Что-то разбудило его. Он не мог понять, что именно. В комнате стояла такая темень, что глаза можно было не открывать — все равно никакой разницы. Ощущение, как будто он ослеп или оказался похоронен заживо. Если свеча догорела, значит прошло уже несколько часов, и тело, по обыкновению, разбудило его после первого сна.
Ему показалось, что он слышит мужской голос, бормочущий что-то неразборчивое. Он напряг слух. Последовала пауза, затем голос раздался снова. Фэйрфакс приподнялся на локте. Теперь к первому голосу присоединился второй. Двое мужчин о чем-то разговаривали на распевном местном диалекте со всеми этими «ежели» и «коли», негромко, неотчетливо, почти напевно — так гудят пчелы. Они стояли прямо у него под окном.
Он встал с дивана и некоторое время стоял, покачиваясь, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна. Потом осторожно двинулся вперед и немедленно ударился коленом о край стола. Он чуть не выругался, но быстро захлопнул рот, потер ушибленное колено, затем вытянул руку и принялся ощупью продвигаться вдоль стены, пока не коснулся материи. Он погрузил в нее пальцы, точно слепой крот, нащупывая щель, раздвинул занавеси, провел ладонями по маленьким ромбикам холодного стекла, нащупал ручку, открыл окно и высунул голову.
Разговаривавшие уже ушли. В темноте, справа и чуть ниже окна, покачивались два фонаря. Судя по всему, окно выходило в переулок, тянувшийся вдоль стены дома в направлении церкви. За двумя фонарями виднелись другие, более тусклые огни: одни двигались, другие нет. Вдалеке залаяла собака. Потом прогремели колеса телеги.
Над головой у него заскрипели половицы. Он закрыл окно и все так же ощупью двинулся по комнате к двери. Распахнул он ее ровно в тот миг, когда на нижней ступеньке лестницы показалась Агнес. В руке она держала свечу. Волосы ее были намотаны на папильотки. Поверх ночной сорочки было накинуто уличное пальто — при виде священника она немедленно запахнула его поплотнее.
— Батюшки, отец Фэйрфакс, вы меня страх как напугали!
— Который час, миссис Бадд? Почему все разгуливают по улицам, будто так и надо?
Она слегка повернулась и поднесла свечу к циферблату стоячих часов:
— Два часа, сэр, как обычно.
— У нас в Эксетере между первым и вторым сном принято оставаться у себя в комнате. А здесь, я смотрю, все высыпали на улицу. Как же комендантский час? Они что, хотят, чтобы их выпороли?
— Комендантский час тут никто особо не соблюдает.
Она старательно избегала смотреть на него, и Фэйрфакс запоздало сообразил, что из одежды на нем — только подштанники и нательная рубаха. Он вернулся обратно в кабинет и произнес из-за двери:
— Прошу вас простить меня за нескромный вид. Эти полуночные блуждания… этот обычай для меня в новинку. Могу я попросить еще одну свечу? Или даже две, если возможно?
— Подождите тут, сэр, я сейчас принесу.
По-прежнему не глядя на него, экономка направилась в кухню. Он на ощупь отыскал в темноте свою сутану и, накинув ее, непослушными со сна пальцами застегнул пуговицы — кое-как, через одну.
— Вот ваши свечи, преподобный отец.
Она поставила их на пол перед дверью кабинета и поспешно удалилась.
Фэйрфакс забрал обе, закрыл дверь и поставил одну свечу на стол. Вместо того, чтобы, по обыкновению, провести перерыв между двумя снами в благочестивых размышлениях, он решил поработать над заупокойной речью. Что способно рассказать о человеке лучше, чем его библиотека? Он принялся внимательно изучать книжные полки.
У отца Лэйси была сотня, если не больше, книг, в том числе явно старинные. Особого внимания заслуживала поразительная подборка томов, вышедших из-под пера бесчисленных ученых, посвятивших свою жизнь изучению Апокалипсиса. Фэйрфакс принялся водить пальцем по корешкам: «Грехопадение»… «Всемирный потоп»… «Разрушение Содома и Гоморры»… «Гнев Господень и Вавилон»… «Десять казней Египетских»… «Саранча Аваддона»… «Озеро Огненное»…
Каким, должно быть, угрюмым человеком был покойный, подумалось ему. Ничего удивительного, что соседи-священники его сторонились.
Фэйрфакс наугад взял с полки фолиант, озаглавленный «Семь чаш гнева Божия. Толкование Откровения 16». Страницы сами раскрылись у него в руках на отчеркнутом отрывке:
«И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.
Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!
И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое!
И город великий распался на три части, и города языческие пали»[3].
Закрыв фолиант, он вернул его на полку. Подобная коллекция выглядела бы уместно в епископской библиотеке; наткнуться же на нее в доме простого священника в этой глуши было неожиданностью.
Он снова взял подсвечник и перешел ко второму книжному шкафу, где его взгляд немедленно привлекла полка, заставленная небольшими томиками в светло-коричневых переплетах. Он поднес свечу к самым корешкам — «Записки и протоколы заседаний Общества антикваров» — и в тот же миг с него разом слетели остатки сна: он мгновенно узнал это название, хотя во время судебных процессов был совсем мальчишкой. Общество объявили еретическим, всю его верхушку бросили в тюрьму, публикации изъяли и публично предали сожжению, и даже на употребление слова «антиквар» был наложен запрет. Ему вспомнилось, как священники в семинарии разводили костер на главной площади Эксетера. Была середина зимы, и горожан равно поразили жар костра и фанатизм гонителей. Тем не менее по меньшей мере одно собрание трудов общества уцелело — и не где-нибудь, а в Эддикотт-Сент-Джордже!
Некоторое время Фэйрфакс в смятении смотрел на полку. Там стояли девятнадцать томов. На месте двадцатого зияла узкая щель. Какое значение это имело для его завтрашней миссии? Лэйси был еретиком: теперь в этом не оставалось никаких сомнений. Но можно ли, зная о таком, хоронить еретика в освященной земле? Может, следует отложить погребение, хотя труп уже начал разлагаться, и обратиться к епископу за новыми указаниями?
Фэйрфакс тщательно все обдумал. Это был молодой человек с практическим складом ума. Рвение его более юных собратьев-священников, со всклокоченными волосами и бородами, с безумным огнем в глазах, вынюхивавших богохульство столь же рьяно, как водяная собака — трюфели, было ему не по душе. Ему поручили сделать все быстро и аккуратно. Следовательно, разумнее всего действовать в соответствии с планом и сделать вид, что он ничего не знает. Ведь никто не сможет доказать обратного, а уж свою совесть перед Господом и епископом он как-нибудь очистит.
Придя к такому решению, он продолжил осмотр кабинета. Ложному учению были полностью посвящены еще две полки. А еще — труды о древних могильниках, об артефактах, о письменах, о памятниках… Его изумляла дерзость старого священника, который совершенно открыто держал у себя такие книги. Создавалось впечатление, что эта уединенная долина, где царило полное презрение к комендантскому часу, существовала вне времени и закона. На одной из полок обнаружился толстый фолиант, посвященный английским развалинам и озаглавленный «Antiquis Anglia», за авторством некоего доктора Николаса Шедуэлла, председателя Общества антикваров. Фэйрфакс быстро провел свечой вдоль корешков. Его подмывало задержаться на каждом подольше, но усилием воли он заставил себя не разглядывать их слишком пристально и перешел к шкафу-витрине в углу кабинета.
То был деревянный шкаф, высотой по грудь человеку, с застекленными дверцами. Стекло явно изготовили в старину — совершенно гладкое и прозрачное, без эффекта ряби, в отличие от современного. Поперек правого верхнего угла змеилась трещина. Полки тоже были из первоклассного стекла, и в свете свечи создавалось впечатление, будто предметы, которые стояли на них, волшебным образом парят в воздухе. Все это воспрещалось хранить у себя: монеты и пластиковые банкноты Елизаветинской эпохи, ключи, золотые кольца, ручки, стеклянная посуда, сувенирная тарелка, выпущенная в честь бракосочетания монаршей четы, тонкие металлические банки, пучок пластиковых соломинок, пластиковый свивальник с выцветшими изображениями аистов, несущих в клювах младенцев, белая пластиковая посуда, пластиковые бутылочки всех форм и размеров, игрушечные пластиковые кубики, плотно пригнанные один к другому, ярко-желтого и красного цветов, моток зеленовато-голубой пластиковой лески, телесного цвета пластиковый младенчик, у которого отсутствовали глаза. На верхней полке стояло, снабженное прозрачной пластмассовой подставкой, то, что, по всей видимости, было жемчужиной коллекции: одно из устройств, посредством которых древние общались между собой.
