где вы нашли этого вундеркинда? У нас его никто так научить играть не мог. Хотя играет он отвратительно. Кто его учил?
– Пётр Соломонович, это к Серафиме Самуиловне родственник из Владивостока приехал. Помните Иосифа, сына Давида Гальперина? Так этот мальчик – его внук! Круглый сирота, чудо, что сам жив остался и вдвойне чудо, что смог добраться до Одессы.
– Да шо вы говорите? Серафима Самуиловна, и как зовут вашего мальчика? И где ты так научился играть? И шо ты пел, когда играл вальс? И напомни, кто автор музыки, что-то я не припомню, что б слышал за это произведение раньше! Юлия Александровна, вы это видели? Шо можете сказать за ваше мнение?
Вопросы вылетали из этого смешного человека как из пулемёта. Я непроизвольно улыбнулся. И как ему отвечать, если он задаёт следующий вопрос, не дожидаясь ответа на предыдущий? Но видимо такая манера поведения этого человека была никому не в новинку.
Следующие полчаса пролетели в расспросах о моей жизни, вздохах и ахах от услышанного и единодушного мнения, что таки-да, мальчику нужно учиться, задатки и способности есть. Но сначала надо решить вопрос с учёбой в обычной школе, а потом уж тётя Юля и дядя Петя решат, у кого и как мне стоит заниматься музыкой. Пётр Соломонович пришёл в большое возбуждение, когда услышал, что этот вальс я сочинил сам на песню моей мамы. А что я ему мог ещё сказать? Что вальс напишут через пятьдесят лет, а слова вообще чуть ли не через девяносто? Простите меня Евгений Дмитриевич и Зарифа Пашаевна за столь злостный плагиат, ей богу не хотел, само получилось…
Мы уже выходили из училища, когда до меня наконец-то дошло, кем был это смешной человек. Бог ты мой! Это же сам Столярский, живая легенда старой Одессы, как и его спутница, Юлия Александровна Рейдер. У меня даже мурашки по телу проскочили от осознания того, что я прикоснулся к частичке истории.
Первой нас покинула Роза Моисеевна. Её нетерпеливое желание поделиться свежими новостями с подругами было столь велико, что она бы побежала впереди пролётки, но такой непристойности не позволял её статус «важной мадам». На прощание она клятвенно пообещала сегодня же переговорить "с нужными людьми" насчёт моего экстерната. И её глаза, горящие энтузиазмом и решительностью, позволяли надеяться что «переговоры» пройдут в мою пользу. Семён Маркович вежливо раскланялся с моей мамой, ещё раз внимательно и задумчиво поглядел на меня, и напоследок ласково потрепав по волосам и пожелав удачи, отправился к себе в больницу. Пообещав на днях обязательно зайти в гости.
Я настоял, и мама отвела меня в ближайшую парикмахерскую. Вначале она сама хотела меня подстричь, но я привёл решительный аргумент.
– Мама, твои клиентки тоже умеют шить. Но когда им требуется шедевр, они обращаются к тебе. Потому что то, что хочет получить клиент, может сделать красиво и даже чуточку лучше только профессионал!
Лесть, наше всё. Мама только смешливо фыркнула и больше не возражала. В парикмахерской она еле удерживалась от смеха, а вот мне пришлось выдержать целый бой с мастером ножниц и расчёски. Он, видите ли, считает, что знает лучше меня, что мне нужно носить и какой фасон стрижки «сейчас в моде в Париже» и мне подойдёт больше всего. Ага, сорок лет я носил «площадку», а теперь на старость лет начну экспериментировать. Щас, разбежался! Под угрозой сменить «цирюльню», мастер нехотя сдался и под моим чутким руководством и контролем приступил к стрижке «как у Миши». Демонстрируя всем своим оскорблённым видом моральные терзания непризнанного гения и своё пренебрежение к советам дилетанта. Закончив стрижку, он задумчиво осмотрел полученный результат и нехотя признал:
Хава нагила
Хава нагила
Хава нагила вэ нисмэха…[2]
Я пел и смотрел на доктора. А тот сидел с отсутствующим взглядом и лишь изредка беззвучно открывал и закрывал рот. То ли пытался подпевать, то ли сказать что-то. Закончив петь, я участливо спросил:
– Семён Маркович, что с вами? Может маму позвать?
