Я хотел пойти за ним, но странный визгливый голос произнес:
— Позже!
— Пойдем позже? — спросил я пустоту.
Нимб исчез, а я пошел к себе в подземелье, ожидая, что он появится там. Трапезничал я недавно, так что особой нужды в охоте не было.
Тем же вечером нимб вновь возник в моем бункере. Он довел меня до прохода на Бруклинский мост и пропал.
Я шел по пешеходной дорожке. Час был поздний, погода не по сезону холодная, и прохожих было мало. Миновав первую опору, я увидел женщину, которая залезла на горизонтальную балку и собиралась прыгнуть вниз.
Благодаря моему состоянию я довольно ловок и силен. Я бросился к балке и схватил женщину за руку в самом начале ее падения. Я втащил ее обратно и обхватил за талию, чтобы она не сделала второй попытки.
— Это вы плохо придумали, — сказал я. Голос мой звучал сипло, надтреснуто, — я редко говорил вслух.
— Что у вас с глазами? — спросила она.
Я отчего-то улыбнулся.
— Вы хотели покончить с собой, — произнес я.
— Теперь уже не покончу, — ответила она, — кажется. — Обернувшись, она посмотрела вниз. — Угостите меня кофе?
Ее звали Иридия Ламон. Она родилась и выросла в Северной Калифорнии, а в Нью-Йорк приехала учиться живописи.
— Я вышла замуж за одноклассника, но у нас с ним все разладилось, — поведала она мне в кафе «Говорящий Боб» на Бруклин-Хайтс.
Ничто в ее поведении не напоминало о том, что она совсем недавно собиралась свести счеты с жизнью.
Я был так возбужден общением с нимбом и спасением человеческой жизни, что не сразу оценил силу ее аромата. Ее кровь содержала букет, с которым я прежде не встречался. Я ощутил первобытное влечение. Мне стоило больших усилий не впиться в нее прямо там, в кафе.
— Вы поэтому пытались убить себя? — спросил я.
— Тарвер все время хандрит, — ответила она. — Тупо слоняется по дому, когда не на работе, к тому же завидует, что я пишу. Стоит мне взяться за кисти, всегда находит повод, чтобы помешать. То ему нужно мое внимание, то в доме что-нибудь не так. Начинает ныть про неисправную сантехнику или неоплаченные счета — только бы отвлечь меня, только бы я не жила своей собственной жизнью, которая ему покоя не дает.
— Вы не ответили, — сказал я.
— Я не обязана отвечать вам, Ювенал. Что это за имя такое странное?
— Когда-то я тяжело заболел. Одна женщина спасла мне жизнь, а потом предложила мне новое имя — Ювенал Никс.
— С чего?
— Это значит Дитя Ночи.
— Похоже на заглавие стиха.
— После болезни у меня аллергия к дневному свету. Я слабею, если выйду на улицу в солнечный день. А если пробуду под солнцем долго, теряю сознание.
— И сыпь бывает? — спросила она. Она улыбалась — а ведь часа не прошло после ее попытки самоубийства.
— Нет, но у меня и на яркий лунный свет что-то вроде аллергии.
— Ну-ну… И это называется выздоровел?
— Вполне. Я знаю, как следует жить, и каждую ночь переживаю экстаз.
Это была правда, хотя до того я никогда не говорил об этом. Я не был обречен, я не был инвалидом. Не скучал по семье и друзьям. Моя давняя жизнь казалась мне жизнью лабораторной крысы, которую исследователь заключил в лабиринт. Мой пол, моя раса, замкнутые круги моего существования, — все это были цепи смертности, узы, вызывавшие у меня содрогание.
— Экстаз? — пробормотала она.
Я взглянул ей в глаза и понял, что люблю ее. Ее дыхание источало аромат продолжения рода.
— Почему ты прыгнула? — спросил я.
— Просто все как-то сошлось, — сказана она обыденным тоном. — Не хотела возвращаться домой к Тарверу, поняла, что больше никогда не буду писать.