Фэйрфаксу уже доводилось прежде видеть фрагменты таких устройств, но целое, да еще настолько сохранное — никогда. Руки сами потянулись к нему. Не удержавшись, он открыл шкафчик и достал устройство — тоньше его мизинца, черное, гладкое и блестящее, сработанное из пластика и стекла. Оно легло в ладонь как влитое, оказавшись приятно-увесистым. Интересно, кому оно принадлежало и как оказалось у старого священника? Что за изображения передавало? Какие звуки производило? Он нажал кнопку на передней панели, как будто штуковина могла волшебным образом ожить, но глянцевая поверхность осталась совершенно черной и мертвой; он видел лишь отражение собственного лица, в свете свечи казавшееся призрачным. Фэйрфакс перевернул устройство. На обратной стороне красовался главный символ гордыни и богоотступничества древних — надкушенное яблоко.
Глава 4
Среда, 10 апреля. Непредвиденное происшествие на похоронах
Он задул свечу и, вернувшись обратно в постель, натянул стеганое одеяло до самого подбородка. Оказалось, что в темноте проще выбросить из головы многочисленные доказательства еретических взглядов старого священника. И впрямь, Фэйрфакс так устал, что, несмотря на все волнения сегодняшнего дня и вечера, неудобный диван очень скоро, казалось, растворился под ним, и его дыхание стало глубоким и размеренным.
Второй сон был наполнен сновидениями больше первого, хотя впоследствии он не смог вспомнить ни одного, кроме последнего — повторяющегося кошмара, который начался вскоре после того, как родители и сестра умерли от потницы, а его самого отправили жить к пожилому дяде. Снилось ему всегда одно и то же: он, босой, блуждал по незнакомой местности в поисках нужной улицы, нужного дома, нужной двери. И лишь когда после многочасовых поисков он находил ее — убогую развалюху в бедном квартале — и, взломав замок, врывался внутрь, перед ним вновь появлялись его родные. Они безмолвно протягивали к нему руки, и в этот миг Фэйрфакс неизменно просыпался.
Его глаза распахнулись. В комнате плавал серый рассветный сумрак. Где-то на краю сознания забрезжило смутное беспокойство, он повернул голову и различил расплывчатые очертания застекленного шкафчика с парящими внутри предметами. К нему мгновенно вернулись воспоминания прошлой ночи.
Он отбросил одеяло и опустился на колени рядом с диваном. Костяшки молитвенно сжатых рук побелели от напряжения. Благодарю тебя, Отец мой Небесный, за то, что позволил мне увидеть еще один день. Дай мне, молю Тебя, силы, дабы сопротивляться искусу, и благочестие, дабы служить Тебе к вящей славе Твоей сегодня и до скончания веков. Аминь.
Старательно отводя глаза от книжных полок и шкафа, он поднялся, раздвинул шторы и открыл маленькое окно. Воздух был прохладным и влажным, неподвижным, тихим. В конце переулка виднелась церковь с повисшим на шпиле флагом, за ней — деревушка, а еще дальше, вздымаясь, точно волны, уходили вдаль крутые склоны долины, где под низким хмурым небом там и сям белели кудрявые овцы.
На столике у окна для него уже были приготовлены кувшин с водой, таз, небольшое зеркальце, полотенце и кусок старомодного черного мыла, от которого разило поташом. Фэйрфакс не смог заставить себя воспользоваться им. При мысли о том, что от него будет весь день исходить этот едкий дух, ему немедленно вспомнилась семинария: промозглое утро, он, ежась от холода в одном исподнем, стоит в очереди к колонке, чтобы умыться…
Он ополоснул лицо холодной водой и провел мокрыми руками по волосам и бороде, после чего окинул взглядом свое отражение в зеркале. Как и все священники, он носил бороду. Она была такой же густой и темной, как и волосы. Фэйрфакс тщательно следил за тем, чтобы борода была подстрижена скобкой, по современной моде, однако это почему-то не придавало его облику солидности. Кожа, бледная после зимних месяцев, проведенных по большей части в стенах собора, была слишком нежной, а в глазах сквозил явный избыток юношеского пыла. Он попробовал насупить брови, но решил, что его отражение выглядит глупо.
Часы в коридоре показывали самое начало седьмого. С кухни доносился звон горшков и кастрюль.
— Доброе утро! — крикнул он и прошел в гостиную, где его уже ждал накрытый к завтраку стол.
Окно комнаты выходило прямо на тележную колею, которая служила главной улицей деревни. Женщина осторожно несла на голове массивный кувшин — по всей видимости, ходила за водой к общественному колодцу. Мужчина в халате вел за собой мула. Они обменялись приветствиями и дальше пошли вместе. Фэйрфакс провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду.