– Не надо! Я сам знаю где.
Под моим недоумевающим взглядом он в два глотка допил кофе, встал и направился к буфету. Открыв створки буфета, хмуро оглядел полки и довольно пробурчал:
– О! Вот это сейчас в самый раз будет. То, что мне нужно! – Достав из буфета бутылку самой обычной водки, он подошёл к столу и набулькал себе граммов пятьдесят, прямо в чашку из-под выпитого кофе. Осушив чашку в один присест, он по-простому занюхал выпитое рукавом пиджака и тяжело опустился на стул.
– Но откуда? Миша! Откуда ты знаешь идиш и эту песню? Только не говори мне за то, шо у тебя в родне и правда есть евреи. Я-то в это не поверю!
Я тяжко вздохнул. Врать совсем не хотелось, да и сочинять что-нибудь на ходу… Так и завраться можно. Не приплетёшь сюда никаким боком моего друга Бориса. И не расскажешь о том, как порой мы с другом на два голоса распевали еврейские песенки самого фривольного толка. Не поймут-с! А вот попасть в жёлтый дом после таких россказней, так это запросто можно. А ещё испанский и итальянский языки. Как их залегендировать? А английский? Ума не приложу, но если и «колоться», то это надо делать прямо сейчас. Пока доктор и сам в некотором неадеквате, и «лекарство» у него под рукой. Он умный, он что-нибудь сам себе придумает, а потом и других убедит. Вон, какую шикарную легенду вчера мне сочинил.
– Семён Маркович, это ещё не всё! – Я покаянно взглянул на доктора и ринулся как с обрыва в воду… – Мне кажется, что я ещё пишу и говорю по-английски, понимаю итальянский язык и знаю испанский…
– А на турецкой мове ты не разумеешь? – На Семёна Марковича без жалости смотреть было невозможно. Вот уж где, как говорится, разрыв шаблона был виден на лицо… Или на лице?
– Не, ни по-турецки, ни по-хохляцки, ни по какому другому я больше, кажется, не умею.
– Если «кажется», то креститься надо. – Доктор набулькал себе ещё одну дозу «лекарства» и тут же выпил. Правда, в этот раз «закусил» не рукавом, а оладушкой. Благо их оставалось ещё много. Я заботливо пододвинул к нему тарелочку с оладьями.
– Вы кушайте, кушайте, Семён Маркович, оладушки вкусные. Вот масло сливочное, мажьте его прямо на оладушку, вам сейчас полезно что-нибудь жирное скушать. Жаль я не знаю, где что хранится. Так может всё-таки маму позвать?
Доктор подозрительно на меня взглянул и слегка отодвинулся вместе со стулом.
– А шо я ещё не знаю за то, шо знаешь ты? Только не лги мне! Я доктор, и вижу тебя насквозь! Семён Маркович сурово сдвинул брови и погрозил мне пальцем.
– Да больше вроде бы и ничего. Только вот… – Я замялся, не зная как сформулировать предложение.
– Шо? Ну, давай, удиви старого миня. Только не говори мне, что ты потомок Светлейшего Князя Александра Даниловича. Я и без тебя знаю! Мы с Фирой вчера это выяснили.
Теперь уж мне пришла пора удивляться. Я даже закашлялся от неожиданности, ну, нифига себе, однако и фантазии у доктора! Интересно, что они с мамой вчера курили?
– Вообще-то, я хотел сказать насчёт обучения. Мне кажется, что я знаю гораздо больше, чем должен знать подросток в моём возрасте.
– Да-а? – Доктор со всё возрастающим подозрением вновь оглядел меня. – А откуда ты знаешь, шо должен знать, хм, подросток? И в чём эти знания проявляются? Вообще, откуда в тебе эта уверенность, если ты говоришь, что ничего не помнишь?
– Ну, я думаю, что знаю алгебру, геометрию и тригонометрию. Знаю таблицу Менделеева и основные физические законы. Формулы и таблицы. И много ещё чего знаю. Но не помню, откуда я это знаю!