— А нельзя было просто уйти от него?
— Это бы его убило, и убийцей была бы я.
— Значит, ты сделаешь это опять?
— Вряд ли, — задумчиво ответила она.
У Иридии была темно-бронзовая кожа и большие миндалевидные глаза. Волосы золотисто-каштановые, густые, стянутые в косу, напоминавшую толстый канат.
— Почему? — спросил я.
— Потому что я верю в судьбу, а ты спас меня в самый последний момент, когда я уже сдалась.
— Ты больше не захочешь умереть, потому что я тебя спас?
— Не только потому, что спас, — сказала она, протянула руку через стол и взяла мою ледяную кисть. — Я ведь уже спрыгнула. Уже почувствовала невесомость. Я уже отдалась смерти, а ты поймал меня и спас.
Мы взглянули друг другу в глаза, и я понял, что пропал.
— Ты откажешься от солнца? — спросил я.
— Ни за что, — ответила она. — Я акварелист, и мне надо питать мою душу.
— Но ты же хотела умереть, — возразил я.
— Больше не хочу.
Именно в этот момент я стал хозяином своей жизни. Мне вдруг стало совершенно ясно, как все было до этого. Двадцать два года я существовал как человек, идущий предписанным ему путем. Я принадлежал к определенной расе, имел гражданство, язык. Я был таким, каким создал меня внешний мир. Потом появилась Джулия, и я стал тем, что сделала из меня она. Моя суть была столь незначительна, что трансформация разорвала в клочья папиросную бумагу моей личности. Я даже имя свое не сберег. За все пятьдесят пять лет я ни разу сам не сделал выбора. Я всегда был ведомым, меня творили чужие руки. Даже мое юношеское увлечение политикой было результатом бездумного стремления принадлежать чему-то.
А Иридия нашла свое истинное «я» просто и непринужденно, изменив направление движения, когда увидела свет в другой стороне.
— Ты пойдешь сейчас ко мне? — спросил я.
— Утром мне надо будет вернуться к Тарверу.
— Хорошо.
Больше всего на свете я хотел укусить Иридию, чтобы превратить ее из человека в юного хищника. Когда мы целовались, а потом совокуплялись, клык в моей нижней челюсти дрожал, и все-таки я не решился выпустить его наружу.
Интуитивно я понимал, что если обращу ее, мы должны будем расстаться. По той же причине Джулия покинула меня до того, как я вошел в полную силу. Аромат любви губителен для нас. Производя на свет детей, мы вынуждены пожирать их.
Мой голод был похож на зияющую пропасть, в которую прыгнула Иридия с Бруклинского моста. Ведь я никогда не встречал подобного себе. Мы большая редкость. Наша любовь на самом деле есть голод, и для нас, как для наших человеческих предков, самая желанная добыча — мы сами.
— Как твое настоящее имя, Ювенал Никс? — спросила она среди ночи, после нескольких часов любви.
Мне пришлось вспоминать, прежде чем я произнес, запинаясь:
— Джеймс Тремонт из Балтимора.
— Ты как будто не уверен в этом, — сказала она, целуя меня в пупок.
— Много времени прошло.
— Ты не такой старый.
— Я старше, чем выгляжу.
Ее ноздри раздулись, а у меня под языком набухла ядовитая железа. Я придавил железу и поцеловал Иридию в левый сосок.
— Укуси его, — шепнула она.
— Чуть позже, — откликнулся я.
— Я хочу сейчас.
— Как я заставлю тебя вернуться, если не смогу заставить ждать?
Она села на кровати в моей пустой подземной комнате.
— Я никогда не встречала такого мужчины, как ты.
— Тогда мы в равном положении, — сказал я, подумав, что несколько десятилетий не говорил так много.
— Тебе правда не нужны ни книги, ни музыка, ни даже картины на стене?
— Долгое время я полагал, что мне нужны лишь пища и сон.
— А сейчас?
— Сейчас — гораздо больше, настолько, что у меня нет слов описать это.