За спиной у него послышался шум, и он обернулся. Молодая женщина ставила на стол тарелку. Он даже не слышал, как она вошла. Почему-то он представлял себе племянницу миссис Бадд ничем не примечательной деревенской тетехой. Но она оказалась тоненькой, с бледным правильным лицом, большими голубыми глазами и перехваченными голубой ленточкой пышными черными волосами, которые подчеркивали ее длинную нежную шею. На ней было траурное одеяние, делавшее ее облик еще более ослепительным, и Фэйрфакс забеспокоился: не слишком ли он на нее засмотрелся? Придя в себя после некоторого замешательства, он преувеличенно бодрым тоном произнес:
— Доброе утро! Вы, должно быть, Роуз? Поистине луч солнца в непогожий день!
Девушка оглянулась и, не сказав ни слова, ретировалась.
Когда стало понятно, что возвращаться она не собирается, Фэйрфакс сел за стол и уныло уставился на тарелку с холодной бараниной и сыром. Какая трагедия — обладать пылкой натурой, не имея никакой возможности дать ей выход! Как следствие, у него не было ни сноровки, ни опыта в общении с женщинами. В соборе его окружали одни мужчины: целомудрие было главным ограничением, налагаемым на священнослужителей. В глубине души он сожалел об этом запрете, но прикладывал все усилия к тому, чтобы соблюдать его, и ни разу не усомнился в его необходимости. И все же говорили, что до Апокалипсиса большинство священников в Англии были женаты, а в последние десятилетия женщинам даже дозволялось совершать службы! Наверняка это кощунство стало не последней причиной, по которой на мир обрушился гнев Божий.
Дверь снова распахнулась, и Фэйрфакс поспешно обернулся в надежде загладить свою промашку. Однако это была всего лишь Агнес, которая принесла чайник.
— Доброе утро, преподобный отец.
— Доброе утро, миссис Бадд.
— Чайку выпьете? Отец Лэйси предпочитал корнский, но у нас есть и горный, коли пожелаете.
— Корнский меня вполне устроит. — Он стал смотреть, как Агнес осторожно наливает чай в чашу, одной рукой обхватив ручку чайника, а другой придерживая крышку. — Боюсь, я невольно напугал вашу племянницу.
— О, не обращайте на нее внимания. Она робкая, как олененок.
— И тем не менее я был бы рад поговорить с ней. О печальных переменах в ее жизни.
— Вот чего не выйдет, того не выйдет.
— Это почему же?
— Она не говорит.
— Что, совсем?
— Да, она немая от рождения.
Теперь ему стало еще более неловко за свою бестактность.
— Печально это слышать.
— На все Божья воля, преподобный отец.
— И сколько же ей лет?
— Восемнадцать.
Когда Агнес удалилась, он обхватил обеими руками чашу с чаем и попытался представить, что станет с бедной девушкой после того, как она лишится крова. Вернется к родным? Примут ли они ее обратно? Немую, скорее всего, будет непросто выдать замуж, несмотря на ее внешность. Может, все-таки попросить епископа, чтобы приход отдали ему? Фэйрфакс представил, как они втроем будут жить в этом доме. Мало-помалу он своей добротой завоюет ее доверие. Быть может, долгими зимними вечерами они вместе смогут побороть ее недуг. А он, ежедневно, ежечасно смиряя плоть и противостоя искусу, сможет стать ближе к Богу. Разве такая жизнь настолько уж плоха?
К тому времени, когда чай был допит, Фэйрфакс почти убедил себя в том, что в его судьбе должен произойти этот невероятный — можно даже сказать, отмеченный подвижничеством, — поворот, и, обнаружив, что у него не на шутку разыгрался аппетит, набросился на завтрак.
Он принес из кабинета сумку, плотно закрыл дверь, перекрестился и вернулся в гостиную, чтобы дописать свою речь. После открытий, совершенных им между первым и вторым сном, это стало куда более сложной задачей, и следующие два часа он провел в попытках увязать учение Церкви с тем, что узнал об отце Лэйси. Он грел руки своим дыханием. Выкуривал трубку за трубкой. Время от времени он прерывался, чтобы выглянуть в окно. Светлее за ним не становилось. Наоборот, становилось темнее. В конце концов пошел дождь — не вчерашняя морось, больше похожая на водяную дымку, а натуральный ливень, который барабанил по крыше и превращался в водопады, перехлестывавшие через края водосточных желобов.