Доктор, тоскливым взглядом безнадёжно больного человека, посмотрел сначала на меня, потом на бутылку и, грустно вздохнув, начал намазывать оладушку толстым слоем масла. Сверху положил вторую оладью, налил себе в чашку ещё водки и, пробормотав на идиш что-то краткое, ёмкое, но неразборчивое, выпил и закусил. Потом подошёл к буфету, пошарил там и достал пачку папирос. Увидев мой изумлённый взгляд пояснил:
– Фира не курит, я впрочем, тоже. Но где лежат папиросы для гостей, я знаю.
После чего открыл форточку, поставил на подоконник многострадальную чашку, из которой пил кофе и водку и закурил, меланхолично глядя в окно.
– А вот и мы! – Дверь открылась, и в кухню вошли мама и её приятельница.
– Шо я вижу! Семён Маркович, я ни разу не видела вас с папироской. Разве вы курите? – В голосе Розы Моисеевны звучало неподдельное удивление.
– Теперь куру… – Печально поведал доктор, сделал глубокую затяжку и меланхолично выпустил дым в форточку.
– Так, а я шо-то не поняла. Мы что-то празднуем? И шо? – В голосе мамы сквозила ирония, но чувствовалась и большая доза тревожного изумления.
– Таки-да! Празднуем. – Голос доктора был по-прежнему печальным и отрешённым. Словно он сообщал родственникам о скорой кончине больного.
– Так зачем же водкой? Семён Маркович, в буфете есть приличный коньяк, а водку я пользую только в лечебных целях для примочек.
– Нет, Фира. Коньяк тут не поможет, только водка. И не примочки, а вовнутрь!
– Вей з мир! Вы нас пугаете! Шо случилось? Миша, шо с доктором?
– Ничего мамочка! Просто мы обсуждали, как мне лучше устроить сдачу экзаменов за начальные классы, вот Семён Маркович и задумался, к кому обратится за экстернат.
– Семён, это так?
– Таки – да, Фира! Кто я такой, шоб не соглашаться за то, шо сказал Миша?
Семён Маркович выкинул папироску в форточку, устало сел за стол и потянулся к бутылке. Но мама ловко выхватила «лекарство» из рук доктора и укоризненно произнесла:
– Семён Маркович, нам сегодня ещё ехать в консерваторию! Вы забыли, шо уже договорились с мадам Рейдер за то, чтоб Юлия Александровна посмотрела Мишеньку?
– И что? Ваш мальчик таки хорошо поёт? – В голосе Розы Моисеевны сквозил неприкрытый интерес и предвкушение «вкусной» новости, с которой не стыдно и по подругам прокатиться, и по их же ушам проехаться…
– А ещё я играю на аккордеоне и гитаре!
Со стороны доктора послышался приглушённый всхлип.
– Семён Маркович? Шо с вами? Что-то вы бледный совсем! Может вам накапать успокаивающих капель?
– Фира – нет! Лучше накапайте мне рюмку коньяку. От него пользы будет больше, это я вам как доктор говорю!
Мама с сомнением взглянула на доктора, но прошла к буфету и поменяла бутылки. Достав заодно и три рюмки. Доктор ловко разлил коньяк дамам и себе. Глядя на просвет рюмку с коньяком, и любуясь янтарным напитком, вздохнул и задумчиво произнёс:
– Никогда бы не подумал, что в зрелом возрасте может наступить такой момент, когда я буду чувствовать себя словно нерадивый студент, шо не выучил предмет, и теперь не может ответить на вопрос строгого экзаменатора. А я, таки-да, ответить затрудняюсь! Боюсь, что всех моих медицинских познаний не хватит, чтоб объяснить Мишенькин феномен. Что ж, давайте за этот феномен и выпьем. Ваше здоровье, дамы! И доктор лихо опрокинул в себя рюмку коньяка.
Роза Моисеевна выразила желание сопроводить нас «до Юлечки», мол, они добрые подруги и давно не виделись. Полчаса сборов и мы уже едем на двух пролётках в сторону будущей Одесской национальной музыкальной академии, которую я осматривал не далее как десять дней назад. Охренеть!