— Позже!
— Пойдем позже? — спросил я пустоту.
Нимб исчез, а я пошел к себе в подземелье, ожидая, что он появится там. Трапезничал я недавно, так что особой нужды в охоте не было.
Тем же вечером нимб вновь возник в моем бункере. Он довел меня до прохода на Бруклинский мост и пропал.
Я шел по пешеходной дорожке. Час был поздний, погода не по сезону холодная, и прохожих было мало. Миновав первую опору, я увидел женщину, которая залезла на горизонтальную балку и собиралась прыгнуть вниз.
Благодаря моему состоянию я довольно ловок и силен. Я бросился к балке и схватил женщину за руку в самом начале ее падения. Я втащил ее обратно и обхватил за талию, чтобы она не сделала второй попытки.
— Это вы плохо придумали, — сказал я. Голос мой звучал сипло, надтреснуто, — я редко говорил вслух.
— Что у вас с глазами? — спросила она.
Я отчего-то улыбнулся.
— Вы хотели покончить с собой, — произнес я.
— Теперь уже не покончу, — ответила она, — кажется. — Обернувшись, она посмотрела вниз. — Угостите меня кофе?
Ее звали Иридия Ламон. Она родилась и выросла в Северной Калифорнии, а в Нью-Йорк приехала учиться живописи.
— Я вышла замуж за одноклассника, но у нас с ним все разладилось, — поведала она мне в кафе «Говорящий Боб» на Бруклин-Хайтс.
Ничто в ее поведении не напоминало о том, что она совсем недавно собиралась свести счеты с жизнью.
Я был так возбужден общением с нимбом и спасением человеческой жизни, что не сразу оценил силу ее аромата. Ее кровь содержала букет, с которым я прежде не встречался. Я ощутил первобытное влечение. Мне стоило больших усилий не впиться в нее прямо там, в кафе.
— Вы поэтому пытались убить себя? — спросил я.
— Тарвер все время хандрит, — ответила она. — Тупо слоняется по дому, когда не на работе, к тому же завидует, что я пишу. Стоит мне взяться за кисти, всегда находит повод, чтобы помешать. То ему нужно мое внимание, то в доме что-нибудь не так. Начинает ныть про неисправную сантехнику или неоплаченные счета — только бы отвлечь меня, только бы я не жила своей собственной жизнью, которая ему покоя не дает.
— Вы не ответили, — сказал я.
— Я не обязана отвечать вам, Ювенал. Что это за имя такое странное?
— Когда-то я тяжело заболел. Одна женщина спасла мне жизнь, а потом предложила мне новое имя — Ювенал Никс.
— С чего?
— Это значит Дитя Ночи.
— Похоже на заглавие стиха.
— После болезни у меня аллергия к дневному свету. Я слабею, если выйду на улицу в солнечный день. А если пробуду под солнцем долго, теряю сознание.
— И сыпь бывает? — спросила она. Она улыбалась — а ведь часа не прошло после ее попытки самоубийства.
— Нет, но у меня и на яркий лунный свет что-то вроде аллергии.
— Ну-ну… И это называется выздоровел?
— Вполне. Я знаю, как следует жить, и каждую ночь переживаю экстаз.
Это была правда, хотя до того я никогда не говорил об этом. Я не был обречен, я не был инвалидом. Не скучал по семье и друзьям. Моя давняя жизнь казалась мне жизнью лабораторной крысы, которую исследователь заключил в лабиринт. Мой пол, моя раса, замкнутые круги моего существования, — все это были цепи смертности, узы, вызывавшие у меня содрогание.
— Экстаз? — пробормотала она.
Я взглянул ей в глаза и понял, что люблю ее. Ее дыхание источало аромат продолжения рода.
— Почему ты прыгнула? — спросил я.
— Просто все как-то сошлось, — сказана она обыденным тоном. — Не хотела возвращаться домой к Тарверу, поняла, что больше никогда не буду писать.
— А нельзя было просто уйти от него?
— Это бы его убило, и убийцей была бы я.
— Значит, ты сделаешь это опять?
— Вряд ли, — задумчиво ответила она.
У Иридии была темно-бронзовая кожа и большие миндалевидные глаза. Волосы золотисто-каштановые, густые, стянутые в косу, напоминавшую толстый канат.
— Почему? — спросил я.
— Потому что я верю в судьбу, а ты спас меня в самый последний момент, когда я уже сдалась.
— Ты больше не захочешь умереть, потому что я тебя спас?
— Не только потому, что спас, — сказала она, протянула руку через стол и взяла мою ледяную кисть. — Я ведь уже спрыгнула. Уже почувствовала невесомость. Я уже отдалась смерти, а ты поймал меня и спас.
Мы взглянули друг другу в глаза, и я понял, что пропал.
— Ты откажешься от солнца? — спросил я.
— Ни за что, — ответила она. — Я акварелист, и мне надо питать мою душу.
— Но ты же хотела умереть, — возразил я.
— Больше не хочу.
Именно в этот момент я стал хозяином своей жизни. Мне вдруг стало совершенно ясно, как все было до этого. Двадцать два года я существовал как человек, идущий предписанным ему путем. Я принадлежал к определенной расе, имел гражданство, язык. Я был таким, каким создал меня внешний мир. Потом появилась Джулия, и я стал тем, что сделала из меня она. Моя суть была столь незначительна, что трансформация разорвала в клочья папиросную бумагу моей личности. Я даже имя свое не сберег. За все пятьдесят пять лет я ни разу сам не сделал выбора. Я всегда был ведомым, меня творили чужие руки. Даже мое юношеское увлечение политикой было результатом бездумного стремления принадлежать чему-то.
А Иридия нашла свое истинное «я» просто и непринужденно, изменив направление движения, когда увидела свет в другой стороне.
— Ты пойдешь сейчас ко мне? — спросил я.
— Утром мне надо будет вернуться к Тарверу.
— Хорошо.
Больше всего на свете я хотел укусить Иридию, чтобы превратить ее из человека в юного хищника. Когда мы целовались, а потом совокуплялись, клык в моей нижней челюсти дрожал, и все-таки я не решился выпустить его наружу.
Интуитивно я понимал, что если обращу ее, мы должны будем расстаться. По той же причине Джулия покинула меня до того, как я вошел в полную силу. Аромат любви губителен для нас. Производя на свет детей, мы вынуждены пожирать их.
Мой голод был похож на зияющую пропасть, в которую прыгнула Иридия с Бруклинского моста. Ведь я никогда не встречал подобного себе. Мы большая редкость. Наша любовь на самом деле есть голод, и для нас, как для наших человеческих предков, самая желанная добыча — мы сами.
— Как твое настоящее имя, Ювенал Никс? — спросила она среди ночи, после нескольких часов любви.
Мне пришлось вспоминать, прежде чем я произнес, запинаясь:
— Джеймс Тремонт из Балтимора.
— Ты как будто не уверен в этом, — сказала она, целуя меня в пупок.
— Много времени прошло.
— Ты не такой старый.
— Я старше, чем выгляжу.
Ее ноздри раздулись, а у меня под языком набухла ядовитая железа. Я придавил железу и поцеловал Иридию в левый сосок.
— Укуси его, — шепнула она.
— Чуть позже, — откликнулся я.
— Я хочу сейчас.
— Как я заставлю тебя вернуться, если не смогу заставить ждать?
Она села на кровати в моей пустой подземной комнате.
— Я никогда не встречала такого мужчины, как ты.
— Тогда мы в равном положении, — сказал я, подумав, что несколько десятилетий не говорил так много.
— Тебе правда не нужны ни книги, ни музыка, ни даже картины на стене?
— Долгое время я полагал, что мне нужны лишь пища и сон.
— А сейчас?
— Сейчас — гораздо больше, настолько, что у меня нет слов описать это.