* * *
Мы приехали чуть раньше назначенного срока, и Юлия Александровна оказалась занята. Вся наша компания прошла в пустующую аудиторию и дамы, рассевшись на стульях, завели разговор о своих общих знакомых. Семён Маркович принял в разговоре самое живое участие, а я предоставленный самому себе направился к старинному роялю, что стоял на сцене. Это оказался знаменитый «Стейнвей». Большой рояль для концертного зала. Крышка рояля была поднята, но клавиатура прикрыта клапаном. Я осторожно провёл рукой по полировке рояля. Да… Вот это вещь!
Лора, моя первая и последняя серьёзная любовь окончила омское муз. училище. Мы так и не поженились, хотя всё к тому шло. Но началась перестройка и она, этническая немка, с родителями уехала в Германию к родственникам, а я после защиты кандидатской отправился в Красноярск. Но те пять лет, что мы провели вместе для меня даром не прошли. У девушки дома тоже стоял рояль, не «Стейнвей», конечно, а «Эстония». Вполне престижный рояль по меркам Советского Союза. И мы частенько с Лорой музицировали в четыре руки. Музыкантом-виртуозом я естественно не стал, но под её руководством кое-что играть научился и достаточно неплохо для любителя. Во всяком случае, моей девушке моя игра нравилась, а для меня это был главный стимул.
Подняв клапан рояля, я нежно провёл ладонями по клавишам и те чуть слышно отозвались, словно приглашая меня к музыке. Я вздохнул, с сожалением понимая, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Тело, в которое я попал, вряд ли когда сидело за клавиатурой, да и моя мышечная память заточена на мои прежние габариты, а не на ребёнка. Но: «когда нельзя, но очень хочется, то можно….». Цитата из далёкого детства переломила мой скептицизм, и я воровато оглянувшись на взрослых, подкрутил повыше банкетку. Пусть мои ноги с трудом достают до педалей. Пусть нетренированные детские пальцы не смогут полноценно нажимать клавиши и брать аккорды. Пусть мой реципиент никогда не сидел за роялем, но разве мне-то кто запретил попробовать?
Что мне играть даже и вопроса не возникло. Моя самая любимая композиция, это «Свадебный вальс» Евгения Доги. Тревожный и одновременно щемящий душу мотив, как нельзя лучше подходит к ситуации, в которой я сейчас оказался. В «моё» время к музыке вальса певица Зарифа Мгоян написала великолепные слова. Но сейчас мне не аккомпанирует оркестр. И за роялем я один.
Я тихо тронул клавиши, слегка касаясь их и пытаясь по чуть слышному звуку определить, ту ли ноту я беру. И лишь убедившись, что нажимаю на нужную клавишу, переходил к следующей. Получалось плохо. То промахивался мимо нот, то пальцы просто не успевали за темпом. Но я продолжал и продолжал повторять движения, уже не зацикливаясь на каждом досадном промахе. В какой-то момент понял, что у меня начинает получаться что-то отдалённо напоминающее любимый вальс, а мои глаза прикрыты, и я уже не слежу взглядом за своими руками. И тогда я начал про себя напевать песню Зары.
В голове звучали звуки вальса, с ними переплетались слова песни, и мой рояль теперь лишь вторил живущей во мне мелодии. Меня охватила щемящая тоска по исчезнувшей навсегда моей прошлой жизни. За что мне всё это? Что я такого совершил, что заслужил подобное? На ресницах выступили слёзы, в носу засвербело, но я только упрямо сжал губы и полностью отдался во власть музыки, словно прощаясь со своей, пусть и непутёвой прошлой жизнью.
Я с тобой, пусть мы врозь…
Пусть те дни ветер унёс…[3]
Я закончил играть и устало опустил голову. Неожиданно заныли пальцы, а кисти рук пронзила судорога, моё лицо непроизвольно скривилось в гримасе боли, и я не сдержал стона.
– Покажи руки! – Я вздрогнул от неожиданности. Голос был требовательным и незнакомым. С недоумением оглянувшись вокруг, я увидел возле себя маму, Семёна Марковича и Розу Моисеевну. А ещё пожилую статную женщину в тёмно-синем платье, и невысокого полноватого мужчину, в смешных круглых очках с большими диоптриями. Именно он и потребовал, чтоб я показал ему свои руки. Недоумевая, когда они успели вокруг меня собраться, я безропотно протянул ему свои ладони.
– Так и знал! Этот паршивец потянул и почти порвал сухожилия! Дать бы тебе подзатыльник, да голову твою жалко. Но вот выпороть тебя как следует нужно всенепременно. Семён Маркович, где вы нашли этого вундеркинда? У нас его никто так научить играть не мог. Хотя играет он отвратительно. Кто его учил?
– Пётр Соломонович, это к Серафиме Самуиловне родственник из Владивостока приехал. Помните Иосифа, сына Давида Гальперина? Так этот мальчик – его внук! Круглый сирота, чудо, что сам жив остался и вдвойне чудо, что смог добраться до Одессы.
– Да шо вы говорите? Серафима Самуиловна, и как зовут вашего мальчика? И где ты так научился играть? И шо ты пел, когда играл вальс? И напомни, кто автор музыки, что-то я не припомню, что б слышал за это произведение раньше! Юлия Александровна, вы это видели? Шо можете сказать за ваше мнение?
Вопросы вылетали из этого смешного человека как из пулемёта. Я непроизвольно улыбнулся. И как ему отвечать, если он задаёт следующий вопрос, не дожидаясь ответа на предыдущий? Но видимо такая манера поведения этого человека была никому не в новинку.
Следующие полчаса пролетели в расспросах о моей жизни, вздохах и ахах от услышанного и единодушного мнения, что таки-да, мальчику нужно учиться, задатки и способности есть. Но сначала надо решить вопрос с учёбой в обычной школе, а потом уж тётя Юля и дядя Петя решат, у кого и как мне стоит заниматься музыкой. Пётр Соломонович пришёл в большое возбуждение, когда услышал, что этот вальс я сочинил сам на песню моей мамы. А что я ему мог ещё сказать? Что вальс напишут через пятьдесят лет, а слова вообще чуть ли не через девяносто? Простите меня Евгений Дмитриевич и Зарифа Пашаевна за столь злостный плагиат, ей богу не хотел, само получилось…
Мы уже выходили из училища, когда до меня наконец-то дошло, кем был это смешной человек. Бог ты мой! Это же сам Столярский, живая легенда старой Одессы, как и его спутница, Юлия Александровна Рейдер. У меня даже мурашки по телу проскочили от осознания того, что я прикоснулся к частичке истории.
Первой нас покинула Роза Моисеевна. Её нетерпеливое желание поделиться свежими новостями с подругами было столь велико, что она бы побежала впереди пролётки, но такой непристойности не позволял её статус «важной мадам». На прощание она клятвенно пообещала сегодня же переговорить "с нужными людьми" насчёт моего экстерната. И её глаза, горящие энтузиазмом и решительностью, позволяли надеяться что «переговоры» пройдут в мою пользу. Семён Маркович вежливо раскланялся с моей мамой, ещё раз внимательно и задумчиво поглядел на меня, и напоследок ласково потрепав по волосам и пожелав удачи, отправился к себе в больницу. Пообещав на днях обязательно зайти в гости.
Я настоял, и мама отвела меня в ближайшую парикмахерскую. Вначале она сама хотела меня подстричь, но я привёл решительный аргумент.
– Мама, твои клиентки тоже умеют шить. Но когда им требуется шедевр, они обращаются к тебе. Потому что то, что хочет получить клиент, может сделать красиво и даже чуточку лучше только профессионал!
Лесть, наше всё. Мама только смешливо фыркнула и больше не возражала. В парикмахерской она еле удерживалась от смеха, а вот мне пришлось выдержать целый бой с мастером ножниц и расчёски. Он, видите ли, считает, что знает лучше меня, что мне нужно носить и какой фасон стрижки «сейчас в моде в Париже» и мне подойдёт больше всего. Ага, сорок лет я носил «площадку», а теперь на старость лет начну экспериментировать. Щас, разбежался! Под угрозой сменить «цирюльню», мастер нехотя сдался и под моим чутким руководством и контролем приступил к стрижке «как у Миши». Демонстрируя всем своим оскорблённым видом моральные терзания непризнанного гения и своё пренебрежение к советам дилетанта. Закончив стрижку, он задумчиво осмотрел полученный результат и нехотя признал: